ни одной золотой?
  - Принеси важные новости, получишь золотую...
  Старая ворожея, худая и смуглая, с большими серебряными кольцами в ушах,
вошла в калитку двора новой жемчужипы гарема и остановилась. Прищуренными
черными глазами она окинула небольшой дворик, окруженный высокими стенами.
Как обычно во дворах других шахинь, с одной стороны тянулась одноэтажная
длинная постройка без окон с террасой, на которую выходило пять раскрытых
створчатых дверей. Посреди двора протекал ручеек и впадал в круглый
бассейн. По сторонам пышно цвели две куртины роз. В глубине, у стены, под
высоким развесистым тополем одиноко стояла нарядная туркменская юрта,
обтянутая белыми войлоками и цветными веревками.
  Оправляя полосатый плащ, Илан-Торч направилась к бассейну. Небольшая,
очень смуглая девушка с продолговатыми черными глазами сидела на каменной
ступеньке. Она брала из голубой кашгарской чашечки крупинки вареного риса и
бросала их крошечным серебряным карасям. Илан-Торч упала на каменные плиты
и, целуя край малиновой рубашки, начала низким певучим голосом:
  - Салям тебе, ненаглядная "Улыбка цветка"! Дай поцеловать твои светящиеся
руки, коснуться твоей тени!
  Ворожея уселась около девушки. Слова нежности, восхищения и лести неслись
непрерывным, привычным потоком, а сама она думала: "За что падишах полюбил
ее? Она маленькая, смуглая, как абрикос, нет в ней пышности и дородства
других красавиц шахского гарема! Поистине причуды наших владык
безграничны!"
  - Что говорят сейчас в степи? - прервала се Гюль-Джамал.
  - Недавно один степной хан прислал за мной верблюда, чтобы я вылечила его
от тоски по любимой девушке. Все там тебя вспоминают, все называют
счастливицей. "Хорезмшах, говорят, больше всех жен любит нашу туркменскую
красавицу, надел на все ее пальцы перстни с каменьями, из которых летят
голубые искры, поставил белую юрту с персидскими коврами и каждый день
присылает ей из своей кухни жареных фазанов и уток, начиненных
фисташками..."
  - Я только называюсь женой падишаха, но я триста первая жена! Я бы лучше
хотела быть женой простого джигита. В степи мне завидуют, а я тоскую по
ветру, который проносит по Каракумам запах полыни и вереска. Здесь же болит
голова от постоянного чада шахской кухни. Зачем мне белая юрта, если я
ничего не вижу, кроме этой серой стены, сторожевой башни с часовым и
старого тополя? Один раз я хотела влезть на вершину дерева, чтобы увидеть
голубую даль степей, но евнухи стащили меня. Потом они срезали даже веревки
от качелей. Скажи, разве это счастье?
  - О, если бы у меня была сотая доля того, что есть у тебя, я бы стала
счастливой. Но мне никто не даст утки с фисташками!
  - Девушки,- крикнула Гюль-Джамал,- приготовьте достархан. А ты, женщина,
погадай мне.
  Две рабыни побежали к белой юрте. Подошла старая туркменка с красной
повязкой на голове, обшитой серебряными монетами, и опустилась на землю.
Пристальным взглядом она следила за ворожеей.
  "Чешуя змеи" разостлала на каменной плите шафрановый платок и выбросила
из красного мешочка горсти белых и черных бобов. Тонкой костяной палочкой
она проводила круги по рассыпанным бобам и говорила непонятные слова на
языке кочевого племени люли. Расширяя горящие черные глаза и поводя
голубыми белками, она начала об®яснять хриплым шепотом:
  - Вот что говорят бобы, как меня старые люди учили. Есть в степи джигит,
хотя и молодой, а большой батыр. Тигра встретит - не боится, стрелу в него
пустит. Десять разбойников встретит - первый на них бросается и всех рубит.
Этот джигит по тебе мучается, не спит ночи, все слушает любовные песни
певца-бахши и смотрит на небо... "Ее глаза, говорит, как эти звезды". Я
вижу, что ты вздыхаешь. Разве я верно говорю?
  Гюль-Джамал вздрогнула. Зазвенели золотые и серебряные монеты, нашитые на
рубашке. Она взяла одну монету и хотела ее оторвать, но монета не
поддавалась.
  - Энэ-джан, принеси ножницы!
  Илан-Торч прошептала вкрадчиво:
  - А где твой маленький ножик с белой ручкой? Как степная девушка, ты
всегда его носила за поясом.
  Тень тревоги скользнула по лицу Гюль-Джамал. Старая туркменка степенно
встала и принесла из юрты большие ножницы для стрижки ниток при тканье
ковра, Гюль-Джамал срезала с рубашки тоненькую золотую монету и сжала ее в
смуглой руке.
  - Ты сейчас сочинила сказку про скучающего джигита. Почему ты не говоришь
его имени?
  - Бобы мне не говорят этого. Только сердце твое подскажет имя безумно
любящего.
  - Кипчаки меня насильно увезли сюда, в гарем падишаха, когда в степи
много джигитов спорили из-за меня. Но разве нас, девушек, спрашивают
старики, к кому влечет наше сердце?
  - Эта пестрая сорока все спутала,- сердито прервала старая туркменка.- У
жены падишаха может быть на сердце только одно имя - нашего властелина,
Мухаммеда хорезм-шаха, прекрасного, как Рустем и храброго как Искендер. И
каждая женщина во дворце живет только для него и только о нем думает. Не
слушай эту лукавую женщину, Гюль-Джамал!
  В калитку вошел толстый евнух в огромной белой чалме и поманил гадалку.
Она подбежала к всесильному сторожу гарема и пошепталась с ним. Вернувшись,
она упала на плиту и, касаясь пальцами края одежды Гюль-Джамал, скавала:
  - Прости меня, негодную. Сейчас мать нового наследного принца Озлаг-шаха
потребовала меня к себе для гадания. Нет времени посидеть спокойно...- Она
еще раз поцеловала полученную золотую монету и, следуя за евнухом, скрылась
за калиткой.


        Глава восьмая. "ГОНЕЦ СКОРБИ" МОЖЕТ ПРИНЕСТИ РАДОСТЬ

  Хорезм-шах занимался делами государства в одном из самых отдаленных
покоев. "И стены имеют уши",- но их не могло быть в этой комнате без окон,
затянутой коврами и похожей на колодец, где только наверху, в отверстии
потолка, ночью светилась звезда. Здесь шах не боялся беседовать с глазу на
глаз с главным палачом или выслушивать от векиля дворца о новых проделках
его скучающих многочисленных жен. Здесь шах давал шепотом приказы: тайно
удавить неосторожного хана, говорившего на пирушке дерзские слова про
своего повелителя, или отправить всадников с закутанными лицами в усадьбу
старого скупого бека, давно не привозившего ему блюда золотых монет. Не раз
после тайной беседы шаха в ковровой комнате с высокой башни на рассвете
падал с отчаянным криком неизвестный и разбивался о камни. Не раз при
тусклом свете полумесяца палачи бросали с лодки в темные воды
стремительного Джейхуна извивающихся в мешках людей, неугодных шаху. Затем
на широким простором реки проносилась песня:

  Весной в твоих садах распевают соловьи,
  В цветниках свешиваются алые розы.

А гребцы подхватывали припев:
О, прекрасный Хорезм!

  В этот вечер Мухаммед сидел мрачный, неразговорчив вый, а векиль дворца
докладывал ему, какие лица посетили днем его сына, хана Джелаль эд-Дина:
  - Приезжали на прекрасных длинноногих жеребцах три туркмена. Один из них
прятал лицо, закрываясь шалью. Заметили, что он молод, строен и глаза его
остры, как у ястреба.
  - Почему же ты не задержал его?
  - Поблизости в роще его ожидал целый отряд, десятка четыре отчаянных
туркменских молодцов. Однако на базаре в чайхане Мердана, куда обычно
заезжают туркмены, мой человек слушал, как не раз повторяли имя
Кара-Кончара...
  - Кара-Кончар, гроза караванов!
  - Верно, хазрет. Но можно ли допустить, чтобы наследный хан...
  - Он больше не наследник.
  - Устами шаха говорит аллах! Но все же трудно допустить, чтобы даже
простой бек унизился до беседы с разбойником караванных дорог...
  - Чего не услышишь в наше тревожное время!
  - Не находит ли государь, что если бы Джелаль эд-Дин уехал подальше,
например, на поклонение гробу пророка в священную Мекку, то прекратились бы
его перешептывания с туркменами?
  - Я назначил его правителем отдаленной Газны на границе с Индией. Но и
там он соберет вокруг себя мятежных ханов и будет их уговаривать идти
походом на Китай А затем Хорезм развалится, как рассеченный ножом арбуз.
Нет, пусть Джелаль эд-Дин будет здесь, под моей полой чтобы я мог всегда
его прощупать.
  - Мудрое решение!
  - Однако слушай ты, векиль, виляющий хвостом! Если я еще раз услышу, что
разбойник Кора-Кончар свободно раз®езжает по Гурганджу, как по своему
кочевью, то твоя голова с потухшими глазами будет посажена на кол перед
дворцом Джелаль эд-Дина...
  - Да сохранит нас аллах от этого! - бормотал вакиль, пятясь к двери.
  Вошел старый евнух.
  - Согласно приказанию величайшего, хатун Гюль-Джамал прибыла в твои покои
и ожидает твоих повелений.
  Шах как бы нехотя поднялся.
  - Ты ее приведешь сюда, в ковровую комнату...
  Шах вышел в коридор, нагнувшись, шагнул в узкую дверь и стал подыматься
по винтовой лесенке. В маленькой каморке он припал к деревянной узорчатой
решетке узкого окна и стал наблюдать, что произойдет в ковровой комнате.
  Старый безбородый евнух с согнутой спиной и широкими бедрами, затянутыми
кашмирской шалью, отпер украшенную резьбою дверь. В руке он держал
серебряный подсвечник с четырьмя оплывшими свечами.
  Оглянувшись на маленькую фигурку, окутанную пестрой тканью, он
сочувственно вздохнул.
  - Ну, пойдем дальше! - пропищал он тонким голосом.
  Он откинул тяжелый занавес и поднял высоко подсвечник. Гюль-Джамал
проскользнула, изгибаясь, точно ожидая сверху удара, оставила у двери туфли
и сделала два шага вперед.
  Узкая комната, затянутая красными бухарскими коврами, казалась
игрушечной. Потолок уходил высоко в темноту.
  Евнух вышел. Повернулся со звоном ключ в двери. Высоко в стене
засветилось полукруглое окно с затейливой узорчатой решеткой,- там,
вероятно, евнух поставил свечу. На противоположной стене темнело такое же
узорчатое окно. Не подглядывает ли из него кто-либо?
  Гюль-Джамал слышала дворцовые сплетни о какой-то ковровой комнате.
Женщины гарема рассказывали, будто в ней палач Джихан-Пехлеван душит жен,
уличенных в неверности, а хорезм-шах наблюдает через узорчатое окошко
наверху в стене. Не в эту ли ковровую комнату она попала?
  Гюль-Джамал обошла комнату. На полу лежало несколько небольших ковров,
обычно расстилаемых для молитвы. "Вероятно, в такой ковер заворачивают
обреченную женщину, когда ее уносят ночью из дворца?"
  Набросав в угол цветных шелковых подушек, Гюль-Джамал опустилась на них,
настороженная, вздрагивая от каждого шороха.
  Вдруг зашевелился ковер, свисающий с двери, и показалась из-под нее
звериная голова. В тусклом сумраке круглые глаза мерцали зелеными искрами.
  Гюль-Джамал вскочила, прижалась к стене. Желтый в черных пятнах зверь
бесшумно вполз в комнату и лег, положив морду на лапы. Длинный хвост,
извиваясь, ударял по полу.
  "Барс! - подумала Гюль-Джамал.- Охотничий барслюдоед! Но туркменки без
борьбы не сдаются!" Опустившись на колени, она схватила за край
разостланный ковер. Барс, урча, стал подползать.
  - Вай-уляй! Помогите! - закричала Гюль-Джамал и приподняла ковер. Сильный
прыжок зверя опрокинул ее.
  Она сжалась, прячась под ковром. Барс, ударяя лапами, старался разодрать
толстую ткань.
  - Помощи! Последний мой день пришел! - кричала Гюль-Джамал. Она слышала
сильный стук в дверь и спорившие голоса. Крики людей и рычанье зверя
усилились... Потом шум затих... Кто-то откинул ковер...
  Длинный худой джигит в черной бараньей шапке, с разодранной от виска до
подбородка щекой, стоял около девушки, вытирая о край ковра меч-кончар.
Старый евнух, вцепившись в рукав джигита, старался оттащить его.
  - Как ты смел войти сюда, в запретные покои? Что ты наделал, несчастный?
Как ты смел зарубить любимого барса падишаха? Повелитель посадит тебя на
кол!
  - Отстань, безбородый! Или я тебе тоже отсеку голову.
  Гюль-Джамал приподнялась, но снова бессильно упала на подушки. Барс лежал
посреди комнаты и как будто держал лапами свою отрубленную голову. Тело его
еще вздрагивало.
  - Ты жива, хатун?
  - А ты сильно ранен, смелый джигит? Кровь течет по твоему лицу.
  - Э, пустое! Шрам поперек лица - украшение воина.
  В комнату вбежал начальник охраны Тимур-Мелик. В дверях толпились
несколько воинов.
  - Кто ты? Как ты попал во дворец? Как ты смел побить часовых? Отдай
оружие!
  Джигит не торопясь вложил меч в ножны и спокойно ответил:
  - А кто ты? Не начальник ли стражи Тимур-Мелик? Салям тебе! Мне нужно
видеть хорезм-шаха по крайне важному для него делу. Плохие вести из
Самарканда.
  - Кто этот дерзкий человек? - прогремел властный голос. В ковровую
комнату вступил широкими шагами Хорезм-шах, положив ладонь на рукоять
кинжала.
  - Салям тебе, великий шах! - сказал джигит, сложив руки на груди и слегка
склоняясь. Затем он резко выпрямился.- Ты здесь занят шутками и пугаешь
степными кошками слабых женщин, а во вселенной происходят важные дела. На
караванном пути я встретил гонца из Самарканда. Он загнал коня и бежал
дальше пеший, пока не свалился. Он, как безумный, твердил: "В Самарканде
восстание. Всех кипчаков убивают и развешивают по деревьям, как бараньи
туши в мясных лавках". Во главе восставших твой зять, султан Осман,
правитель Самарканда. Он хотел зарезать и твою дочь, но она с сотней
отчаянных джигитов заперлась в крепости и отбивается день и ночь. Вот
письмо от твоей дочери...
  Хорезм-шах вырвал из рук джигита красный пакет и вскрыл его концом
кинжала.
  - Я им покажу восстание! - бормотал он, стараясь в тусклом свете прочесть
письмо.- Самарканд всегда был гнездом бунтовщиков. Слушай, Тимур-Мелик!
Немедленно созвать кипчакские отряды! Я выступаю в Самарканд. Там не хватит
тополей и веревок, чтобы перевешать всех, кто осмелился поднять руку на
тень аллаха на земле... Эту женщину отнести в ее белую юрту и позвать к ней
лекаря... Джигит, как звать тебя?
  - Э, что спрашивать! Так, один маленький джигит в великой пустыне!
  - Ты мне принес "черную весть", а по древнему обычаю я должен "гонца
скорби" предать смерти. Но помимо этого ты зарубил моего любимого барса.
Какую казнь тебе назначить - не знаю...
  - Я это знаю, государь! - воскликнул Тимур-Мелик.- Позволь мне сказать.
  - Говори, храбрый Тимур-Мелик, и об®яви это от моего имени дерзкому
джигиту.
  - В военных делах упустить день и даже час - значит упустить победу.
Джигит выказал великое усердие и привез важное и хорошее для твоего
величества письмо. В нем говорится, что твоя дочь жива и храбро отбивает
нападения врагов, точно она сама воин. Ты, мой великий падишах, теперь
помчишься в Самарканд и еще успеешь спасти твою храбрую дочь от гибели. За
такую услугу шах прощает джигиту девять раз девять его преступлений. А
взамен убитого барса хорезм-шах получает другого, еще более яростного барса
- вот этого самого отчаянного джигита, и назначает его сотником ста
всадников-туркмен, которых джигит приведет с собой. Они вступят в твой
отряд личной охраны...
  Хорезм-шах стоял изумленный и накручивал на палец с алмазным перстнем
завиток своей черной бороды.
  - Сокол с пути не сворачивает, Хорезм-шах двух разных слов не говорит,- с
достоинством сказал джигит.- Куда прикажешь отнести туркменскую девушку?
  Джигит наклонился и бережно поднял лежавшувшую Гюль-Джамал. На пороге он
на мгновение остановился высокий, худой и хмурый, сказал, обращаясь к
хорезм-шаху, точно равный к равному:
  - Салям тебе от Кара-Кончара, грозы твоих караванов! - и гордый пошел
дальше.
  Шах смотрел на Тимур-Мелика и не знал, гневаться на него или благодарить.
Тимур-Мелик громко смеялся.
  - Какой, однако, лихой удалец! А ты, государь, еще говорил, что на
туркмен нельзя положиться. Да с войском таких джигитов ты покоришь
вселенную.

  ...Прошло несколько дней. Когда в ночном мраке тонкий серп полумесяца
повис над минаретом, несколько бесшумных теней проскользнуло мимо дворца в
переулок и остановилось в том месте, где свешивались над стеной ветви
старого тополя.
  Волосяная лестница с крюком была закинута на гребень стены. Одна тень
взобралась наверх. Над белой юртой вился дымок, щели светились. На крик
совы из юрты вышла закутанная женщина..
  В темноте послышались слова:
  - Все туркмены - братья! Салям! Здорова ли хатун Гюль-Джамал?
  - Я - служанка ее. Горе нам! Хорезм-шах уже три дня как уехал с войсками
усмирять восставший Самарканд. За дворцом теперь следит острый глаз
свирепой старухи, ханши-матери Туркан-Хатун. Она приказала перевести нашу
"Улыбку цветка" в каменную башню дворца и удвоила стражу. Она сказала, что
Гюль-Джамал останется в башне до смерти.
  - Ты проберись к ней. Вот золотой динар для евнуха, а вот еще два для
стражи. Передай хатун Гюль-Джамал пусть она скажет ханше-матери, что хочет
произнести молитвы у могилы святого шейха, что находится за городом на
большой дороге. Туркан-Хатун не посмеет ей отказать молитвах, а когда она
выедет из города,- там Кара-Конча сделает что надо.
  Тень снова взобралась на гребень стены и скрылась мраке.
  Служанка шептала:
  - Нет в мире злобнее и хитрее Туркан-Хатун! Если она захочет кого-нибудь
сжить со света,- кто может бороться с ней?


        Глава девятая. В САДУ ОПАЛЬНОГО НАСЛЕДНИКА

                                Вот конь, и вот мое оружие! Они заменят мне
                                пир в саду.
                                  (Ибрагим Моитесер, Х в.)

  Тимур-Мелик был опытный воин, видевший немало сражений. Он не боялся
опасности. Не раз сабля врага взвивалась над ним, копье пробивало его щит,
стрелы впивались в кольчугу; барс терзал его, настигал тигр, смерть реяла
над ним, застилая глаза черным облаком. Что еще может испугать его?
Поэтому, не боясь гнева Хорезм-шаха, Тимур-Мелик отправился в загородный
сад Тиллялы, чтобы посетить его владельца, опального сына Хорезм-шаха
Джелаль эд-Дина.
  Он застал молодого хана в глубине густого сада. Джелаль эд-Дин в раздумье
одиноко сидел на ковре. Он легко поднялся и пошел навстречу гостю.
  - Салям тебе, храбрый Тимур-Мелик! Я пригласил к себе несколько друзей,
но большинство уже прислали свои "огорчения", сообщив, что по болезни
приехать не могут. Только три кочевника из степи да ты, Тимур-Мелик, не
побоялись посетить опального владетеля далекой Газны, которую мне, конечно,
никогда не придется увидеть.
  - Воля шаха священна,- сказал Тимур-Мелик, опускаясь на ковер.
  - Разве я виноват,- продолжал задумчиво Джелаль эд-Дин,- что я родился от
туркменки, а все кипчаки хотят иметь наследником кипчака? Пусть будет
кипчак, но пусть мне отец позволит уехать простым джигитом на границу, где
постоянные стычки. Я люблю горячего коня, светлую саблю да степной ветер и
не хочу валяться на ковре, слушая песни и сказки стариков.
  - Но ведь война у нас кругом,- сказал Тимур-Мелик.- Кипчакские беки
просят Хорезм-шаха двинуться с войском в их степи. Туда пришел с востока
неведомый народ, он отбирает нашу землю, сгоняет кипчакский скот с хороших
пастбищ...
  - Лучше бы отец выгнал из Хорезма всех кипчаков и стал править без них,-
заметил Джелаль эд-Дин.- Кипчаки изнежились и развратились. В тяжелую
минуту кипчаки предадут моего отца.
  - Почему ты так думаешь? - спросил Тимур-Мелик.
  - Когда шах не доверяет народу Хорезма и отдает защиту власти и порядка
иноземцам-кипчакам, то он похож на того хозяина, который поручает сторожить
и стричь своих баранов степным волкам. У него скоро не окажется ни шерсти,
ни баранов, да и сам он попадет на обед к волкам.
  Джелаль эд-Дин взглянул на стоявшего в стороне гуляма и повел бровью. Тот
подошел и наклонился.
  - У нас приготовлен большой достархан на много гостей, а их нет. Поставь
заставу на дороге и спрашивай всех, кто проедет мимо. Среди них найди таких
людей, которые развеселили бы мою душу, и приведи их сюда да поставь передо
мною моих любимых жеребцов: если приглашенные гости не приехали, то я буду
угощать моих коней и нищих с дороги...
  - Ты меня звал, и я здесь! - раздался спокойный голос. Из кустов сада
вышел высокий, тонкий туркмен в большой овчинной шапке. Он поклонился,
сложив руки на груди.
  - Я рад тебя видеть, барс пустыни Кара-Кончар. Проходи и садись с нами.
  Али-Джан, десятник из к