т несчастный юноша начал вольнодумствовать. Он позволял себе спорить
с седобородыми улемами и имамами, ввергая в смущение других простодушных
слушателей. Наконец, когда имам заметил: "Ты идешь не по дороге в рай, а в
огненную пропасть ада",- Абу-Джафар ему дерзко ответил: "Ступай от меня и
не зови меня в рай! Когда ты проповедуешь о четках, о местах молитвы и о
воздержании, я думаю, не все ли равно - идти ли в мечеть Мухаммеда, или в
монастырь Исы, где звонят в колокола, или в синагогу Моисея. Везде я
искал, но не находил бога, бога нет, его выдумали те, кто торгует его
именем. Мой свет, мой проводник - Абу Али Ибн Сина". Тогда святые имамы
прокляли его и приказали схватить. Они хотели на площади города отрезать
его ядовитый язык и обе руки, чтобы он не мог больше сочинять свои
растленные стихи. Но Абу-Джафар со змеиной ловкостью исчез. Сперва думали,
что его отец из жалости где-либо скрывает преступного сына. Поэтому сам
хорезм-шах Мухаммед, узнав об этом деле от имамов, приказал схватить отца,
бросить его в клоповник зиндан и надеть цепь с надписью: "Навеки и до
смерти". А если отец умрет, то вместо него шах приказал посадить ближайшего
родственника, пока Абу-Джафар добровольно не вернется.
  - И отец до сих пор в тюрьме? - тихо спросил дервиш.
  Его расширенные глаза сверкали, а лицо стало серым, как у мертвеца.
  - Отец умер, не выдержав сырости, темноты и страшных клещей и клопов
подвала. Исполняя приказ хорезмшаха, палачи схватили младшего его сына
Тугана, надели на него ту же цепь и бросили в тот же подвал. - Какое
преступление! - прошептал дервиш. - Мне очень жаль этого мальчика Тугана,-
продолжал старик.- Я много заботился о нем. Не желая, чтобы Туган пошел по
следам его испорченного старшего брата, я старался просветить его. Туган
учился у меня чтению и письму, но его больше тянуло к мастерству и воинским
забавам, и я отдал его в обучение кузнецу Кары-Максуму, который показывал,
как изготовлять отличное оружие. Теперь заменяет мне Тугана маленькая
сирота, дочь рабыни, Бент Занкиджа. Она оказалась очень способной к чтению,
письму и запоминанию разных стихов и песен. С годами глаза мои стали
слепнуть, и все передо мною двоится, и я вижу вместо одного сразу три
месяца. Бент-Занкиджа стала моим помощником, писцом. Она записывает мои
беседы и переписывает книги. Вот она сидит перед тобой с калямом в руке.
  Тогда дервиш понял, что переписчик в голубой чалме - это девушка, недавно
выходившая с лопатой из калитки.
  Дервиш пристально посмотрел на нее и опустил глаза, не смея спросить о
другой девушке, которую он видел здесь же, когда ему было шестнадцать лет.
Отгоняя от себя волнение, дервиш воскликнул:
  - Разве ты не делатель чудес? Ты обучил девочку тонкостям чтения и
письма, и после этого она имеет право закручивать вокруг головы тюрбан тем
узлом, каким щеголяют одни мирзы. Я вижу, что в твоем доме все полно
заботами о знании.
  Старик переплел тонкие пальцы и уставился пристальным взглядом на
дервиша.
  - Теперь расскажи о себе, долго ли еще ты намерен скитаться?
  Дервиш тряхнул взлохмаченной головой и впился в старика черными
пламенными глазами.
  - Мой отец - голод, погнавший меня через пустыни. Моя мать - нужда,
выплакавшая глаза от скорби, не имея молока в груди для новорожденного. Мой
учитель - страх перед мечом палача. Но я слышу голос: "Не горюй, дервиш, ты
всегда творил то, что тебя достойно".
  Старый мирза покачал головой.
  - Ты украшен знаниями, и тебя может охотно взять к себе писцом всякий
судья или правитель округа. И я тоже сейчас же мог бы тебя взять
переписчиком книг в шахскую библиотеку. Там имеются единственные редкие
книги, никому не известные даже по названию, и их следует переписать, чтобы
они не пропали для человечества. Зачем тебе бродить по дорогам? Неужели
тебя привлекают скитания, и пыль, и грязь, и камни под ногами?
  Дервиш заговорил глухо:
  - Мне говорят: "Зачем ты не украсишь свой приют пестрыми коврами?" Но,
"когда пронесся призывный крик героев, что делать с песнею певца?" "Когда
конь несется в битву, как я могу прилечь среди цветущих роз?"
  Старик, полный изумления, развел фуками.
  - О каких войнах ты говоришь? Кто может грозить султану великолепному,
самому сильному из всех мусульманских владык? Только тогда запылают огни
чужих боевых лагерей, когда он сам захочет воевать...
  - Грозный огонь движется с востока, и он сожжет все.
  Старик покачал головой.
  О нет! Пока хорезм-шах вложил меч в ножны, все будет тихо и в долинах
Мавераннагра и на всех границах царства Хорезма.
  В комнату бесшумно вошел старый невольник с тяжелой цепью на ногах,
подхваченной ремешком у пояса. Он принес корзину с разнообразной едой,
купленной на удивительный динар. На изможденное тело высокого старика был
накинут короткий полосатый халат. Длинные полуседые волосы его ниспадали на
плечи. Разостлав на ковре шелковый платок, он положил лепешки, миндальные
пирожки, расставил чашечки с медом, фисташками, миндалем, изюмом,
засахаренными ломтями дыни и другими сладостями. - Позволишь ли ты
поговорить с этим старым рабом? - Говори, почтенный путник.
  - Откуда ты родом, отец? - спросил у раба дервиш.
  - Издалека, из земли русской. Я жил у своего отца, рыбака, на берегу
большой реки Волги, а по-здешнему ее называют Итиль. Меня еще мальчишкой
захватили джигиты соседнего с нами суздальского князя. Князь по-нашему все
равно что ваш хан или бек. Князья наши между собой воюют, и кто кого
побьет, тот у побитого князя заберет в плен и мужиков, и баб, и девок, и
детей. Затем князь всех продаст, как баранов, в чужеземную сторону. Так и
меня и сестренку князь продал купцам булгарским, те отвезли в свой торговый
город Биляр, на реке Каме, а оттуда всех пленных, и меня с ними, погнали
через пустыню сюда, в Гургандж. А куда продали сестренку - не знаю. Давно
это было. Вот и волосы у меня повисли белыми космами, как у старого козла,
а все хотелось бы увидеть родной кишлак на высоком яру реки. Я научился
говорить по-туркменски и по-персидски. Если бы не другие наши пленные, я бы
совсем забыл нашу родную речь. С земляками иногда встретишься на базаре и
словом своим перекинешься. Много их здесь ходят, звеня цепями.
  - Как же тебя зовут? - спросил дервиш.
  - Здесь меня зовут Саклаб, а наши пленные кличут по-прежнему: "дед
Славка". Прости меня за смелое слово,- старик поклонился дервишу до земли,-
я услышал, что ты ходишь по дальним странам и, как святой, можешь делать из
медных дирхемов золотые динары. Так для тебя шуточное дело выкупить меня у
моего хозяина. Выкупи меня, и стану я тебе служить верно и честно. Ведь ты,
может быть, и в нашу сторону, к русским, пойдешь, тогда и меня возьмешь с
собой.
  - Ты хочешь сманить моего раба? - сказал, нахмурившись, хозяин.
  - Где мне думать о рабе,- сказал дервиш.- Я сам живу бедняком и питаюсь
пригоршней пшена, если его подаст щедрая рука.
  - Верно, здесь, на далекой чужбине, мне придется сложить голову? -
пробормотал, вздохнув, Саклаб и громко сказал: - Просим милости попробовать
нашего достархана! - Осторожно ступая по ковру, он поднес медный таз и
узорчатый кувшин с водой.
  Мирза-Юсуф и дервиш омыли над тазом руки, вытерли их расшитым полотенцем
и молча приступили к еде. Когда дервиш перепробовал от всех блюд, он
произнес учтивые слова благодарности и попросил позволения удалиться.
  На пустынной улице он долго стоял в тени дерева в смотрел на старую
калитку.
  "Мне не придется больше увидеть этот дом, где добрый старик когда-то учил
меня держать тростниковое перо и писать первые буквы. Я не пожалел для него
моего единственного золотого динара, чтобы только подольше побыть с ним и
слышать его родной и близкий мне голос... А теперь снова в путь!"
  Мирза-Юсуф долго смотрел на дверь, за которой скрылся странный гость.
Вошла Бент-Занкиджа и сказала:
  - Мой добрый дедушка Мирза-Юсуф! В сердце моем змейкой вьется мысль, что
этот дервиш Хаджи Рахим аль Багдадй очень похож на убежавшего нашего
вольнодумца Абу-Джафара, только он оброс бородой, почернел от зноя и тебе
трудно в нем узнать прежнего мальчика...
  - Молчи, или несчастье обрушится на наш дом! Разве я бы стал
разговаривать с безбожником, проклятым святыми имамами? Никогда больше не
говори мне об этом мимолетном госте. Мы живем в такое время, когда к каждой
щели прижалось ухо злобы и подслушивает, о чем шепчут наши уста. И днем и
ночью мы должны всегда помнить слова поэта: "Лишь молчание могуче - все же
иное есть слабость".
  - Молчать даже перед друзьями? Но разве этот же великий поэт не сказал:
"Замкни уста перед всеми, кроме Друга"? Всю жизнь молчать - нет! Лучше
смерть, но с песней и веселой шуткой!
  - Замолчи, замолчи! - закричал старик.- О боже, помоги мне! Я одинок!
Ночь тянется, а повесть о великом хорезм-шахе не пришла еще к концу. Я все
жду от него подвига славы, а вижу только казни и не замечаю великих дел. Я
боюсь, что герой окажется каменным идолом, пустым внутри, где летает
золотистая моль и ползают ядовитые скорпионы... Аллах, взгляни в мою
сторону и просвети меня!..

         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *     МОГУЧ И ГРОЗЕН ШАХ ХОРЕЗМА!


        Глава первая. УТРО ВО ДВОРЦЕ

                                    Служба царям имеет две стороны: одна -
                                    надежда на хлеб, другая - страх за свою
                                    жизнь.
                                                       (Саади, XIII е.)

  В предрассветных сумерках три старых имама пробирались узкой улицей
Гурганджа. Впереди шел слуга с тусклым фонарем из промасленной бумаги.
Старики, подбирая длинные полы широких одежд, перепрыгивали канавки с
журчавшей водой.
  В темноте чувствовался то острый пряный аромат около закрытых лавок с
перцем, имбирем и красками, то резкий запах кожи, когда имамы проходили
мимо шорных рядов со складами конской, сбруи, седел и сапог. На площади
грубый голос остановил их:
  - Стойте! По какой надобности идете ночью?
  - Милостью величайшего мы, духовные лица, имамы великой мечети, спешим во
дворец падишаха для утренней молитвы.
  - Проходите с миром!
  Три имама подошли к высоким воротам дворца и остановились. Стук не
поможет, да и оскорбителен. Ворота сами приотворились. Несколько всадников
выехали из темноты и затем вскачь понеслись через площадь. Это гонцы с
распоряжениями "величайшего и прозорливейшего защитника веры и
справедливости" помчались по направлениям, не известным никому, кроме
пославшего их.
  Старики, переступая с камня на камень, пробрались через большую лужу и
вошли в ворота. По широкому двору во всех направлениях ходили шахские
воины. Двое часовых узнали в прибывших священнослужителей и посторонились,
давая дорогу. Три старика миновали несколько дворов. Заспанные сторожа
открывали тяжелые ворота, громыхая железными ключами. Наконец показалась
створчатая дверь. По сторонам ее, опираясь на копья, застыли два воина в
железных кольчугах и шлемах.
  Подошедший слуга, высоко подняв глиняный светильник с коптящим фитилем,
сказал:
  - Хранитель веры еще не выходил.
  - Мы подождем,- ответили три старика и, скинув туфли, ступили на ковер,
опустились на колени и раскрыли перед собой большие книги в кожаных
переплетах с медными застежками.
  - Вчера четыре мятежных хана прислали заложниками своих малолетних
сыновей. Шах устроил пиршество. Зажарили двенадцать баранов,- сказал один
имам.
  - Что-то сегодня он еще придумает? - прошептал второй.
  - Самое главное - во всем с ним соглашаться и не спорить,- вздохнул
третий.
  Хорезм-шаху Мухаммеду снился сон; он стоит в степи на холме, и кругом,
сколько можно видеть, столпились тысячи и тысячи людей. Небо горит
закатными бронзовыми лучами. Солнце, еще ослепляющее, быстро опускается в
однообразную песчаную равнину.
  - Да живет, да здравствует падишах! - раскатами доносятся крики из
отдаленных рядов. Люди медленно склоняют спины, и за белыми чалмами
прячутся их лица.
  Вся толпа опускается на колени перед повелителем, видны только халаты,
похожие на волны вечно беспокойного Хорезмского моря.
  - Да здравствует падишах! - звучат, как эхо, последние отдаленные крики,
и все замолкает. Солнце скрывается, и степь тонет в синих сумерках и
молчании. В потухающем свете шах видит, как нагнувшиеся спины ползут к
нему, взбираясь по склону холма.
  - Довольно, назад! - приказывает шах. Но спины приближаются со всех
сторон, бесчисленные спины в полосатых халатах, перевязанных оранжевыми
поясами. Шаху кажется, что у всех за пазухой скрыты отточенные ножи. Люди
хотят зарезать своего повелителя. Он бросается вперед. и ударяет ногой
ближайшего, халат взвивается и отлетает, как птица,- под ним никого нет.
Шах откидывает ногой Другие халаты, и под ними тоже пустота.
  "Но среди них есть один! Он спрятался, чтобы подобраться и ударить ножом
в мое сердце, сердце, которое живет и бьется только для счастья и величия
славного рода хорезм-шахов".
  - Довольно! Шах приказывает вам: уходите! - Голос звучит глухо, чуть
слышно,- и все исчезает. Степь расстилается кругом, пустынная, серая и
немая. Жесткие стебли травы, как царапины на омертвевшем небе. Теперь шах
один, совершенно один в пустыне, без коня. А где-то здесь, совсем близко,
за одним из серых холмов, в лиловой впадине притаился тот единственный,
который должен его зарезать...
  Все хотят его смерти, но только один решился прикончить его жизнь. Кто же
он? Вдали эхом звучит крик толпы:
  - Да живет Джелаль эд-Дин! Слава храброму сыну и наследнику хорезм-шаха
Джелаль эд-Дину!
  "Забыв меня, они уже готовы целовать руки моего сына? Надо покончить с
этим, довольно! Я раздавлю того, кто встанет на моем пути,- пусть это будет
багдадский халиф или мой непокорный сын! Довольно!.."
  Еще в полусне шах услышал возле себя шорох и почувствовал, как что-то
холодное коснулось его лица. Страх и страстная жажда жизни заставили его
разом напрячь все силы и вскочить. Шах раскрыл глаза и стал тревожно
всматриваться в темные углы комнаты.
  От большого очага в стене веяло теплом раскаленных углей. Около него
сидел кто-то. Это дикая степная девушка, которую привезли вчера. Она в
страхе отодвинулась, закрылась руками.
  - Кто ты?
  - Аллах велик! Я Гюль-Джамал, туркменка из пустыни. Вчера вечером тебя
сонного под руки привели сюда, и ты, как лег, так сразу и заснул. Я боялась
тебя, ты так страшно хрипел и стонал во сне, точно умирал. Это тебя душили
ночные "дивы". Они летают в темноте над юртами и через верхнее отверстие
пробираются внутрь, чтобы терзать тех, у кого на сердце убийство.
  - А что у тебя было в руке? - и шах сжал ее маленькие руки.
  - Мне больно! Оставь меня!
  - Покажи, что было в руке?
  - У меня нет и не было ничего. Хочешь, я спою тебе нашу степную песню о
соловье, который влюбился в розу? Или расскажу сказку о персидском
царевиче, увидевшем в зеркале лицо китайской княжны?
  - Не надо сказок ни про розу, ни про царевича... А!.. Дот я нашел ножны
от кинжала. Зачем ты пришла к твоему падишаху с ножом?
  - Оставь меня! Старики учат: "Не бей коня, потеряешь друга"...
  Гюль-Дэкамал выскользнула и отбежала.
  - Вай-уляй! Ты задушишь меня! Я тебя боюсь. Она бросилась в низкую
створчатую дверь и натолкнулась на двух служанок, которые подслушивали.
  Шах, тяжело дыша, подошел к очагу. В его выпуклых, как у быка, глазах
дрожали красные огоньки. Он постучал камышовой палочкой по медной чаше. Из
створчатой двери показался старый слуга с козьей бородкой и упал перед
шахом ка ладони.
  - Эту девушку вечером доставить в ковровую комнату. Здесь ли векиль и
великий визирь?
  - Все ждут тебя, светлейший, также "господин новостей" и три имама.
  - А хан Джелаль эд-Дин еще не приехал?
  - Опоры престола еще нет.
  - Пусть дожидаются. Ко мне в бассейную приведи бра-, добрая покрасить
бороду и банщиков размять спину.
  Хорезм-шах вышел в соседнюю комнату. Старый слуга, высохший и
сгорбленный, со слезящимися красными глазами, стал собирать подушки и
ватные одеяла и складывать их в нише стены. На ковре что-то блеснуло.
Старик наклонился и поднял остро отточенный кинжал с ручкой из слоковой
кости.
  - Это туркменский нож... О, эти туркменки! Их гнева надо опасаться, как
укуса ядовитого паука каракурта. Передать сейчас векилю или спрятать? А кто
меня торопит?
  Шах затянул туже шнурок шелковых просторных шаровар, опутал дородное
чрево полосатым шарфом, засунул за пояс нож в серебряных ножнах, набросил
на плечи длинную, крытую парчой соболью шубу. Из ниши в стене шах осторожно
достал искусно скрученную белую чалму и привычным жестом надвинул ее на
длинные полуседые кудри.
  Сдерживая дыхание, шах прислушался возле двери, сжимая холодную рукоятку
ножа.
  "Осторожный всегда готов отразить нападение. В темноте извилистых
переходов дворца внезапно может поразить рука измаилита, подосланного моим
заклятым врагом, халифом багдадским..."
  - Ты здесь векиль? - спросил он вполголоса.
  - Я давно жду моего повелителя.
  Шах отодвинул деревянный засов и приоткрыл дверь. Тускло озаренные двумя
масляными светильниками, склонив низко спины, стояли фигуры приближенных
сановников.
  Всунув босые ноги в жесткие, остывшие за ночь туфли, Мухаммед прошел в
следующую комнату. Там ждали слуги. Один держал глиняный светильник, другой
- серебряный таз, третий - кувшин с изогнутым узким горлышком. Они помогли
шаху совершить омовение около водоема, где вода стекала в отверстие в
каменном полу. Четвертый слуга подал на вытянутых руках длинное, расшитое
шелками полотенце и надел на пухлые ноги повелителя шерстяные узорчатые
носки.
  Пока хорезм-шах ванимался одеванием, векиль сообщал последние новости:
  - Очень холодно на дворе. Все покрылось белым инеем... Три имама пришли
во дворец и ждут повелений... Также ожидает начальник палачей
Джихан-Пехлеван... Вчера вечером из Булгара прибыл большой караван в триста
верблюдов с партией булгарских сафьяновых сапог и с сотней пленных урусов.
Около двухсот рабов умерло в пути, хотя почти каждый день их кормили
просяной кашей с кунжутным маслом. Перед этим другой караван был разграблен
туркменскими разбойниками. Вероятно, это дело рук Кара Кончара.
  - Я разгромлю туркменские кочевья! Но больше всего меня лишают
спокойствия паломники из Багдада. Не видно ли дервишей-арабов из Багдада?
Все они лазутчики багдадского халифа, все они хотят мне зла.
  - Какие негодные люди могут хотеть зла великому защитнику веры?
  - Такими стали мусульмане!
  Окончив одевание, шах направился своим обычным путем, сперва коридорами,
затем витой каменной лестницей. Векиль и евнух с факелом шли впереди и
раскрывали двери. Шах поднялся на верхушку каменной дворцовой башнп.


        Глава вторая. "НУБА" ИСКЕНДЕРУ ВЕЛИКОМУ

  На ровной площадке, вдоль стены с бойницами, полукругом стояли двадцать
семь юных ханов - сыновей владетелей Гура, Газны, Валха, Бамияна, Термеза и
других областей. Этих юношей и мальчиков шах держал под строгим надзором
при своем дворе заложниками, чтобы их отцы, феодальные ханы, не вздумали
поднять меч восстания. У всех юношей были в руках барабаны и бубны с
погремушками.
  Тут же находились музыканты с длинными трубами, гобоями и медными
тарелками. В стороне стояло несколько главных военачальников хорезмийского
войска. При появлении шаха все закричали:
  - Да здравствует много лет непобедимый падишах, защитник веры, гроза
язычников! Шах обвел всех угрюмым взглядом.
  - А где Тимур-Мелик?
  - Я здесь, государь.
  Высокий, всегда веселый Тимур-Мелик, неизменный спутник Мухаммеда в его
походах, вышел вперед, ведя за руки двух мальчиков: один был самый младший
сын шаха от последней жены, кипчакской ханши, другой - его внук от сына
Джелаль эд-Дина и туркменки. Тимур-Мелик поставил мальчиков около шаха. Тот
склонился к своему сыну и ласково ущипнул его за щеку. А внука сурово
спросил:
  - Где хан Джелаль эд-Дин?
  - Отец уехал с соколами на охоту,- сказал мальчик. Его черные глаза
из-под белой чал