ли припев, и старый монгол запел:

  Знает всяк, кто видел Чингиз-хана,
  В мире нет богатыря чудесней,
  Воздадим же славу Чингиз-хану
  И дарами нашими и песней!

  - Воздадим же славу Чингиз-хану! - воскликнули монголы.- И сегодня будем
веселиться! - поддержала толпа. Все засвистали, загукали и захлопали в
ладоши.
  В середину круга пробрались плясуны и вытянулись в два ряда, лицом к
лицу. Под пение монголов и удары бубнов они стали плясать на месте,
подражая ухваткам медведей, переваливаясь, притопывая и ловко стукая друг
друга подошвами. Разом выхватив мечи, они принялись высоко прыгать,
размахивая оружием, сверкая сталью мечей в красном зареве пылающих костров.
  Чингиз-хан, собрав в широкую пятерню рыжую жесткую бороду, сидел
неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами.
  Пляски и крики оборвались... Новый певец начал мрачную и торжественную
песню, любимую песню Чингиз-хана.

  Вспомним,
  Вспомним степи монгольские,
  Голубой Керулен,
  Золотой Онон!
  Трижды тридцать

  Монгольским войском
  Втоптано в пыль
  Непокорных племен.

  Мы бросим народам
  Гроду и пламя,
  Несущие смерть
  Чингиз-хана сыны.

  Пески сорока
  Пустынь за нами
  Кровью убитых
  Обагрены.

  "Рубите, рубите
  Молодых и старых!
  Взвился над вселенной
  Монгольский аркан!"
  Повелел, повелел
  Так в искрах пожара
  Краснобородый бич неба
  Блтыр Чингиз-хан.

  Он сказал: "В наши рты
  Положу я сахар!
  Заверну животы
  Вам в шелка и парчу!
  Все мое! Все - мое!

  Я не ведаю страха!
  Я весь мир
  К седлу моему прикручу!"

  Вперед, вперед,
  Крепконогие кони!
  Вашу тень
  Обгоняет народов страх...

  Мы не сдержим, не сдержим
  Буйной погони,
  Пока распаленных
  Коней не омоем
  В последних
  Последнего моря волнах... !

  Слушая любимую песню, Чингиз-хан раскачивался и подпевал низким хриплым
голосом. Из его глаз текли крупные слезы и скатывались по жесткой рыжей
бороде. Он вытер лицо полой собольей шубы и бросил в сторону певца золотой
динар. Тот ловко его поймал и упал ничком, целуя землю. Чингиз-хан сказал:
  - После песни о далеком Керулене мою печень грызет печаль... Я хочу
порадоваться! Ойе, Махмуд-Ялвач! Прикажи, чтобы эти девицы спели мне
приятные пески и меня развеселили!
  - Я знаю, какие песни ты, государь, любишь, и сейчас об®ясню это
певицам...- Махыуд-Ялвач прошел степенно и важно к толпе бухарских женщин и
пошептался с ними.- Итак,- сказал он им,- спойте такую песню, чтобы вы
завыли, как потерявшие детенышей волчицы, и пусть старики тоже подвывают...
Иначе ваш новый повелитель так разгневается, что вы лишитесь ваших волос
вместе с головами... Женщины стали всхлипывать, а Махмуд-Ялвач с
достоинством вернулся на свое место около монгольского владыки. Перед хором
девушек выступил мальчик в голубой чалме и в длинном полосатом халате. Он
повернулся к женщинам и сказал: "Не бойтесь! Я спою!" Он запел чистым
нежным голосом. Песня его была грустна и одиноко понеслась по затихшей
площади при потрескивании костров, фырканье коней и глухом рокоте бубнов.

  Край радости и песен, прекрасный Гюлистан,
  Пустынею ты стал, твои сады в огне!
  Завернутый в меха здесь царствует монгол...
  Ты гибнешь, весь в крови, израненный Хорезм!

  Хор девушек жалобно простонал припев:

  Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен;
  На-а! На-а! На-а!

  А за девушками все бухарские старики на площади подхватили отчаянным
воплем:

  О Хорезм! О Хорезм!

  Мальчик продолжал:

  С гор снеговых поток вливался в Зеравшан.
  Клубился черный дым, померкли небеса.
  Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:
  И братья и отцы - все полегли в боях!

  Снова хор девушек повторил припев:

  Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:
  На-а! Ш-а! На-а!

  И опять все бухарские старики отчаянным воплем подхватили:

  О Хорезм! О Хорезм!

  Только один хорезмиец, Махмуд-Ялвач, сидел молча и носился на стариков,
холодный и настороженный.
  - Что поет этот мальчик? - спросил, еще всхлипывая, Чингиз-хан.- И почему
так воют эти старики?
  - Они поют так, как ты любишь,- об®яснил Махмуд-Ялвач.- В этой песне
оплакивается гибель их родины. А все старики стонут: "О Хорезм!" и плачут,
что их былая слава пропала...
  Темное лицо Чингиз-хана собралось в сеть морщинок, рот растянулся в
подобие улыбки. Он вдруг захохотал, точно лаял большой старый волкодав, и
захлопал большими ладонями по грузному животу.
  - Вот это для меня веселая песня! Хорошо воет мальчишка, точно плачет!
Пусть плачет вся вселенная, когда великий Чингиз-хан смеется!.. Когда я
сгибаю непокорную голову под мое колено, я люблю смотреть, как мой враг
стонет и молит о пощаде, а слезы отчаяния текут по его исхудалым щекам...
Мне нравится такая жалобная песня! Хочу часто ее слушать... Откуда этот
мальчишка?
  - Это не мальчик, а бухарская девушка, Бент-Занкиджа. Она умеет хорошо
читать и писать и потому ходит в чалме, завязанной так, как ее носят ученые
писцы... Она была переписчицей книг у шахского летописца.
  - Такая девушка - редкая пленница! Пусть она всегда поет свою жалобную
песню на моих пирах, и чтобы все мусульмане при этом плакали, а я
радовался! Мы приказываем всех взятых в Бухаре девиц раздать моим воинам, а
эту девицу возить повсюду со мною.
  - Будет сделано, великий!
  Чингиз-хан встал. Сидевшие вокруг монголы разом поднялись и выплеснули
недопитые чаши на землю "в честь бога победы".
  - Я еду дальше,- сказал Чингиз-хан.- Подайте мне коня. Таир-хан останется
в этом городе наместником, и все должны ему подчиняться.
  Освещенный заревом костров и бледным светом полумесяца, Чингиз-хан
поднялся на широкогрудого саврасого коня. Телохранители побежали между
кострами к своим коням, которых стерегли бухарские старики, и через
несколько мгновений вереница всадников, гремя копытами по каменным плитам,
потянулась через площадь, вз®езжая в темную улицу.

        x x x
--------
Стихотворная обработка песни А. Шапиро.