ый  и  голодный,  лучше  тебя.
Большего стоит. Поэтому он смеется над твоим предложением. Понял?
     - Нет, мазель Давен, - холодно произнес Агловаль. - Не понял.  Совсем
даже наоборот. Понимаю все  меньше.  Главное  же,  чего  я  уж  совсем  не
понимаю, так это почему я все еще не приказал повесить  всю  вашу  троицу,
предварительно отколотив батогами  и  припечатав  червонным  железом.  Вы,
мазель Давен, пытаетесь показать, будто знаете все. Так скажите, почему  я
этого не делаю?
     - Извольте, - тут  же  откликнулась  поэтесса.  -  Ты,  Агловаль,  не
делаешь этого, потому что где-то там, глубоко внутри тебя,  тлеет  искорка
порядочности, хранятся остатки чести, еще не приглушенные спесью  нувориша
и купчишки. Внутри, Агловаль. На дне сердца. Сердца, которое, что  бы  там
ни говорили, способно любить сирену.
     Агловаль побледнел как полотно и стиснул  руки  на  поручнях  кресла.
"Браво, - подумал ведьмак, - браво, Эсси, прекрасно". Он гордился  ею.  Но
одновременно чувствовал грусть, чудовищную грусть и раскаяние.
     - Уходите, - тихо проговорил Агловаль. - Уходите. Идите куда  хотите.
Оставьте меня в покое.
     - Прощай, князь, - сказала Эсси. - И на прощание прими добрый  совет.
Совет, который должен был бы дать тебе ведьмак, но я  не  хочу,  чтобы  он
тебе его давал. Чтобы унижался до того, чтобы давать тебе советы. Я сделаю
это за него.
     - Слушаю.
     - Океан велик, Агловаль! Еще  никто  не  знает,  что  лежит  там,  за
горизонтом, если там вообще что-нибудь есть.  Океан  больше  любых  пущ  и
дебрей, в которые вы оттеснили эльфов. Он менее доступен, нежели какие  бы
то ни было горы и ущелья, в которых вы уничтожали оборотцев. А там, на дне
океана,  обитает  раса,  применяющая  оружие,  знающая  секреты  обработки
металлов. Стерегись,  Агловаль.  Если  вместе  с  ловцами  в  море  пойдут
лучники, ты развяжешь войну против  того,  чего  не  знаешь.  То,  что  ты
намерен тронуть, может оказаться гнездом шершней. Я советую вам,  оставьте
им море, ибо море не для вас. Вы не знаете  и  никогда  не  узнаете,  куда
ведут ступени, по которым спускаются к основанию Драконьих Клыков.
     - Ошибаетесь, мазель Эсси, - спокойно ответил Агловаль. - Мы  узнаем,
куда ведут эти ступени. Больше того, мы спустимся по  ним.  Проверим,  что
находится по ту сторону океана, если там вообще что-то есть. И вытянем  из
этого океана все, что только возможно вытянуть. А не мы,  так  наши  внуки
либо внуки наших внуков. Вопрос времени. Да, мы  сделаем  это,  даже  если
океану придется стать красным от крови. И ты об этом знаешь, Эсси,  мудрая
Эсси, пишущая хронику человечества своими балладами. Жизнь -  не  баллада,
маленькая бедная  прекрасная  поэтесса,  заплутавшаяся  в  своих  красивых
словах. Жизнь - это борьба. А борьбе научили нас именно вот такие, стоящие
больше нас ведьмаки. Это они указали нам дорогу, они проторили ее для нас,
они усеяли ее трупами тех, кто был для нас, людей, помехой и препятствием,
трупами тех, кто  защищал  от  нас  этот  мир.  Мы,  мазель  Эсси,  просто
продолжаем эту борьбу. Мы, а не твои баллады, пишем историю  человечества.
И нам уже нет нужды в ведьмаках, нас и без  того  ничто  уже  не  удержит.
Ничто.
     Эсси побледнела, дунула на прядь волос и покачала головой.
     - Ничто, Агловаль?
     - Ничто, Эсси.
     Поэтесса усмехнулась.
     Из передней долетел какой-то шум, крики, топот. В зал вбежали пажи  и
стражники, у самых дверей бросились на колени либо согнулись в поклонах.
     В дверях стояла Ш®ееназ.
     Ее светло-зеленые волосы были искусно завиты,  охвачены  изумительной
красоты диадемой из кораллов и жемчужин. Она была в платье  цвета  морской
волны с белыми, как пена, оборками. Платье было сильно декольтировано, так
что прелести сирены, хоть частично прикрытые  и  украшенные  ожерельем  из
нефритов и ляпис-лазури, по-прежнему вызывали величайшее восхищение.
     -  Ш®ееназ...  -  простонал  Агловаль,  падая  на  колени.  -  Моя...
Ш®ееназ...
     Сирена медленно подошла, и ее движения были мягкими и полными грации,
плавными, как набегающая волна.
     Она остановилась перед князем,  сверкнула  в  улыбке  мелкими  белыми
зубками, потом быстро подобрала платье и подняла подол  на  такую  высоту,
чтобы каждый мог оценить качество  работы  морской  волшебницы  водороски.
Геральт сглотнул. Не было сомнений: водороска знала толк в красивых ножках
и умела их делать.
     - Ох! -  воскликнул  Лютик.  -  Моя  баллада...  Совсем  как  в  моей
балладе... Она обрела ради него ножки, но потеряла голос!
     - Ничего я не  потеряла,  -  сказала  Ш®ееназ  напевно  на  чистейшем
всеобщем. - Пока что. После операции я словно новая.
     - Ты говоришь на нашем языке?
     - А что, нельзя? Как твои дела, белоголовый? О, и твоя  любимая  тоже
здесь,  Эсси  Давен,  если  не  ошибаюсь?  Ты  уже  лучше  ее  знаешь  или
по-прежнему едва-едва?
     - Ш®ееназ... - пролепетал Агловаль, приближаясь к ней на  коленях.  -
Любовь моя! Моя любимая... единственная...  Значит,  все-таки  наконец-то!
Наконец-то, Ш®ееназ!
     Сирена грациозным движением подала ему руку для поцелуя.
     - Да. Я ведь тоже люблю тебя, глупышка! А что это  за  любовь,  когда
любящий не может иногда хоть чем-то пожертвовать?



        9


     Они  выехали  из  Бремервоорда  ранним  холодным  утром,  в   тумане,
впитавшем в себя  яркость  красного  шара  солнца,  выкатывающегося  из-за
горизонта. Выехали втроем. Как решили  раньше.  Они  не  разговаривали  об
этом, не строили планов, просто хотели быть вместе. Какое-то время.
     Покинули каменистый мыс, распрощались с рваными клифами над  пляжами,
странными формациями иссеченных волнами и водоворотами известняковых скал.
Но, спустившись в зеленую, усеянную цветами долину Доль Адалатте, все  еще
слышали запах моря, гул прибоя и резкие, дикие крики чаек.
     Лютик не переставая болтал, перескакивал с темы на тему и практически
ни одной не заканчивал. Рассказывал о Стране Барса,  где  глупый,  по  его
мнению, обычай велит девушкам хранить невинность до самого  замужества,  о
железных птицах с острова Инис Порхет, о живой и мертвой воде, о  вкусе  и
удивительных свойствах сапфирного вина, именуемого "Черр",  о  королевских
четверяшках из  Эббинга,  жутких  надоедливых  обжорках  по  имени  Пуцци,
Грицци, Мицци и Хуан Пабло Вассермиллер.  Рассказывал  о  популяризируемых
соперниками новых течениях в музыке и поэзии, которые, по  мнению  Лютика,
были чудовищами, воспроизводящими жизненные отправления организма.
     Геральт молчал. Эсси тоже или отвечала односложно. Ведьмак чувствовал
на себе ее взгляд. Взгляд, которого избегал.
     Через реку Адалатте переправились на  пароме,  причем  тянуть  канаты
пришлось  самим,  поскольку  паромщик  пребывал  в  состоянии  патетически
опьяненной,  мертвецки-белой,  неподвижно   трясущейся,   устремленной   в
пространство бледности и не мог оторваться от подпирающего  навес  столба,
за  который  ухватился  обеими  руками,   и   на   все   вопросы   отвечал
одним-единственным словом, звучащим как "вург".
     Местность на другом берегу Адалатте понравилась  ведьмаку  -  лежащие
вдоль реки деревни были в большинстве своем огорожены  частоколом,  а  это
давало некоторые шансы отыскать работу.
     Когда утром поили лошадей, Глазок подошла  к  нему,  воспользовавшись
тем, что  Лютик  удалился.  Ведьмак  не  успел  отойти.  Она  застала  его
врасплох.
     - Геральт, - сказала она тихонечко. - Я больше... не могу.  Это  выше
моих сил.
     Он пытался  не  смотреть  ей  в  глаза.  Она  не  позволяла,  стояла,
поигрывая висящей на шее  голубой  жемчужиной,  оправленной  в  серебряные
лепестки, а он снова жалел, что  перед  ним  нет  рыбоглазого  чудовища  с
саблей, укрытой под водой.
     - Геральт... Что-то надо делать, верно?
     Она ожидала  его  ответа.  Его  слова.  Немного  жертвенности.  Но  у
ведьмака не было ничего такого, чем он мог бы пожертвовать, и она знала об
этом. Он не хотел лгать. А по правде говоря, и не мог, потому что  не  мог
решиться сделать ей больно.
     Положение спас Лютик, надежный Лютик, появившийся  неожиданно.  Лютик
со своей безотказной тактичностью.
     - Ну конечно же! - воскликнул  он  и,  размахнувшись,  кинул  в  воду
прутик,  которым  раздвигал  прибрежные  заросли  и  гигантскую  приречную
крапиву. - Конечно же, вы должны что-то с этим сделать: самое время. Я  не
намерен бесконечно и безучастно наблюдать за тем, что творится между вами!
Чего ты от него ждешь,  Куколка?  Невозможного?  А  ты,  Геральт,  на  что
рассчитываешь? На то, что  Глазок  прочтет  твои  мысли,  как...  Как  та,
другая? И что этим удовольствуется,  а  ты  удобненько  помолчишь,  думая,
будто не обязан ничего об®яснять, что-либо заявлять, в чем-то  отказывать?
Не обязан раскрываться? Сколько времени,  сколько  фактов  вам  требуется,
чтобы  понять?  И  когда  вы  хотите  понять?   Через   сколько   лет?   В
воспоминаниях? Ведь завтра  мы  расстанемся,  черт  побери!  Нет,  с  меня
довольно, боги, оба вы у  меня  вот  где  сидите,  вот  тут  вот!  Хорошо,
послушайте, я сейчас в орешнике выломаю себе ветку и пойду на  рыбалку,  а
вы останетесь только сами с собой. У вас будет время, вы сможете все  друг
другу сказать. Так скажите же себе все, постарайтесь  понять  друг  друга.
Это не так трудно, как кажется. А потом, о боги, сделайте это. Сделай  это
с ним, Куколка. Сделай это с ней, Геральт, и  будь  добр.  А  тогда,  черт
побери, либо у вас все пройдет, либо...
     Лютик резко развернулся и ушел, ломая камыш и громко ругаясь.  Сделал
удочку из орехового прута и конского волоса и рыбачил дотемна.
     Когда он ушел, Геральт и  Эсси  долго  стояли,  взявшись  за  руки  и
опершись о корявую вербу, наклонившуюся над глубью. Потом ведьмак говорил,
говорил тихо и долго, а глаза Глазка были полны слез.
     А потом, о боги, они сделали это. Он и она.
     И все было прекрасно.



        10


     На следующий день они устроили себе нечто вроде торжественного ужина.
В попавшейся на  пути  деревеньке  Эсси  и  Геральт  купили  освежеванного
ягненка. Пока торговались, Лютик стащил немного чеснока, лука и моркови из
огорода за домом. От®езжая, они еще стянули котелок с  забора  за  кузней.
Котелок был слегка дыряв, но ведьмак заделал дыру Знаком Игни.
     Ужин имел место на поляне, в глубине леса. Костер весело потрескивал,
котелок  побулькивал.  Геральт  заботливо  помешивал   в   нем   палочкой,
изготовленной из  ошкуренной  макушки  елочки.  Лютик  чистил  лук  и  тер
морковь. Глазок, которая понятия не имела о готовке, развлекала  их  игрой
на лютне и скабрезными куплетами.
     Это был прощальный ужин, потому что утром им  предстояло  расстаться.
Утром каждый должен был отправиться своим путем на поиски чего-то  такого,
что у них, вообще-то, уже было. Но не знали они, что  уже  обладают  этим,
даже не догадывались. Не догадывались, куда приведут их дороги, по которым
завтра им предстояло отправиться. Каждому в отдельности.
     Когда   они   наелись,   напились   подаренного   Дроухардом    пива,
посплетничали и посмеялись, Лютик и Эсси устроили певческое  соревнование.
Геральт, заложив руки под голову, лежал на подстилке  из  сосновых  лап  и
думал, что никогда не слышал таких прекрасных голосов и  таких  прекрасных
баллад. Думал о Йеннифэр. Думал и об Эсси. И  было  у  него  предчувствие,
что... Под конец Глазок на пару с Лютиком исполнили известный дуэт  Цинтии
и Вертверна, прелестную песню о любви, начинающуюся словами: "Немало  слез
я пролила..." Геральту казалось, что даже деревья наклонились, слушая их.
     Потом Глазок, пахнущая вербеной, легла рядом с  ним,  втиснулась  ему
под руку, положила голову на грудь, вздохнула два раза и спокойно  уснула.
Ведьмак уснул гораздо, гораздо позже.
     Лютик,  глядя  на  угасающий  костер,  еще  долго  сидел  один,  тихо
потренькивая на лютне.
     Все началось с нескольких  тактов,  из  которых  сложилась  красивая,
спокойная мелодия. Стихи, соответствующие мелодии, рождались  одновременно
с  нею.  Слова  вплетались  в  музыку,  застывали  в  ней,  как  мушки   в
прозрачно-золотистых кусочках янтаря.
     Баллада рассказывала о неком ведьмаке и некой поэтессе.  О  том,  как
ведьмак и поэтесса  встретились  на  берегу  моря,  под  крики  чаек,  как
полюбили друг друга с первого взгляда. О том, как прекрасна и сильна  была
их любовь. О том, как ничто, даже смерть, не в состоянии  было  уничтожить
эту любовь и разлучить их.
     Лютик знал - мало кто поверит в историю, рассказанную балладой, но не
грустил об этом. Он знал, что баллады пишут не для того, чтобы им  верили.
Их пишут для того, чтобы волновать сердца.
     Спустя несколько  лет  Лютик  мог  бы  изменить  содержание  баллады,
написать, как все было на самом деле. Но не сделал  этого.  Ведь  истинная
история не взволновала бы никого. Кому хочется слушать о том, что  ведьмак
и Глазок расстались и больше уже никогда не встретились? О том, что четыре
года спустя Глазок умерла от оспы во время бушевавшей в Вызиме эпидемии? О
том, как он, Лютик, пронес ее на руках между сжигаемыми на кострах трупами
и похоронил далеко от города, в лесу, одинокую и  спокойную,  а  вместе  с
ней, как она и просила, две вещи  -  ее  лютню  и  ее  голубую  жемчужину.
Жемчужину, с которой она не расставалась никогда.
     Нет, Лютик оставил первоначальную версию баллады. Но все равно так  и
не спел ее. Никогда. Нигде. Никому.
     Утром,  еще  в  темноте,  к  бивуаку  подкрался  голодный  и   злющий
оборотень, но, увидев, что это Лютик, послушал немного и ушел.






__________________________________________________________________________



        МЕЧ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ


        1


     На первый труп он наткнулся около полудня.
     Вид убитых редко  волновал  ведьмака,  гораздо  чаще  ему  доводилось
глядеть на останки совершенно равнодушно. На этот  раз  равнодушен  он  не
был.
     Пареньку было лет пятнадцать.  Он  лежал  навзничь,  широко  раскинув
ноги, на губах застыло что-то вроде гримасы изумления.  Несмотря  на  это,
Геральт знал, что мальчик погиб сразу, не страдал и, скорее всего, даже не
знал, что умирает. Стрела попала в глаз, глубоко засев в затылочной кости.
Стрела была снабжена полосатыми,  покрашенными  желтым,  маховыми  перьями
фазанихи, которые торчали над метелками трав.
     Геральт осмотрелся и  легко  нашел  то,  что  искал:  вторую  стрелу,
двойника первой, вонзившуюся в ствол сосны всего в шести шагах позади.  Он
знал, что произошло. Мальчик не понял предупреждения, услышал свист и удар
стрелы о ствол, удивился и побежал не в ту сторону, куда указывала стрела,
велевшая остановиться и немедленно убираться из леса. Шипящий, ядовитый  и
оперенный свист, короткий звон наконечника, врезающегося в дерево. Ни шагу
дальше,  человек,  говорил  этот  свист  и  этот  удар.  Прочь,   человек,
немедленно убирайся из Брокилона. Ты  завоевал  весь  мир,  человек,  тебя
везде  полным-полно,  ты  всюду  приносишь  с  собой  то,   что   именуешь
современностью, эрой изменений, что называешь прогрессом. Но нам здесь  не
нужен ни ты, ни твой прогресс. Нам не нужны перемены, которые  ты  несешь.
Нам не нужно все то, что ты приносишь. Свист и удар. Прочь из Брокилона!
     "Прочь из Брокилона, человек, - подумал Геральт. - Не имеет значения,
что тебе лишь пятнадцать и ты продираешься сквозь лес, ошалев  от  страха,
не в состоянии отыскать дороги домой. Не  имеет  значения,  что  тебе  уже
семьдесят и надо идти за хворостом, иначе тебя за ненадобностью выгонят из
халупы, не дадут есть. Не имеет значения, что тебе всего-то  шесть  лет  и
тебя приманили цветы, голубеющие  на  залитой  солнцем  поляне.  Прочь  из
Брокилона! Свист и удар!"
     "Раньше, - еще подумал Геральт, -  прежде  чем  убить,  предупреждали
дважды. Даже трижды".
     "Раньше, -  подумал  он,  трогаясь  в  путь.  -  Раньше.  Ну  что  ж,
прогресс".
     Лес,  казалось,  не  заслуживал  дурной  славы,  которой  пользовался
теперь. Правда, он был чудовищно диким и  труднопроходимым,  но  это  была
обычная путаница дебрей, в которых каждый просвет, каждое солнечное пятно,
пробившееся сквозь кроны,  и  усеянные  листьями  ветви  больших  деревьев
немедленно  использовались  десятками  молодых  берез,  ольх   и   грабов,
ежевикой, можжевельником  и  папоротником,  покрывающим  густыми  побегами
хрустящий ковер из праха, сухих веток  и  поросших  мхом  гниющих  стволов
самых старых деревьев, тех, что проиграли в борьбе, тех, которые  дотянули
до конца дней своих. Но  чаща  не  молчала  тяжелым,  зловещим  молчанием,
которое, казалось бы, больше соответствовало этому  месту.  Нет,  Брокилон
жил. Бренчали  насекомые,  шуршали  под  ногами  ящерки,  бегали  радужные
жуки-бегунки, тысячи пауков дергали блестящие от  капель  паутинки,  дятлы
разделывали стволы резкими очередями ударов, верещали сойки.
     Брокилон жил.
     Но ведьмак не дал себя обмануть. Он знал,  где  находится.  Помнил  о
мальчике со стрелой в глазу. Во мхе и игольнике замечал  белые  кости,  по
которым бегали красные муравьи.
     Он  шел  дальше,  осторожно,  но  быстро.  Следы  были   свежие.   Он
рассчитывал на то, что успеет, сумеет задержать и  вернуть  людей,  идущих
впереди. Он льстил себя надеждой, что еще не поздно.
     Но было уже поздно.
     Второй труп он бы пропустил, если  б  не  солнечный  блик  на  клинке
короткого меча, который убитый сжимал в руке. Это  был  взрослый  мужчина.
Его  простая  одежда  привычного  коричневого  цвета  говорила  о   низком
происхождении. Одежда, если не считать пятен крови вокруг двух вонзившихся
в грудь наконечников стрел, была чистой и новой, значит, это не слуга.
     Геральт осмотрелся и увидел труп третьего человека, одетого в кожаную
куртку и короткий зеленый плащ. Земля вокруг ног убитого  была  раскидана,
мох и игольник разрыты до песка. Было ясно - этот человек умирал долго.
     Геральт услышал стон.
     Он  быстро  раздвинул  кусты  можжевельника,  увидел  замаскированную
глубокую яму, оставшуюся от вывороченных корней сосны. В яме, на  открытых
корнях, лежал крупный мужчина с черными  вьющимися  волосами  и  такой  же
бородой, контрастирующими с бледной,  прямо-таки  трупной  белизной  лица.
Светлый кафтан из оленьей кожи был красным от крови.
     Ведьмак спрыгнул в яму. Раненый открыл глаза.
     - Геральт... - простонал он. - О боги, да я сплю...
     - Фрейксенет? - изумился ведьмак. - Ты здесь?
     - Я... О-о-ох...
     - Не шевелись. - Геральт опустился рядом. - Куда  ты  получил?  Я  не
вижу стрелы...
     - Она... прошла навылет. Я отломил наконечник  и  вытащил...  Слушай,
Геральт...
     - Молчи, Фрейксенет, захлебнешься  кровью.  У  тебя  пробито  легкое.
Дьявольщина, надо тебя вытащить.  Что  вы,  черт  вас  возьми,  делаете  в
Брокилоне? Это владения дриад, их святая святых,  отсюда  никто  живым  не
уходит. Ты знал?
     -  Потом...  -  застонал  Фрейксенет  и  сплюнул  кровью.   -   Потом
расскажу... А сейчас вытащи меня... Ох, черт! Осторожней... О-о-ох...
     - Не справлюсь. - Геральт  выпрямился,  осмотрелся.  -  Уж  очень  ты
тяжел.
     - Тогда оставь меня, - простонал раненый, - оставь. Что делать...  Но
спаси ее... о боги, спаси ее..
     - Кого?
     - Княжну... Найди ее, Геральт!
     - Лежи спокойно, черт побери! Сейчас что-нибудь соображу и вытащу.
     Фрейксенет тяжело закашлялся и снова сплюнул, густая,  тягучая  нитка
крови повисла на бороде. Ведьмак выругался, выбрался из  ямы,  осмотрелся.
Нужны были два молодых деревца. Он быстро пошел к краю поляны, где недавно
видел охапку ольх.
     Свист и удар.
     Геральт застыл на месте. Стрела, вонзившаяся, в ствол на  уровне  его
головы,  была  оперена  ястребиными  перьями.  Он  посмотрел  в   сторону,
указанную ясеневым древком, и понял, откуда стреляли. Шагах