репостцы на восточной границе Хорезма, мчался с
пятью джигитами по большому караванному пути. Он делал самые короткие
остановки, только чтобы покормить лошадей. Али-Джан боялся, что не довезет
до Гурганджа своего необыкновенного пленника.
  Встречные путники останавливались, спрашивали, какого опасного разбойника
схватили. Всадники скакали рядом, заглядывая в лицо связанному. Но Али-Джан
бил плетью тех, кто приближался, и любопытные отлетали.
  Уже проехали вброд два канала, перебрались по шаткому мосту из жердей и
сучьев. Уже вдали среди тополей мелькнули голубые изразцы мечетей и
минаретов Гурганджа. На перекрестке Али-Джану загородили дорогу шесть
всадников в малиновых кафтанах, на вороных конях с белой сбруей.
  - Стойте, джигиты!
  - Прочь с дороги! - крикнул Али-Джан.- Именем хранителя веры, не
задерживайте едущих в диван-арз по сажному делу.
  - Вот вас-то нам и нужно. Сын Хорезм-шаха Джелаль эд-Дин приказывает вам
свернуть с дороги и сейчас же явиться к нему в сад.
  - Мы должны ехать, нигде не задерживаясь, прямо в Гургандж к нашему
начальнику Тимур-Мелику...
  Но всадники крепко держали повод коня Али-Джана.
  - Сам Тимур-Мелик сейчас здесь, в саду, сидит рядом с беком, и оба
слушают песни. Сворачивай! Тебе говорят!
  Зачем дерешься? Твой пленник не сдохнет, а Джелаль эд-Дин подарит тебе
шубу, накормит пловом и даст горсть серебряных дирхемов. Какой плов у бека!
Такого плова нигде ты больше не попробуешь!..
  Али-Джан почувствовал приятный запах бараньего сала и крикнул джигитам:
  - Остановитесь! Сворачивайте в эту усадьбу. Здесь мы испытаем блаженство!
  Джигиты с привязанным пленным свернули с дороги, миновали угрюмых часовых
у высоких ворот и в®ехали з первый двор. В мутных сумерках шесть очагов,
расположенных в ряд, пылали высокими багровыми огнями. Возле них ходили
женщины в малиновых одеждах. В красном свете костров они казались
огненными.
  Всадники соскочили с коней и привязали их к столбам. Пленник остался в
седле. Его конь перебирал ногами, мотал головой и тянулся к другим лошадям,
которым джигиты набросали охапки сена. Женщины сбежались, обступили
пленного, дивясь его необычайному виду.
  Он был привязан волосяными веревками к коню. Синяя длинная одежда с
красными полосками, нашитыми на рукаве, и плоская войлочная шапка с
загнутыми кверху полями говорили о каком-то чужом племени. От висков, как
два рога буйвола, спускались на плечи свернутые узлом две черные косы.
Дикими казались скошенные глаза, неподвижно уставившиеся в одну точку. В
толпе шептали:
  - Да это мертвец!
  - Нет, еще дышит. Все язычники живучи.
  - Следуй за мной! - сказал Али-Джану слуга.- Тащи с собой и этого урода.
  Али-Джан отвязал коня с пленным и осторожно повел его по дорожке через
тенистый сад, где молодые персиковые деревья чередовались с темно-зеленой
непроницаемой листвой высоких карагачей.
  Канавка с быстро струившейся водой вилась вокруг небольшой беседки. Перед
ней в ряд стояли двенадцать жеребцов - шесть вороных и шесть
золотисто-рыжих, с лоснящейся шелковистой шерстью, с расчесанными гривами,
с заплетенными в них малиновыми лентами. Каждый жеребец был привязан цепью
к низкому столбу. Два джигита с медными подносами обходили жеребцов и
кормили их с рук ломтиками дыни.
  Али-Джан был так поражен красотой коней, их огненными глазами и
лебедиными шеями, что не сразу заметил группу людей, сидевших под огромным
старым карагачом. Площадка, покрытая персидским ковром, была уставлена
серебряными блюдами и стеклянными иракскими вазами. На них пестрели
разноцветными красками сахарные печенья, конфеты, свежие и сушеные фрукты и
другие сладости. Несколько человек расположились полукругом. Отдельно сидел
смуглый юноша в индийской чалме и черном чекмене: к нему все обращались
почтительно, как к хозяину. Около площадки старались изо всех сил несколько
музыкантов: одни водили смычками, другие играли на дудках, двое выбивали
глухую дробь на бубнах, наполняя сад причудливыми звуками одурманивающей
музыки.
  - Гелюбсен, гелюбсен! - сказал смуглый юноша стремительно вскочил. За ним
поднялись и все сидевшие. подошел к неподвижному пленному. Али-Джан понял,
это сын шаха Джелаль эд-Дин.
  - Ты поймал его? Где ты его нашел?
  - Я его встретил в степи около Отрара. Ну и крепкий ну и жилистый, едва
скрутил!
  - Кто он? Из какого племени? Что он говорил?
  - Не хотел отвечать. Молчит.
  -  Однако жизнь убегает с его лица. Он умирает?
  - Не знаю, светлейший хан. Я мчался из всех сил, что бы живым доставить
его перед очи Хорезм-шаха.
  - Ты уморил его скачкой. Надо его заставить говорить. Джелаль эд-Дин
похлопал в ладоши. Появился слуга.
  - Позови лекаря Забана; пусть придет со всеми своими склянками и
лекарствами. Скажи - человек умирает.
  - Сейчас, мой хан!
  Пленник начал оживать. Его глаза расширились, из раскрывшегося рта
вырывались глухие звуки, и он закричал, пытаясь вырваться из веревок.
  - Что он кричит? - спросил Джелаль эд-Дин.
  Али-Джан об®яснил:
  - Он видит твоих коней и восторгается: "Хорошие кони! Красивые кони! Но
здесь они не останутся. Все они по падут в табуны Чингиз-хана непобедимого.
Он один будет ездить на твоих конях!"
  - Почему ты понимаешь слова этого язычника?
  - Я ходил раньше с караванами в Китай, я посещал татарские кочевья. Там я
научился говорить на их языке.
  - А кто такой Чингиз-хан непобедимый? Почему он непобедимый? Как этот
язычник смеет так дерзко говорить? - сердился Тимур-Мелик.- Только
Хорезм-шах Мухаммед - непобедимый повелитель всех народов. Зарублю этого
пленника, если он будет так говорить.
  - Пускай себе говорит, что хочет,- прервал Джелаль эд-Дин,- а мы от него
выпытаем все, что он знает об этом непобедимом вожде татар.
  Из-за кустов сада послышался тонкий голос. Кто-то быстро приближался,
выкрикивая скороговоркой слова:
  - Да украсит аллах всех мусульман такими доблестями, какие имеются у сына
повелителя правоверных прасветлейшего и храбрейшего Джелаль эд-Дина,
обладателя светлого меча и прекраснейших в мире коней! И да обрушится его
меч карающим громом на головы всех врагов ислама!..
  Маленький человек с длинной бородой, в огромной чалме быстро шел по
дорожке сада. В руках он держал кожаную сумку и большую глиняную бутыль.
Разные медные приборы, ножички и склянки, привешенные на поясе, звенели при
каждом его движении. Подойдя к Джелаль эд-Дину, он поклонился до земли.
  - Твоя милость вырвала меня из пасти несчастий. Твои обильные щедроты
привели меня к твоим дверям. Мне сейчас сказали, что я должен спасти
умирающего...
  Поток красноречия лекаря был прерван одним жестом руки Джелаль эд-Дина.
  - Лекарь 3абан! Пусть твой голос отдохнет, а ты посмотри на этого
больного человека и излей на него всю премудрость твоих знаний и все
лекарства твоих склянок. Постарайся, чтобы он ожил.
  - Я твой слуга, я твой раб. Что от моего хана слышу, то исполняю!..
  Маленький лекарь стал распоряжаться. Слуги развязали пленного и сняли его
с коня. Он едва стоял, раскорячив ноги, застыв в том положении, как
находился в седле. Брезгливо дотрагиваясь до чужеземца и шепча молитвы,
слуги, по указаниям лекаря, сняли с пленного одежду и положили его на
разостланный войлок. Он лежал покорно, в забытьи, с закатившихся глазами.
  Лекарь, говоря заклинания, стал поливать грудь больного прозрачным маслом
и соскребывать костяной ложкой червей, как рисовые зерна усыпавших засохшие
раны.
  - Уже завелись черви... Но в священной книге сказано: "Сколько аллах
создал болезней, столько премудрый создал и лекарств, чтобы излечивать эти
болезни".
  Когда из ран потекла кровь, лекарь положил на них промасленную вату и
приказал обернуть все тело тряпками.
  - О светлейший хан! О мой повелитель! - сказал он, обращаясь к Джелаль
эд-Дину.- Я арабский ученейший врач - "каддах", специалист по глазным
болезням и удалению бельма, изучивший книги румийца Гиппократа,
выправляющий вывихи, отгоняющий смерть. Я твой раб н слуга и завишу от
твоей милости. Прикажи подать кувщин старого вина, чтобы я мог приготовить
лекарство. После моего лечения больной заговорит и будет говорить день или
два, а потом умрет или выздоровеет, как на то будет воля аллаха...
  Получив вино и смешав его с разными порошками, лекарь, то сам пил
снадобье, то поил им больного, который очнулся и стал говорить.
  С лихорадочно разгоревшимся лицом пленный сначала пел и выкрикивал
непонятные слова, потом стал говорить плавно, размеренной речью, точно
произнося стихи. АлиДжан внимательно прислушивался и переводил.
  - Прекрасная, радостная моя родина, и нет ее лучше,- говорил пленник,
устремив горящие глаза вдаль.- Тридцать три песчаных равнины раскинулись от
края и до края между розовыми хребтами. Прославленный в скачках конь не
сможет проскакать вокруг них. В высокой тучной траве ревом идут дикие
звери, проносятся антилопы семидесяти мастей, поют звонкоголосые птицы. В
бирюзовом небе пролетают белые лебеди и гуси... Всем есть место в степях
моей родины, нет только места моему бедному кочевью. Сильные племена с их
жадными ханами отобрали у нас зеленые пастбища, где теперь бродят чужие
табуны жирных коней и стада быков и овец... А для моего бедного, слабого
кочевья остались только щебнистые гоби и скалистые ущелья. Там стада
зачахли, поредели, кони исхудали и шатаются от слабости. Во всем виноваты
надменные ханы и их главный каган Чингиз-хан, краснобородый, непобедимый,
уводящий народ монголов в другие страны для грабежа вселенной...
  - Какого Чингиз-хана он вспоминает? - сказал Джелаль эд-Дин.
  Али-Джан перевел вопрос. Пленный воскликнул:
  - Кто не знает Темучина Чингиз-хана! Я ушел от него. Он не прощает тем,
кто осмеливается стоять перед ним, не согнув рабски спину! Он мстит
непокорным, он преследует тех, кто когда-либо боролся с ним, и вырезывает
весь род его до последнего младенца.
  - Кто же ты? Почему ты так смело говоришь против Чингиз-хана?
  Я вольный мерген Гуркан-багатур. Я сам себе хан, сам себе
нукер-дружинник, и я бросил войско Чингиз-хана, потому что этот кислолицый
старик приказал переломить хребты моему отцу и брату, потому что
краснобородый каган забирает самых прекрасных девушек и делает их своими
рабынями, потому что он не терпит на всей земле никакой другой воли, кроме
его каганской воли. Я уеду до ронца вселенной, где живут одни звери и такие
же свободные охотники, как я, и буду жить там, куда не доберутся нукеры
злобного Чингиз-хана.
  - Где же теперь Чингиз-хан? Что он готовит? - спросил Джелаль эд-Дин.
  - Теперь царство Чингиз-хана похоже на озеро, переполненное водой,
которое едва сдерживается плотиной. Чингиз-хая стоит наготове, а все его
воины отточили мечи и ждут только приказа обрушиться на западные страны.
Они примчатся сюда разграбить наши земли.
  - Мы оставим этого молодца жить здесь, с нами,- сказал Тимур-Мелик.- Он
женится на туркменке, поставит свою юрту в кочевье бесстрашного
Кара-Кончара и будет свободным мергеном-охотником бродить по Каракумам.
  - Но кто такой Чингиз-хан? - спросил Джелаль эд-Дин.- Меня беспокоят эти
речи. Надо все разузнать о нем.
  - Прости меня, светлейший хан,- сказал, вставая, Тимур-Мелик. - Я должен
поехать в диван-арэ вместе с этим пленным. Я все выпытаю у него об этом
наглеце Чингизхане.
  - Прости и меня, светлейший хозяин,- сказал Али-Джан.- Мои джигиты
насытились твоим сладким достарханом, а кони получили обильный корм. Теперь
душа наша радуется, испытав блаженство. Разреши и нам тронуться дальше и
отвезти этого окаянного язычника в Гургандж, в крепость.
  - Хош (Ладно!) - ответил Джелаль эд-Дин. - Гулям, выдай дживиту новую
баранью шубу.
  Али-Джан низко поклонился и сказал:
  - Птице - полет, гостям - салям, хозяину - почет, а джигиту - дорога!


         * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *     БИТВА ПРИ РЕКЕ ЕРГИЗЕ


        Глава первая. ПОХОД В КИПЧАКСКУЮ СТЕПЬ

                           Афросиаб воскликнул: "Я иду в поход! Покрасьте
                           хенной хвост моего коня!"
                                  (Из древней персидской песни)

  Хорезм-шах Мухаммед примчался из Гурганджа в Самарканд, полный ярости.
Он решил беспощадно отомстить своему зятю Осману и жителям, которые
осмелились поднять меч против своего шаха.
  Мухаммед осадил город, об®явив, что за неповиновение вырежет всех до
последнего младенца и перебьет даже иностранцев. Долго бились самаркандцы,
загородив бревнами узке улицы, наконец хан Осман явился к Хорезм-шаху с
пробьбой о помиловании города. Осман предстал перед Мухаммедом, держа в
руках меч и кусок белой ткани для савана, выражая этим полную покорность и
готовность быть казненным этим мечом. Хорезм-шах смягчился при виде зятя
Османа, упавшего перед ним лицом на землю, и согласился простить его. Когда
город сдался, к шаху вернулась его дочь Хан-Султан, которая храбро
защищалась в крепости, осажденной мятежниками. Она не захотела простить
мужа и потребовала его смерти. Ночью Осман был казнен. Перебили также и
всех его родственников вместе с детьми, так что прекратился древний род
Караханидов", правителей Самарканда. Кипчакские ханы, прибывшие вместе с
Хорезм-шахом, свирепо расправлялись с населением Самарканда. Они уничтожили
более десяти тысяч жителей и хотели продолжать резню и грабеж города, но
вмешалась хотя и жестокая, но осторожная шахиня-мать Туркан-Хатун и
уговорила кипчакских ханов прекратить бойню.
  После этого Самарканд сделался столицей Хорезм-шаха. Он приступил к
постройке большого дворца.
  Кипчакские ханы потребовали от Хорезм-шаха, чтобы он повел свое войско в
их степи разгромить прибывшее из восточных пустынь татарское племя меркитов,
потеснивших кипчакские кочевья. Шах отговаривался государственными
заботами и постройкой дворца. Тогда его мать, Туркан-Хатун, обратилась к
нему с той же просьбой.
  Как старая орлица на вершине скалы в недоступном гнезде оберегает своих
голошеих детенышей, впиваясь зорким оком далеко в степь, так и
Туркан-Хатун, коварнейшая и осторожнейшая из женщин, оберегала престол
шахский от опасных мятежей всегда недовольного населения, от измен и
предательства коварных ханов и их тайных покушений. В минуту опасности она
направляла из своего мрачного недоступного дворца в Гургандже преданные ей
кипчакские отряды, чтоы растерзать всякого, кто осмелился поднять руку на
величие ее сына, Хорезм-шаха непобедимого. Поэтому мог ли Хорезм-шах не
внять призыву осторожной матери?
  Ранней весной следующего года Мухаммед прибыл в Гургандж и оттуда во
главе большого конного войска двинулся в поход. Десять отрядов выступали из
города в течение десяти дней. В каждом отряде насчитывалось по шести тысяч
всадников. Запасные навьюченные кони везли ячмень, пшено, рис, масло и
бурдюки с кумысом.
  Хорезм-шах любил блеск войны, гул и грохот боевых барабанов, хриплый вой
боевых труб, призывающих в поход. Впереди десятков тысяч всадников скакал
широкогрудый гнедой конь, взмахивая выкрашенным в алый цвет хвостом. На
коне блистала золотая сбруя, горели самоцветные камни и на ногах звенели
серебряные бубенцы. Кто в Хорезме не знал гнедого коня с чернобородым
всадником в белоснежном тюрбане, увитом алмазными нитями!
   Этот всадник - защита ислама, столп правоверия, гроза язычников -
посылал молнии своей воли и гнева самому халифу багдадскому Насиру, потомку
пророка. Этот всадник - Хорезм-шах Алла эд-Дин Мухаммед, раздвинувший
пределы своего царства до тех пустынь, куда не заходил сам Искендер-Руми,
непобедимый завоеватель вселенной.
  Войско растянулось на десять дней пути. Каждая колонна в несколько тысяч
коней на месте стоянок выпивала всю воду в колодцах. Только через сутки там
снова накапливалась вода.
  В первом отряде скакали разведчики. Хорезм-шах ехал со вторым отрядом. С
ним шли быстроходные верблюды, навьюченные палатками, котлами и обильными
запасами царской кухни.
  В последнем, десятом, отряде вместе с туркменами, всегда беспокойными и
непокорными, ехал опальный сын шаха, Джелаль эд-Дин. Туркмены враждовали с
кипчаками, не прощая им их заносчивости и жадности. Туркмены разводили
костры широкими кругами и вечерами устраивали вокруг них военные пляски;
они извивались хороводами, распевая военные песни и взмахивая над головами
кривыми сверкающими саблями.
  Путь шел берегом Хорезмского моря. Переправившись через реку Сейхун ,
отряды вышли к узкому заливу Сары-Чаганак. Здесь шах сделал остановку. Он
ожидал известий от посланных вперед разведчиков, а тем временем сам с
охотничьими соколами проехал вдоль берегов бирюзового моря и вернулся на
стоянку со связками подбитых уток и журавлей.
  Разведчики донесли, что табуны меркитов были замечены к северу, на
низовьях реки Иргиз, при впадении ее в озеро Челкар. Хорезм-шах подождал,
пока подтянулись все отряды, призвал их начальников и на совещании
раз®яснил план наступления. Все войско пойдет тремя частями. Сам шах будет
находиться в средней, которая послужит для последнего, решающего удара.
Левым крылом будет начальствовать хан кипчакский Тургай, а правое крыло
поведет Джелаль эд-Дин, сын Хорезм-шаха,- Мухаммед хотел испытать, как
проявит себя в бою непокорный и самоуверенный сын.
  На стоянку прискакал гонец из Гурганджа и привез сверток от Туркан-Хатун,
матери шаха. Векиль и мирза проследовали за шахом в его палатку. Мухаммед
распорол кинжалом сверток. Внутри был мешочек из малинового шелка. Приложив
мешочек ко лбу и губам, Хорезм-шах вскрыл его. Там было письмо, написанное
большими буквами на узком бумажном свитке.

  "Величайшему, благословенному защитнику веры и справедливости, Алла
эд-Дину Мухаммеду, Хорезм-шаху,- да хранит аллах твое царствование! -
салям!
  Все имамы во всех мечетях ежедневно пять раз возносят молитвы творцу
всевышнему, властному над всем, да продлит он твое царствование и дарует
тебе победу над врагами! Да будет так!
  На базаре поймали дервиша, подосланного халифом багдадским. Дервиш
проповедовал доверчивым простакам, что аллах покарает нашего любимого шаха
за то, что он будто бы перенял от персов их нечестивую веру, и в наказание
за это в Хорезм примчится языческий народ яджуджей и маджуджей и разрушит
наше царство. Болтливого дервиша схватил начальник палачей Джихан-Пехлеван
и после пытки каленым железом повесил его на базарной площади, отрезав ему
язык.
  Увидев эту казнь, устрашатся тысячи. Остальное все благополучно. Тишина и
благоденствие в твоем государстве да продлятся на много лет!
  Туркан-Хатун - повелительница женщин всего мира".

  Рано утром отряды выступили ускоренным шагом и в два перехода дошли до
реки Иргиза.
  Степь зеленела свежими весенними побегами. Желтые и лиловые касатики и
красные тюльпаны весело рассыпались по пескам равнины, обычно выжженной и
мертвой. Солнце то грело ослепительными лучами, то пряталось за дождевые
облака.
  Река Иргиз была еще покрыта непрочным рыхлым льдом. Вода разливалась
поверх льда, темные промоины и полыньи не давали войскам переправиться на
другой берег.
  Хорезм-шах приказал отрядам переждать, укрывшись в лощинах за камышами,
иначе меркиты могут заметить их и уйти дальше в степные равнины.
  Два дня войско отдыхало, не разводя костров. Во вторую ночь на небе
появился непонятный свет. Небо, багровое, как раскаленные угли, не захотело
окутаться мраком, и звезды не показывались. Казалось, вечерняя заря
продолжалась до утренней зари. Шейх-уль-ислам, сопровождавший войско,
об®яснил это знамением аллаха, предсказывающего сияние великой славы,
которая ожидает Хорезм-шаха Мухаммеда.
  Когда река освободилась ото льда, разведчики нашли броды и все отряды
переправились на другой берег.
  Пустынная степь, кое-где покрытая холмами, тянулась безмолвная и
загадочная. Руководясь едва заметными тропами, отряды уходили на восток.
Они держались более скученно, уже готовясь к скорому бою.
  В одной долине, среди каменистых гряд, виднелись черные юрты. Они,
видимо, были брошены при поспешном бегстве. Войлок, женские одежды и старые