сюльтю, твоя желанная, Кулан-Хатун, приготовить умереть, твоя
приходить... Твоя утешай... Твоя - солнце, Кюсюльтю - луна...
  Это китаянка, служанка молодой жены Кулан-Хатун, которую он зовет
"Кюсюльтю". Она бесшумно проскользнула в шатер, как мышь. Кулан призывает
его.
  Каган натянул просторные сапоги, выложенные внутри войлоком, осторожно
прошел к выходу, стараясь не задеть двух сыновей, Угедэя и Тули, спавших
рядом с ним, и вышел иа шатра.

-------------
Примечание:
  В Китае, во время завоевания столицы, Чингиз-хану представили Елю-Чу-Цая,
потомка раньше царствовавшей династии Киданей. Едю-Чу-Цай славился своим
образованием, стихами, знанием китайских законов и придворных церемониалов.
Суеверному Чингиз-хану он больше всего понравился как астролог и
предсказатель будущего по звездам. Чингиз-хаи назначил ЕлюЧу-Цая своим
главным советником по управлению покоренными землями, и Едю-Чу-Цай сделался
выдающимся деятелем Монгольской империи. Он отличался нетребовательностью в
личной жизни, честностью и умением успокаивать гнев Чингиз-хана. После
смерти у Елю-Чу-Цая не нашли никакого богатства,- только книги и
астрономические приборы,
-------------


        Глава седьмая. В ЮРТЕ КУЛАН-ХАТУН

                                Увидишь - красавиц прекраснее нет! Глаза у
                                них узки и схожи они С глазами рассерженной
                                рыси.
                                    (Из монгольской песни)

  Тихая ночь веяла холодом от снеговых гор. Луна скрылась за тяжелыми
облаками. Кое-где тускло мерцали редкие звезды. Китаянка шла впереди,
оставляя за собой нежный аромат цветущего жасмина.
  Две тени поднялись с земли.
  - Ха!   Кто идет?
  - "Черный Иртыш"...- прошептала китаянка.
  - "Покоренная вселенная",- ответил пароль часовой, и тени расступились.
  Приближаясь к белой юрте, каган думал: "Какую новую причуду сегодня
покажет Кюсюльтю? Каждый раз, когда он приходил к ней, отрываясь от бесед с
военачальниками, она встречала его по-разному: то она была одета, как
китаянка, в шелковой одежде, расшитой необыкновенными цветами, то лежала,
охая, под собольим покрывалом, уверяя, что умирает, и просила положить его
могучую руку на ее маленькое сердце, то сидела, обхватив голову руками и
обливаясь слезами, слушая старую монголку, которая пела старинные
монгольские песни про зеленые берега Керулена и одинокое кочевье среди
необозримой пустынной степи.
  Китаянка подняла входную занавеску белой юрты, и каган шагнул внутрь.
Посреди юрты горел костер из корней степного кустарника, и душистый дымок
завитком подымался к отверстию круглой крыши. Кулан-Хатун сидела, обняв
колени, уставившись неподвижными суженными глазами на прыгающие огоньки
костра. Вместо обычных шелковых ковров на земле лежали три простых пестрых
войлока. В стороне были собраны вьючные сумы, уже зашнурованные, готовые к
дороге.
  Каган остановился при входе. Веселые искры загорелись в его блестящих
кошачьих глазах. "Вот она, новая причуда!" - подумал он.
  Кулан-Хатун очнулась, провела ладонью по глазам с подчерненными,
протянутыми до висков бровями. Она вскочила, закинула голову назад и упала
ниц, обняв руками ноги кагана.
  - Прости меня, великий, незаменимый, единственный во все века, что я
потревожила твой сон, или твоя думы, или военный совет. Но я не могу больше
оставаться здесь. Отовсюду, из каждой щели грозит смерть и мне и моему
маленькому сыну. Я хочу уехать нищей, с одной верной служанкой, и скитаться
по степи, где меня никто не узнает.
  - Но ты подожди немного, дай мне чашку китайского чая, а я посижу около
тебя и послушаю, откуда и кто тебе грозит.
  Каган обошел огонь и опустился на войлок. Куда делись шелковые ковры,
устилавшие юрту? Где расшитые птицами и цветами занавески, висевшие раньше
по стенам? Теперь - это юрта обыкновенного, простого кочевника, каким он
саы был сорок лет назад.
  Кулан опять собралась в комок и поглядывала на кагана злыми глазами
рассерженной рыси. Рядом с ней лежал, свернувшись, ее маленький сын
Кюлькан, голый, смуглый, с остриженной черной головой, с двумя косичками
над ушами. Она заговорила тихо жалобным, певучим голосом:
  - Я не могу надеяться ни на что, ни на какую защиту. У меня нет ни отца,
ни матери, и из всех братьев остался один - он служит простым нукером, а
раньше он имел бы тысячу нукеров. И мой брат тоже скоро погибнет.
  - Почему он должен погибнуть?
  - Все мы, меркиты, все наше несчастное племя погибло от мечей нукеров
твоего сына с тигровыми глазами, неумолимого, безжалостного сына Джучи.
Скоро он приедет сюда, и я буду видеть ненавистного убийцу моего отца и
всего нашего рода. Зачем мне оставаться под скалой, которая готова упасть и
раздавить меня? Отпусти меня! Все уже уложеко для от®езда.
  - Джучи-хан сюда не приедет. Он на берегах реки Иргиза готовится к новому
походу. А я, еще живой, держу на плечах управление вселенной. О какой иной
защите, кроме моей, ты говоришь?
  Кулан тонкими пальцами провела по глазам, вытирая катившиеся слезы.
  - Твоего брата, Джемаль-Хаджи, я назначаю начальником шестой сотни моей
тысячи нукеров. Завтра я скажу начальнику моей тысячи Чагану, что эта
шестая сотня будет охранять я тебя, и твою юрту, и твоего маленького
богатыря Кюлькана. Кто смеет бояться, находясь под защитой моей руки?
  Кулан опустила глаза и сказала тихим, дрожащим голосом :
  - Тебе самому грозят стрелы...
  - Какие стрелы? Говори, чьи стрелы? - каган положил руку на плечо Кулан
  Она закусила губу, увернувшись, вырвалась и, вскочив, легко отбежала в
сторону. Ее длинная черная коса мотнулась по войлоку, как ускользавшая
змея. Каган придавил ногой конец косы и повторял шепотом:
  - Говори, кто готовит мне гибель?
  Кулан спиной прижалась к решетке юрты.
  - Великий, несравненный! Никакие народы, никакие войска не страшны тебе,-
ты разгромишь их, как порыв ветра уносит осенние листья. Но можешь ли ты
уберечься от тайных врагов, которые сидят вместе с тобой в одном шатре,
следуют за тобой и днем и ночью? Я одна тебе предана и люблю тебя, как
могучую, прекрасную гору родного Алтая, покрытую сверкающим снегом. Ты один
моя защита, а без тебя меня отбросят, как камешек на дороге. Разве я говорю
неправду? Ведь ты все видишь, все понимаешь - и речь ветра, и стон иволги,
и шипенье змеи. Ведь все верно, что я говорю?
  - Все рассказывай, все, что знаешь,- хрипел каган, на выпуская косу.
  Зеленые злорадные огоньки загорелись в глазах КулаиХатун.
  - Старики в степи мудро придумали, что наследником, хранителем огня в
юрте должен быть всегда самый младший из сыновей хана. Старшие сыновья
подрастают и торопятся взять в руки поводья отцовского коня. Поэтому отец
их выделяет и ставит им юрты подальше от своей,- пусть сами ведут
хозяйство. А пока младший маленький сынок подрастает, отец может спокойно
пасти свои табуны. Ты всех одарил, всех сыновей наделил улусами, почему же
ты забыл сделать наследником твоего самого маленького сына, Кюлькана?
  Каган выпустил косу, долго сопел, наконец сказал:
  - Я оберегаю и мальчика и тебя... Поэтому я и не об®явил его наследником.
Монголы никогда не станут любить и слушаться сына меркитки.
  Кулан бросилась на колени.
  - А вот я не боюсь любить единственного и лучшего в мире, самого
необычайного из людей, сына меркитки, тебя, мой повелитель, посланный самим
небом, потому что твоя мать, великая Оелун, была не монгольского рода, а из
моего племени меркитов.
  Чингиз-хан, хрипя, поднялся.
  - Да, ты сказала дельно! Об этом все забыли. И пусть не вспоминают...
Твои слова я сохраню в моем сердце. Никуда не смей уезжать. Разложи опять
ковры. После военных советов с нойонами я буду приходить к тебе, моя
маленькая рысь, моя желанная, моя Кюсюльтю!
  И каган, тяжело ступая, вышел из юрты.
  Кулан встала и, сдвинув брови, медленно, в раздумье наматывала на руку
свою длинную черную косу. Она позвала служанку. Китаянка крепко спала,
прикорнув у стенки. Кулан разбудила ее ударом маленькой ноги и сказала:
  - Грубиян! Чуть не сломал руку!.. Расстели опять ковры! Вплети еще пучок
конского волоса в мою косу,- дикарь чуть не оторвал ее! Завтра большой обед
с иноземными послами. Достанешь китайское голубое платье, вышитое
серебряными цветами...


        Глава восьмая. КАГАН СЧИТАЕТ ПО ПАЛЬЦАМ

  Каган, обдумывая то, что ему говорила "рассерженная рысь", тихо обходил
курган. Перед ним снова поднялась тень. Они обменялись паролями: "Черный
Иртыш!" - "Покоренная вселенная!" - Каган узнал в часовом своего старого
нукера, сопровождавшего его во всех набегах.
  - Что услышал? Что увидел?
  - Там, в далеких горах, много огней. Видишь, точно ожерелье из звезд,-
это костры жителей этой равнины, убежавших со своими стадами в горы. Они
боятся нашего войска.
  - А что между собой говорят нукеры?
  - Говорят, что мы всех баранов доедаем, что кони об®ели всю траву и уж
щиплют корни, что мечи просят крови. Поэтому говорят: великий каган мудрее
нас, он все видит, все знает, скоро поведет нас туда, где всего вдоволь и
нашему и конскому животу.
  - Верно! Каган все видит, все знает, обо всем подумает. Побеги скорей к
начальнику тысячи Чагану. Скажи, что мы приказываем сейчас же садиться на
коня, взяв с собой шесть сотен.
  - Сейчас побегу, мой хан!
  - Постой! Скажи еще Чагану, что я буду загибать пальцы и ждать его здесь,
на кургане, перед этой лужайкой.
  Монгол, переваливаясь на кривых ногах, побежал вниз с холма, а каган,
опустившись на пятки, неподвижно сидел, наставив большое ухо, и вслушивался
в звуки, доносившиеся из темноты. Он стал про себя считать: - Раз, два,
три, четыре...- и когда доходил до сотни, то загибал один палец.
  Луна медленно катилась по небу, то заворачиваясь в облако, то снова
выползая на темное небо, и тогда юрты нукеров, широким кольцом
растянувшиеся вокруг холма, то виднелись, четкие и близкие, то уходили в
тень от облака и темнели неясными пятнами.
  Когда каган досчитал до двухсот и загнул второй палец, между юртами
забегали тени, несколько нукеров вскачь помчались в туманную степь. По
всему лагерю послышались гортанные крики:
  - Тревога!
  Каган продолжал неподвижно сидеть и спокойно считать третью сотню, затем
четвертую... Издали послышался глухой гул, он все усиливался, и каган
понимал, что это скачет табун в тысячу коней. Табун мчался все ближе и
разом остановился у подножия холма. До кагана донесся острый запах
лошадиного пота, и налетело облако пыли, на мгновение скрывшее весь лагерь.
  Каган продолжал считать и загибать пальцы. Из табуна слышались визги и
глухие удары лягавшихся коней. Низким хриплым голосом каган проревел:
  - Чаган! Ойе, Чаган!
  - Ойе, слушаю! - протяжно из темноты долетел ответ.
  - Я загнул уже шесть пальцев! Зачем медлишь?
  - Загни еще два, и мы все будем на конях!
  Луна опять выплыла из тучи и ярким светом озарила круг между юртами, куда
отовсюду бежали монголы. Одни тащили седла и потники, другие вели к своим
юртам коней, третьи вскачь проносились к своим заранее назначенным местам.
  Каган продолжал считать. Он загнул седьмой палец и оглянулся, услышав за
собой шаги. Два нукера вели оседланного саврасого коня Чингиз-хана.
Ухватившись рукой за гриву, он поднялся в седло и медленно выехал на выступ
холма. Сзади него выстроились семь нукеров; один держал знамя с
трепетавшими концами.
  Перед каганом еще во всех направлениях передвигалась гуща коней и
всадников. Но все они быстро занимали известные им места, и не успел еще
Чингиз-хан загнуть восьмой палец, как перед ним уже стройно протянулись
поесть рядов всадников, по сотне в каждом ряду, а впереди выстроились
начальник тысячи Чаган и близ него несколько телохранигелей-тургаудов.
  - Чаган, ко мне! - закричал Чингиз-хан.
  Чаган подскакал к холму и остановился в трех шагах от кагана.
  - Ты поедешь к той горе, куда забрались все харачу (простонародье, бедные
кочевники) и все длинноухие зайцы из степи. Ты пригонишь сюда весь их скот
и не упустишь из рук ни одного барана. Вперед!
  Чаган повернул коня и поскакал к отряду.
  - За мной!
  Отряд двинулся ряд за рядом, сотня за сотней, заворачивая на белевшую в
лунном свете дорогу. Каган оставался неподвижным на выступе холма и
продолжал высчитывать и загибать пальцы, пока последний всадник не потонул
в сумеречной дали. Он загнул десятый палец.
  - Подготовил ли надменный хвастун, шах Хорезма, такое войско? Мы скоро
увидим это в бою под Бухарой.


        Глава девятая. ПРОПАВШИЙ КАРАВАН

  Чингиз-хан приказал своим мусульманским послам снарядить большой караван
и отправиться, якобы для продажи товаров, во владения Хорезм-шаха.
Чингиз-хан передал им значительную часть своих собственных ценностей,
награбленных им в Китае, а на вырученные деньги приказал накупить возможно
больше тканей, чтобы он мог ими одарять отличившихся.
  Махмуд-Ялвач отправил с караваном множество товаров, но сам отказался
ехать в Хорезм. Он и два его спутника лежали в юртах, охали и уверяли, что
их в Бухаре отравили. Караван состоял из пятисот верблюдов, и с ним
отправились четыреста пятьдесят человек, выдававших себя за купцов и
приказчиков. Во главе каравана Чингиз-хан поставил своего монгольского
нукера Усуна.
  Пройдя через горные отроги Тянь-Шаня, караван прибыл в пограничный
мусульманский город Отрар. Там "караванбаши" Усун показал начальнику города
грамоту, собственноручно подписанную шахом Мухаммедом и с его восковой
печатью; в ней шах разрешал монгольским купцам "раз®езжать и торговать во
всех городах Хорезма свободно и без всяких сборов".
  Город Отрар славился своими базарами. Сюда весной и осенью прибывали
кочевники из отдаленнейших кочевий. Они пригоняли баранов и рабов,
привозили просоленные кожи, шерсть, разные меха, ковры и выменивали их на
материи, сапоги, оружие, топоры, ножницы, иголки и булавки, чашки, медную и
глиняную посуду. Все это изготовлялось искусными мастерами и их рабами в
городах Мавераннагра и Хорезма.
  Прибывший караван был необычайным для базаров Отрара. Купцы разложили на
коврах такие диковинные и драгоценные вещи, каких отрарцы никогда не
видывали. Толпами приходили они и дивились, рассматривая металлических
божков, так искусно позолоченных, что они казались вылитыми из золота,
яшмовые изогнутые жезлы, "приносящие счастье", вазочки, курильницы и
странные фигуры из яшмы и нефрита, чайники и чашки из тонкого китайского
фарфора, мечи с золотыми рукоятками и ножнами, усыпанными драгоценными
каменьями. Здесь были и бобровые и черно-бурые лисьи шкурки, и мужские и
женские одежды из толстого шуршащего шелка, подбитые соболями; были и
другие редкие и ценные предметы. В толпе говорили:
  - Все эти драгоценности награблены татарами в Китае, в царских дворцах.
На этих роскошных одеждах, наверное, окажутся пятна засохшей крови. Воины
продали награбленные вещи за бесценок купцам, а здесь купцы хотят
перепродать и нажиться.
  - Почему наши войска не пойдут в Китай? - рассуждали другие.- И мы могли
бы достать такие же сокровища.
  - Если татарские купцы будут предлагать эти роскошные товары за полцены,
то что же останется делать отрарским купцам? На наши товары никто не
захочет даже смотреть.
  Степные погонщики скота неодобрительно покачивали головами.
  - Кому нужны такие вещи? Только ханам, бекам, да на халаты судьям и
великим имамам. Чтобы купить эти роскошные одежды, они теперь с нас сдерут
двойные подати.
  Начальником города Отрара был Инальчик Каир-хан, племянник царицы Хорезма
Туркаи-Хатун. Он проехал со свитой по базару, остановился около
выставленных вещей монгольского каравана и принял от купцов подарки. Затем,
озабоченный, он вернулся в крепость и послал Хорезм-шаху донесение, в
котором писал:
  "Эти люди, прибывшие в Отрар в одежде купцов, не купцы, а скорее
лазутчики татарского кагана. Они держатся надменно. Один из купцов, родом
индус, попробовал грубо назвать меня только по имени, не называя "ханом", и
я приказал отстегать его плетьми. А остальные купцы расспрашивают
покупателей о делах, которые вовсе не имеют отношения к торговле. Когда же
они остаются одни с кем-либо из народа, они угрожают; "Вы не подозреваете
того, что делается за вашей спиной. Скоро произойдут такие события, против
которых вы не сможете бороться..."
  Встревоженный таким письмом, Хорезм-шах Мухаммед приказал задержать в
Отраре монгольский караван. Все четыреста пятьдесят купцов и монгольский
"караван-баши" Усун исчезли бесследно в подвале крепости, а монгольские
товары наместник Отрара отправил в Бухару для продажи. Вырученные деньги
взял себе Хорезм-шах Мухаммед.
  Из всего каравана остался в живых только один погонщик. Ему удалось
убежать и добраться до первого монгольского поста. Там его посадили на
почтового коня с бубенчиками, и он помчался к Чингиз-хану со страшной
вестью.


        Глава десятая. ПОСЛА НЕ ДУШАТ, ПОСРЕДНИКА НЕ УБИВАЮТ

  Не успел месяц увеличиться и затем снова изогнуться серпом, как от
владыки татарского в Бухару прибыл новый посол Ибн-Кефредж-Богра, отец
которого был некогда эмиром на службе у отца Хорезм-шаха, Текста. С ним
прибыли два знатных монгола.
  Перед тем как принять послов, Хорезм-шах Мухаммед долго совещался со
своими кипчакскими военачальниками. По их указанию, он решил принять
монгольских послов гордо и сурово, но все-таки выслушать их, чтобы узнать
намерения Чингиз-хана.
  Старший посол вошел с поднятой головой. Он уже не преклонил колен и
говорил стоя, точно готовый к бою, хотя свое оружие, согласно требованию
векиля, он оставил при входе.
  - Владыка западных стран! - сказал он.- Мы явились напомнить тебе, что
нашим купцам, прибывшим в Отрар из царства Чингиз-хана, ты сам выдал
грамоту, подписанную твоей же рукой и скрепленную твоей печатью. В ней ты
разрешил нашим купцам свободно торговать и приказывал всем относиться к ним
дружественно. Но ты коварно их обманул,- они все убиты, их имущество
разграблено. Если предательство само по себе является презренным делом, то
оно становится еще более отвратительным, когда исходит от главы ислама.
  Хорезм-шах закричал:
  - Бесстыдник! Как ты смеешь так говорить со мной? Как ты решился обвинять
меня в поступках, сделанных моим слугой?
  - Великий шах! Ты, значит, утверждаешь, что наместник Отрара поступил
вопреки твоему приказу? Отлично! Тогда выдай нам этого преступного слугу
Инальчика Каирхана, и наш великий каган сам сумеет как подобает его
наказать. Но если ты мне ответишь "нет", то тогда готовься к войне, в
которой самые доблестные сердца падут в битве и твердо направленные
татарские копья попадут в цель!
  Хорезм-шах задумался, слушая грозные слова. Все замерли, понимая, что
сейчас решается вопрос: быть или не быть войне? Но некоторые заносчивые
кипчакские ханы закричали:
  - Смерть хвастуну! Он смеет угрожать нам? Великий падишах, ведь Инальчик
Каир-хан племянник твоей матери! Неужели ты отдашь его на растерзание
неверным? Прикажи убить этого наглеца, или мы сами его прикончим!..
  Хорезм-шах сидел бледный и серый, как мертвец. Его губы дрожали, когда он
тихо сказал:
  - Нет! Инальчика Каир-хана, моего верного слугу, я не отдам!
  Тогда один из кипчакских ханов подошел к монгольскому послу, схватил его
за бороду, одним взмахом кинжала отрезал ее и бросил ему в лицо. Посол
Ибн-Кефредж-Богра был сильный и смелый человек. Но он не вступил в борьбу,
а только крикнул:
  - В священной книге сказано: посла не душат, посредника не убивают!
  Ханы кричали:
  - Ты не посол, а пыль на сапоге татарского кагана! Почему ты,
мусульманин, служишь нашим врагам? Ты предатель, татарский навоз! Ты
изменник родине!
  Тут же кипчакские ханы набросились на посла, закололи его кинжалами, а
двух его спутников-монголов избили.
  В истерзанном виде они были доставлены на границу владений Хорезм-шаха,
где им подожгли бороды и затем отпустили пешими, отобрав коней.


        Глава одиннадцатая. ЧИНГИЗ-ХАН РАССЕРДИЛСЯ

  Днем каган несколько раз