желая  перевести беседу в
другое русло.
     Свадьба удалась на славу и продолжалась вместо запланированных двух все
четыре  дня. Толик выплатил  Ленке причитавшийся ей гонорар, но  воспринимал
эти деньги  уже не  как  плату  за прописку,  а  как свой  личный  свадебный
подарок.
     Действительно, Ленка пришлась ему по сердцу, да и он ей, кажется, тоже.
Во всяком  случае, они стали  жить одним домом,  и все бы хорошо, да  только
деньги  Бояна,  оставшиеся  от последних  художественных  акций,  устроенных
Алжиром вскоре после свадебных торжеств, закончились подчистую.
     Когда Толик понял, что через неделю у него не останется денег не то что
на посещение ночных клубов и  поездки на такси, но даже на  колбасу и  сахар
для утреннего кофе, не говоря уже о самом кофе, его, как  уже часто бывало в
последние годы, озарила новая мысль.
     Идея  была до  смешного проста, лежала  на  поверхности и  вместе с тем
сулила  хорошие дивиденды. А главное, в том, что  он  задумал, Толик обходил
Алжира, который еще не приступал к разработке этого направления.
     После  провала  путча,  когда  друзья-авангардисты  нежились  в   лучах
победившей демократии и тешили себя надеждой о скором пришествии капитализма
в России, Толик  решил  в  очередной  раз  разыграть  карту  диссидента и  в
результате добиться того, чего многие  из диссидентов успешно добивались. То
есть, изобразить сокрушенного несчастьями и гонимого художника и попросить у
богатых западных партнеров денег. Да побольше. Времена уже не те, чтобы пара
сотен  долларов могла спасти  несчастного талантливого художника. Какая  там
пара сотен, какая  там даже  пара тысяч  - у него ведь глобальные проекты, у
него нешуточная известность, его парой тысяч не спасешь. Тут разговор должен
идти о гораздо более серьезных вещах. О перспективном сотрудничестве.
     Под  перспективным  сотрудничеством  Толик   понимал  долговременное  и
постоянное  обеспечение  западной стороной себя  и  своей жены. Что-то вроде
стипендии, нечто типа меценатской помощи,  чтобы он мог нормально работать и
жить в России. А произведения его - пожалуйста, забирайте, уважаемые господа
спонсоры, пользуйтесь,  выставляйте  у  себя в галереях,  продавайте, дарите
любовницам или любовникам...
     Новизна  заключалась в  качественно  ином  подходе к поиску  спонсоров.
Алжир искал просто богатых людей, не обращая  внимания  ни на их  социальную
принадлежность,  ни  на  круг  интересов, ни  на положение в обществе. Толик
решил  проблему  по-другому. Сделав множество  телефонных звонков  в  Штаты,
поболтавшись  по  московским ночным  клубам  так  называемой  нетрадиционной
ориентации,  он  жестко  определил для себя направление следующего удара  по
валютным резервам иностранных богатеев.
     Будучи свободным от разного рода предрассудков, он решил выдать себя за
гея,  страдающего,  несмотря  на  все достижения победившей  демократии,  от
гонений   государства   и  суда  общественного   мнения,  за   преследуемого
гомосексуалиста, которому  не дают полноценно работать в  России и  которого
стараются  всеми  силами уничтожить  не просто как художника, а, чего уж там
мелочиться, в самом что ни на есть физическом смысле.
     Толик  диву давался тому, как  это  никто из его дружков-художников  не
вышел на эту идею раньше - стеснялись они, что ли? Боялись косых взглядов на
родине?
     Стоило ему забросить в Нью-Йорк информацию о себе как о страдающем гее,
как  в дом Ленки  Росс  посыпались письма,  затрещали  телефонные  звонки  с
приглашениями в нью-йоркскую "коммьюнити", рекой полились обещания, что  вся
Кристофер-стрит  ждет не дождется гонимого и талантливого русского педераста
и что лучшие галереи Гринвич-виллидж будут рады принять его работы.
     Толик быстро оформил выездные документы, получил визы,  с®ездил на день
в Петербург  для консультаций с Буровым, вернулся в Москву и тут же  вылетел
вместе с молодой женой  в Нью-Йорк, взяв с собой  несколько  картин, которые
состряпал на даче Романа за две недели "медового месяца".
     Однако события в Нью-Йорке начали развиваться совершенно непредвиденным
образом.   "Голубые"  с  Кристофер-стрит   встретили  Бояна  и  его  супругу
настороженно - обвести их вокруг пальца оказалось совсем не так  просто, как
молодому авантюристу виделось из Москвы. По правде говоря, обвести их вокруг
пальца оказалось просто невозможно. Нужно было доказать  свою принадлежность
к этому веселому, пестрому и очень изолированному "сексуальному меньшинству"
на  деле, а не на словах. Громких заявлений в американских газетах было явно
недостаточно.
     Особенную неприязнь  делегации нью-йоркских  геев,  встречавших Бояна в
аэропорту, вызвало  появление его  жены. Как  Толик ни  пытался  на  ломаном
английском об®яснить  господам в кольцах,  серьгах и браслетах, что  Ленка -
тоже  представитель московского  сексуального  меньшинства,  известнейшая  в
Москве  лесбиянка, и что брак их - чистая фикция, лица американских геев  не
расцветали обязательными улыбками.
     В первый  же вечер Толику  был  устроен  импровизированный  экзамен  на
прочность   -   вечеринка,   организованная  в   одном   из   ночных  клубов
Гринвич-виллидж, плавно  перетекла в двухэтажную квартиру  на  Бликер-стрит,
принадлежавшую  хозяину  клуба,  и  там  общее  веселье грозило  закончиться
непринужденной  групповухой совершенно  конкретной  направленности  -  кроме
Ленки, ни одной женщины в распоясавшейся в прямом и переносном  смысле слова
компании не было.
     После  короткого  выяснения  отношений   Ленка  со  скандалом  покинула
помещение, а  Толик всю  ночь пытался свести  активные действия  своих новых
друзей к светской беседе, чем вызвал их глубочайшее разочарование.
     Кончилось  все тем, что, закусив губу, он таки оказался в одной постели
с  директором  ночного  клуба,  но разочаровал и его  -  в  какой-то степени
американскому профессионалу однополой любви удалось реализовать свои желания
в отношении московского гостя, но, к его удивлению  и разочарованию, гонимый
художник  оказался  девственником,  пугливым,  неумелым  и,  кажется,  более
ориентированным на платонические отношения.
     После неудачной вечеринки  "голубые" мгновенно охладели  к  Толику. Они
перестали  отвечать  на  его  телефонные  звонки  и  демонстрировали  полное
отсутствие желания не  то что финансировать его творчество,  но  даже просто
встретиться и выпить кофе.
     Реакция Ленки  была  еще более  неожиданной  и  тяжелой.  Когда  Толик,
измученный ночными атаками директора  гей-клуба, явился в гостиницу, где для
Бояна и его  "фиктивной супруги" был снят номер, Ленки там не  оказалось. Ее
вещи исчезли тоже.
     В ванной -  видимо, Ленка  спешила или просто  очень  нервничала  и  не
потрудилась  найти  для  своего  послания  более подходящего места  -  Толик
обнаружил записку,  в  которой  Ленка  сообщала, что  с  таким уродом,  а  в
особенности  с его  дружками-пидорами,  она не  хочет иметь никакого дела  и
улетает  в  Сан-Франциско к  своему  старому  другу  эмигранту Коле  Бортко,
который уже  десять  лет живет  там и  прекрасно себя  чувствует,  занимаясь
компьютерным бизнесом.
     Толик проболтался в Нью-Йорке месяц, ночевал у знакомого звукооператора
Генки,  сбежавшего  из Москвы три года  назад, вечерами торчал в  клубе, где
Генка сидел  за  диск-жокейским пультом,  и  настроение его,  упавшее еще  в
первый нью-йоркский день, так и не становилось лучше.
     Бояну удалось продать две свои работы - за мизерные деньги. Кажется, их
купили просто из жалости к  молодому  и  совершенно потерявшему вид русскому
художнику.
     Спустя  месяц Генка  мягко намекнул, что дружба - дружбой, но на халяву
жить в  Америке  не принято. Толик  правильно  понял товарища, не  обиделся,
пожал ему руку, поблагодарил за приют и через три дня улетел в Москву...

     Толик вошел в  офис студии и первым, кого он увидел на кожаном  диване,
предназначенном для отдыха музыкантов, оказался  не кто иной, как  Кудрявцев
собственной персоной.
     Роман  был сильно пьян. Давно не мытые волосы слипшимися прядями падали
на  лоб.  Небритые щеки и подбородок,  мятый костюм  и  красные глаза делали
респектабельного, светского Кудрявцева  похожим на обыкновенного московского
бомжа.
     - Здорово, Рома, - удивленно сказал Толик. - Ты что это такой...
     - Какой? - икнув, спросил Роман.
     - Помятый.
     - А-а... надоело все, - ответил Кудрявцев, махнув рукой.
     - Ты что здесь делаешь-то?
     - Что делаю? Новый проект, мать его так, запускаю.
     - Какой проект?
     - Да заказал мне Вавилов, понимаешь...
     - Вавилов? Я вчера у него был...
     - Знаю, сообщили уже... Ты там контракт с ним заключил?
     - Заключил.
     - Отлично. Может, долг мне отдашь?
     Толик удивился. Он был должен Роману уже несколько лет,  но тот никогда
не напоминал  Бояну  о  деньгах,  зная, что  Толик  очень  дорожит  хорошими
отношениями между ними и отдаст деньги при первой возможности. Знал он и про
все несчастья, случившиеся с Бояном с тех пор, как он переехал в столицу.
     - А ты чего прискакал-то? - спросил Кудрявцев, прищурившись и почесывая
давно не мытую шею.
     - Да ведь я тебя и ищу! Ты мне нужен, Рома, дело на сто тыщ...
     - Сейчас вот поедем в одно место, все мне по дороге и расскажешь.
     - Хорошо. А в какое место?
     - В хорошее.
     Кудрявцев поднялся с дивана, его качнуло в сторону. Толик  подумал, что
никогда еще не видел своего товарища в таком разобранном состоянии.
     - Рома, что это с тобой?
     - В каком смысле?
     - Ты в запое, что ли? Тебя весь город разыскивает. Несколько дней уже.
     - Да? Весь город, говоришь? И что же? Не нашли?
     Толик только пожал плечами.
     -  Кому  надо,  как  видишь,  находят.  И ты нашел.  И  менты  запросто
вычисляют, суки.  Так что нет проблем, Толик. Все твои заморочки -  это так,
наносное...
     Боян   понимал,   что   сейчас   Кудрявцева  понесет,   пойдет  обычный
похмельно-пьяный бред и "местечко",  куда он собирается ехать, наверняка  не
более чем очередная точка для продолжения затянувшейся пьянки.
     - Рома, у меня правда серьезное дело...
     Кудрявцев вдруг посмотрел на Бояна совершенно ясным, трезвым взглядом.
     - Ты  что, Толенька, думаешь, я  совсем голову  потерял?  У  меня тоже,
дружище,  серьезное дело.  Вот  поедем  со  мной,  обо  всех  наших  делах и
потолкуем. И  о  твоих, и  о моих.  Эти мои дела  тебя тоже могут коснуться,
кстати. Понял?
     - Не понял, - честно ответил Толик.
     - Сейчас поймешь. Поехали. Ты на машине?
     - Нет.
     -  Ладно. Такси  возьмем. Я сейчас  за рулем вряд ли выдюжу... Даже  по
Москве... Поехали, дружище. Дела на самом деле серьезные. Есть нам с тобой о
чем поговорить.
     Роман еще раз внимательно посмотрел в лицо Толика, заметил в его глазах
испуг, усмехнулся и потеплевшим голосом произнес:
     - Успокойся, Толик! Ничего страшного не  случилось.  Если  не  считать,
конечно, пожара с Лековым... Но дело не в этом. Просто я отваливаю.
     - В каком смысле?
     - В прямом. Уезжаю за кордон. Хватит, нагулялся. Так что сейчас,  можно
сказать, прощальный полет. Ты не волнуйся, дела тут у меня  еще остались, их
надо  будет доделать... Может, подключишься? Тогда и  с долгами  разберемся.
Впрочем, все это мура. Главное - свобода. На свободу хочу... От  этого... От
всего   этого   дерьма...  Да.  Так   что  поехали,   Толик.   И   разговоры
поразговариваем, и отдых поотдыхаем.
     - Ты что, серьезно за границу сваливаешь? Навсегда?
     Кудрявцев поднес палец к мокрым губам.
     - Тс-с-с! Я тебе первому сказал. Понял? Никто еще не знает. Думают, что
меня смерть Лекова так с нарезки сбила. А ни фига! Не в этом дело!
     - Тогда в чем?
     - Узнаешь. Узнаешь, Толя. Всему свое время. Все узнаешь...

        3
     -  Пить что  будете?  - спросил Шурик,  усаживаясь  напротив Бурова  за
маленький  столик,  расположенный  в самом  конце  полутемного  узкого  зала
ресторанчика "Гора".
     Это была  уже не первая  встреча  Шурика  с  Буровым. Собственно, после
первого знакомства на  пожарище  возле трупа погибшего Лекова  они  виделись
почти каждую  неделю.  Встречи  эти носили  приятельский  характер, о  делах
говорили  поверхностно,  беседы  вели  необязательные,  словно   отдыхая  от
напряженной работы, когда нужно контролировать каждое слово, каждое действие
и  внимательно следить за собеседником, ища в  его ответах подтекст, скрытый
смысл или пытаясь поймать на откровенной лжи.
     Они  пока  не  были  ничем  обязаны  друг  другу, и для каждого  из них
подобные отношения представлялись большой редкостью. Буров, кажется, получал
от этих встреч такое же удовольствие, как и Рябой.
     Заведению, в  котором  состоялась  их  первая  встреча и  которое стало
местом еженедельных совместных ужинов, более подошло бы  название "Пещера" -
полуподвальное помещение  с  узенькими  бойницами окон  под  самым потолком,
круглые  сутки затянутыми плотными шторками, ни одной деталью  интерьера  не
подтверждало и не об®ясняло собственное название.
     Кстати,  в "Горе"  частенько  собирались московские  диггеры, сделавшие
заведение  чем-то вроде  своего  клуба.  О диггерах ходило много слухов,  но
толком о них не знал никто, в том числе  и дирекция "Горы". Однако благодаря
зримому  и незримому присутствию диггеров ресторан уже много  лет  обходился
без бандитской "крыши".
     "Наезды" на первых порах, конечно, случались, но это было на самой заре
перестройки, и права на новую "точку" пред®являли  обыкновенные отморозки  в
широких клетчатых штанах.
     Через  три дня после первой попытки, когда старшему менеджеру заведения
были нанесены легкие побои, двое  из  клетчатоштанных были найдены  в центре
Москвы... точнее, под центром, в одном из канализационных стоков.
     Оба любителя легкой наживы уже не представляли собой  никакой угрозы ни
для администрации  "Горы", ни  для кого бы то ни было на земле русской. Даже
худым словом  не могли они  больше нарушить общественный порядок или смутить
души сограждан, ибо глотки их были плотно забиты фекалиями до самых легких.
     С   остальными   представителями   "ракетчиков",   как   по   тогдашней
раннеперестроечной  терминологии именовали молодых и глупых бандитов, скорее
всего, были проведены профилактические беседы,  либо же  они  сами решили не
лезть на рожон. Так или  иначе, но "Гору" оставили в  покое.  Даже несколько
лет спустя,  когда на  смену грубым "ракетчикам" пришли  вежливые  бандиты с
пистолетами и гранатометами,  на заведение никто  не пред®явил никаких прав.
Видимо, диггеры,  хозяева подземной Москвы,  являли собой  достаточно мощную
силу, и на тихое местечко, которое они застолбили за собой, никто не решился
покушаться.
     Буров осмотрелся. Кроме них с Шуриком, в ресторане было всего несколько
посетителей, с виду вполне обычных и ничем не примечательных. Двое мужиков в
костюмах,  заскочивших явно на чашечку  кофе,  семейная пара - скорее всего,
праздношатающиеся туристы, молодой парень с девчонкой, явно выбравшие "Гору"
местом  свидания  и,  судя по количеству блюд  на  их столе, не собиравшиеся
засиживаться в полутемном зале ресторана.
     - Пить? - переспросил Буров. - Если бы вина хорошего...
     - Я  тоже, знаете,  вина выпью, - кивнул Шурик, закрывая папку с картой
вин.
     - А за рулем - ничего? - Буров улыбнулся.
     -  А вам  - ничего?  - задал  встречный  вопрос Шурик. - Знаете,  как у
американцев?
     - Как? - Буров продолжал улыбаться.
     -  Это  - моя  проблема. А  это -  твоя проблема. Так что  будем каждый
решать свою проблему  с ГАИ.  Если  она, конечно, возникнет. Бокал  хорошего
вина еще никого до беды не доводил.
     -  Верно,  верно... Это  вы,  Александр Михайлович,  совсем по-питерски
говорите.
     - Ну, конечно. А как же я еще могу говорить?
     -  Странно, - покачал головой Буров.  - Странно все-таки, что мы с вами
там не встречались, Александр Михайлович.
     - Что тут странного?  Я ведь в киношной тусовке крутился. А  вы, Андрей
Петрович, с ней, кажется, не пересекались.
     - Почему же? Кое-кого  знал.  Но,  конечно, знакомых там  у  меня очень
мало. И всех помню.

     Буров  имел  отличную  память.  Он  помнил  лица  и  имена  всех  своих
одноклассников, всех сокурсников по Ленинградскому  университету, где учился
на  юридическом,  всех  товарищей  по  комсомольской   дружине,  по   МКЦ  -
Молодежно-культурному  центру досуга, который он  возглавлял  в свое время в
городе на Неве. Впрочем, не только лица, не только имена. Буров мог и сейчас
дать краткие биографические справки о каждом из этих людей, справки, которые
имели  бы  странный  крен в сторону  того  или  иного  компромата  -  кто-то
занимался  в юношеские годы фарцовкой, кто-то  баловался наркотой, один имел
слабость к  женскому полу, другой - к выпивке, третий просто болтал  слишком
много и не с теми, с кем следовало.
     За каждым что-то было. И чем взрослее становились знакомые Бурова,  тем
больше накапливалось о них информации в голове Андрюши, их товарища, друга и
коллеги по разного рода работам.
     Конечно, далеко  не все товарищи дорогие были простачками, и Буров  был
уверен,  знал  наверняка,  что многие  из  его собутыльников и  сотрудников,
друзей и знакомых  имеют  кое-что на  него самого и могут этой информацией в
нужном случае воспользоваться  совершенно однозначно. То есть, в зависимости
от ситуации и собственных интересов либо шантажировать своего дружка Бурова,
либо просто сдать его начальству. Так было  принято  в  том кругу, в котором
рос и  мужал  нынешний старший следователь Московской городской  прокуратуры
Андрей Петрович  Буров,  переехавший  в столицу  в чине капитана  милиции  и
взятый в прокуратуру  по  рекомендации своих  давних знакомых.  Эти знакомые
имели очень  мощные связи с  ФСБ,  где  Буров  имел  репутацию исключительно
полезного сотрудника.
     Впрочем, не все, не все шло  гладко в жизни Андрея Петровича. Например,
сам  переезд, к которому  Буров, в общем-то,  никогда не  стремился,  ибо  в
Питере  у него  было "все схвачено", выражаясь  языком  его подследственных,
произошел по причине чрезвычайно неприятных событий.
     В начале девяностых, когда для следователя Бурова наступил звездный час
и   деньги  потекли  к  нему  с  такой  скоростью,  что  он  не  успевал  их
пристраивать,  когда  ему  казалось, что он защищен со всех сторон и никакая
опасность ему просто не может грозить, случилась беда. Как это часто бывает,
она грянула с той стороны, откуда Буров ее никак не ждал.
     До этого жизнь Андрея летела стремительно, и работа его приносила такие
плоды,  о  которых он и мечтать не мог, когда, окончив в  1977  году  школу,
решил пойти на юридический.
     Против этого выбора сильно  возражали его родители, считавшие, что  для
мужчины важно иметь хорошую, настоящую профессию,  вроде строителя, плотника
или  фрезеровщика.  Отец  Андрея,  потомственный  рабочий  Невского  завода,
откровенно презирал юрфак.
     -  Куда ты, Андрюха, лезешь? - говорил он сыну  вечерами, сидя на кухне
за бутылкой пива. - Там ведь одни жиды.
     -  Ты чего,  па?  -  Буров-младший  не хотел спорить  с отцом,  понимая
бесперспективность  любой  дискуссии,  какую  бы  тему она  ни  затрагивала.
Буров-старший, которому в подсознание хорошо вбили азы марксистско-ленинской
философии  с  ее  специальными приемами  бездоказательного убеждения, считал
свое мнение по всем  вопросам единственно верным и не подлежащим обсуждению.
- Ты  чего?  - говорил сын отцу просто для  проформы, зная, что его молчание
может  быть расценено  родителем  как затаенное сомнение или, что еще  хуже,
несогласие.  - Не  только жиды.  Много разных  людей.  Ты  вот "Знатоков" по
телеку смотришь?
     - Так там и следак - жид. В чистом виде. И тетка эта, Кибрит, - что, не
жидовка, скажешь?
     -