кандал,  а  затем,  будто  окаменев  под  взглядом   Горгоны,   приобретают
невыносимое постоянство, как если бы миру,  полному  капризных  и  эфемерных
союзов, иронические богини  судьбы  решили  дать  непреходящий,  устрашающий
образчик естественных качеств мужчины  и  женщины,  изначально  присущей  им
склонности к слиянию воедино, и он  действовал  как  наклейка  "Опасно!"  на
коробке с химикалиями, как  предостережение  в  виде  разбитых  автомобилей,
которые ставят на опасных поворотах дороги, так что даже наименее склонные к
порицанию натуры содрогались от этого зрелища  и  отшатывались  со  словами:
"Нет, право, знаете ли, это уж у них что-то омерзительное".
     Друзья обычно называли их связь "патологической", разумея под этим, что
чувственность играла в ней самую малую  роль,  поскольку  Безила  привлекали
лишь очень глупые девушки, и узы, приковывавшие его к Анджеле,  были  совсем
иного рода.
     Седрик Лин, безутешный, корпея в своих барочных одиночествах и с ужасом
взирая  на  развитие  буяна  сына,   говорил   себе,   будучи   не   слишком
проницательным, что такая страсть ненадолго. А Анджеле казалось, что ей  нет
надежды на избавление. Ничто, кроме смерти, не может  разлучить  их,  думала
она с отчаяньем. Даже вкус  виши  наводил  ее  на  мысли  о  Безиле,  и  она
вспоминала бесчисленные за эти семь лет ночи, которые она просиживала с ним;
он напивался пьяным, и его речи становились все сумасбродней и сумасбродней,
а она, прихлебывая воду, ждала своей очереди нанести суровый  и  беспощадный
удар по его тщеславию, и так  до  тех  пор,  пока  он,  пьянея  все  больше,
становился выше ее нападок, заговаривал ее  вконец  и  уходил  с  напыщенным
видом.
     Она повернулась к окну, когда поезд сбавил ход  до  скорости  пешехода,
один за другим минуя грузовики  с  солдатами.  "Il  faut  en  finir",  "Nous
gagnerons parce que nous sommes les plus forts". Крутой народ эти  французы.
Две ночи назад, в Каннах, какой-то американец  рассказывал,  как  в  прошлую
войну в мятежных частях казнили каждого десятого. "Жаль, что на  сей  раз  у
них нет командующего вроде старого Петэна", - сказал он.
     Ее вилла в Каннах закрыта,  ключ  сдан  на  хранение  садовнику.  Может
статься, ей уже не суждено больше вернуться туда. В этом году она вспоминала
о ней  только  как  о  месте,  где  напрасно  прождала  Безила.  Он  прислал
телеграмму:  "Международное  положение  не  располагает   к   увеселительным
поездкам". Она выслала ему денег на дорогу, но ответа не получила. Садовник,
должно быть, хорошо заработает на овощах. Да, крутой народ эти  французы.  А
почему, собственно, принято считать, что крутой -  это  хорошо?  -  спросила
себя  Анджела.  Она  терпеть  не  могла  крутых  яиц,  даже  на  пикниках  в
заповеднике.  Крутые.  Переваренные.  Перехваленные  за  их  варева.   Когда
заявляют о любви к Франции, имеют в виду любовь к еде;
     древние считали утробу вместилищем всех глубоких чувств.  Переезжая  на
пакетботе через Ла-Манш, она слышала, как один коммивояжер радовался Дувру и
английской еде: "У меня эта французская мешанина поперек горла  становится".
Банальное нарекание, размышляла Анджела, так говорят и обо всей  французской
культуре двух последних  поколений...  "Мешанина",  затхлые  ингредиенты  из
Испании, Америки,  России  и  Германии,  замаскированные  соусом  из  белого
алжирского вина. Франция умерла  вместе  с  монархией.  Теперь  нельзя  даже
поесть хорошо, разве что в провинции. Еда, всюду еда. "Поедом есть..." Безил
уверял, что однажды в Африке с®ел девушку; теперь вот уже семь  лег  как  он
ест  Анджелу.  Как  тот  лисенок  спартанского  мальчика...  Спартанцы   при
Фермопилах расчесывали волосы перед битвой; этого  Анджела  никак  не  могла
понять, ведь Алкивиад коротко остригся, чтобы угодить народу. Интересно, что
же все-таки думали спартанцы о волосах? Безилу придется постричься, когда он
уйдет  в  армию.  Афинянину  Безилу  придется  сидеть  за  общими  трапезами
спартанцев, с выстриженной до синевы шеей, которую прежде прикрывали  темные
волосы, неопрятно спадавшие на воротник. Безил в Фермопильском ущелье...
     Вернулась ее служанка, она болтала с проводником.
     - Он говорит, что спальные вагоны навряд ли пойдут дальше  Дижона.  Нам
придется пересесть в сидячий вагон. Ну не безобразие ли это, мадам, ведь  мы
же платили!
     - Видишь  ли,  сейчас  война.  Теперь,  наверное,  со  многим  придется
мириться.
     - Мистер Сил уйдет в армию?
     - Я бы этому не удивилась.
     - Он будет совсем иначе выглядеть, правда, мадам?
     - Совсем иначе.
     Они замолчали, и в этом молчании  Анджела  чутьем,  исключавшим  всякое
сомнение, в точности угадывала то, о чем думает служанка. Та  думала:  "Если
бы мистера Сила убили... Право, это наилучший выход для всех..."
     ...Греки Флаксмена {Джон Флаксмен (1755-1826) - английский скульптор  и
график,  виднейший  представитель  классицизма  в  английском   искусстве.},
поникшие в позах  смерти  среди  Фермопильских  скал;  изрешеченные  пугала,
распяленные на колючей проволоке ничейной  земли...  Пока  не  разлучит  нас
смерть... Эта связующая мысль, словно сторожевые дозоры вдоль линии  фронта,
то появлялась, то исчезала монотонно среди фраз и  ассоциаций,  беспорядочно
толпившихся в сознании Анджелы. Смерть.  "Смерть-избавительница"  гравюр  на
дереве шестнадцатого века, освобождающая пленников, омывающая  рапы  павших;
Смерть в сюртуке и бакенбардах, благоразумный гробовщик,  накидывающий  свой
черный саван на все неприглядно гниющее;
     Смерть - мрачная любовница,  в  чьих  об®ятиях  забывается  вся  земная
любовь; Смерть Безилу, чтобы Анджела Лин вновь могла жить... Вот о  чем  она
размышляла, прихлебывая виши, но никто, глядя на спокойно  задумчивую  маску
ее лица, не догадался бы об этом.

        IV

     Руперт Брук, Старый  Билл  {Старый  Билл  -  обобщенный  образ  старого
солдата, созданный английским художником Бэрнзфадером (род.  в  1887  г.)  в
серии знаменитых карикатур в  период  первой  мировой  войны.},  Неизвестный
Солдат - таким был Безил в представлении  трех  любящих  женщин,  но  Безил,
поздно вставший и завтракающий в мастерской Пупки Грин,  решительно  выпадал
из рамок этих идеальных образов. Он был не в лучшей форме в то утро, и  тому
были две причины:
     сильные возлияния с друзьями Пупки накануне и потеря престижа  у  Пупки
как результат собственных усилий обосновать  свою  уверенность  в  том,  что
войны не будет. Так говорил он накануне вечером и  подавал  это  не  в  виде
предположения, а в виде факта, известного  лишь  ему  и  пяти-шести  главным
немецким заправилам; прусская военная клика, сказал  он,  позволит  нацистам
блефовать лишь до тех пор, пока их как следует не  осадят:  он  слышал  это,
сказал он, лично от самого фон Фрича {Вернер фон Фрич (1880-1939) - немецкий
генерал,  в  1934  году   был   назначен   Гитлером   на   пост   верховного
главнокомандующего сухопутными силами и играл решающую  роль  в  возрождении
вермахта вопреки условиям Версальского мира. В 1938 году был смещен с  поста
Гитлером, опасавшимся все возрастающей популярности Фрича, и убит при  осаде
Варшавы в 1939 году.}. Армия сломала хребет  нацистской  партии  в  июльской
чистке 1936  года;  Гитлера,  Геринга,  Геббельса  и  Риббентропа  терпят  в
качестве марионеток, лишь пока это целесообразно.
     Армия, подобно всем армиям, настроена  крайне  миролюбиво;  как  только
станет ясно, что Гитлер  взял  курс  на  войну,  его  пристрелят.  Безил  не
единожды, а много раз распространялся на эту тему за столиком  ресторана  на
Шарлот-стрит, и, поскольку друзья Пупки не знали Безила и не были избалованы
знакомствами с людьми,  имевшими  связи  среди  сильных  мира,  Пупке  также
перепало от оказанного ему почета. Безил, не привыкший  к  тому,  чтобы  его
слушали с  уважением,  тем  более  возмущался,  когда  его  шпыняли  его  же
собственными словами.
     - Ну, - сердито говорила Пупка, стоя у газовой  плиты,  -  когда  армия
вмешается и пристрелит Гитлера?
     Она была исключительно глупая девица,  а  потому  немедленно  завладела
вниманием Безила, когда они познакомились у Эмброуза Силка три недели назад.
С нею Безил и провел то время, которое обещал провести с Анджелой в  Каннах,
и на нее же истратил те двадцать фунтов, которые  Анджела  прислала  ему  на
дорожные расходы. Даже сейчас, когда все ее  скудоумное  личико  надулось  в
насмешливую гримаску, она будила самые нежные чувства в сердце Безила.
     Свидетельства ее глупости были бессчетно  запечатлены  в  оконченных  и
неоконченных картинах, которыми была заставлена мастерская. Восемьдесят  лет
назад она писала бы рыцарей в доспехах и горюющих дам с монашеским платом на
плечах; пятьдесят лет назад "ноктюрны"; двадцать  лет  назад  Пьеро  и  ивы;
сейчас, в  1939  году,  это  были  головы  без  туловищ,  зеленые  лошади  и
фиолетовая трава, морские водоросли, раковины и грибы, чистенько выписанные,
прилежно скомпонованные в манере  Дали.  Картина,  над  которой  она  теперь
трудилась, была непомерно увеличенная, тщательно исполненная  голова  Венеры
Милосской, лютикового цвета, парящая на фоне черно-белых  драже  и  лимонных
карамелек. "Господи  боже,  -  заметил  по  этому  поводу  Эмброуз  Силк,  -
прямо-таки слышишь, как скрипит ее воображение, когда она их делает, скрипит
как пара старых-престарых корсетов на какой-нибудь старой карге".
     - Они разгромят Лондон. Что я буду делать? -  сетовала  Пупка.  -  Куда
пойду? Это конец моей карьеры. Ах, как бы мне хотелось -  уехать  следом  за
Парснипом и Пимпернеллом. (Это были  два  великих  поэта  из  ее  окружения,
недавно сбежавших в Нью-Йорк.)
     - Пересечь Атлантику куда опаснее, чем оставаться в Лондоне,  -  сказал
Безил. - Воздушных налетов на Лондон не будет...
     - Не говори так, ради всего святого. - Тут как раз завыли сирены. Пупка
оцепенела от страха.  -  О  господи,  -  сказала  она.  -  Вот  видишь.  Они
прилетели.
     - Безупречный расчет времени, -  жизнерадостно  сообщил  Безил.  -  Это
Гитлер всегда умел.
     Пупка начала лихорадочно одеваться, осыпая Безила бесплодными упреками.
     - Ты сказал, что войны не будет. Ты сказал, что бомбардировщики никогда
не прилетят. Теперь нас всех убьют, а ты все сидишь и говоришь, говоришь.
     -  А  знаешь,  на  мой  взгляд,  воздушный  налет  просто  находка  для
сюрреалиста.  Представляешь,  какое  множество   композиций?   Части   тела,
предметы, все разбросано как попало.
     - Зачем только я тебя  встретила!  Зачем  не  ходила  в  церковь!  Меня
воспитывали в монастыре. Я же хотела стать монахиней. Как бы я  хотела  быть
монахиней. Меня убьют. Ах, зачем я не стала монахиней! Где мой противогаз? Я
с ума сойду, если не найду противогаза.
     Безил откинулся на спинку дивана  и  как  завороженный  созерцал  Пупку
Грин. Ему нравилось, когда женщины вели  себя  так  в  минуты  тревоги.  Вид
женщины в неприглядном положении всегда доставлял ему удовольствие.  Так,  в
сезон поспевания спаржи он мог любоваться  натекшим  на  подбородок  женщины
маслом, - пятном на ее красоте, делающим из нее посмешище, в  то  время  как
она говорит, и улыбается, и поворачивает голову, не подозревая о том,  какой
у нее вид.
     - Прежде всего ты должна решить, чего ты боишься, - вразумлял он ее.  -
Если ты рассчитываешь, что на тебя будут  сбрасывать  фугаски,  надо  бежать
вниз в убежище. А если рассчитываешь на газовую атаку, закрой верхний свет и
никуда не уходи. Я бы, во всяком  случае,  не  стал  так  волноваться  из-за
какого-то противогаза. Уж если они что применят, так это мышьяковый  дым,  и
противогаз тут не поможет. На первых порах мышьяковый дым  не  дает  никаких
болезненных ощущений. Дня два ты даже не будешь знать,  что  тебя  отравили.
Ну, а там уж будет поздно. Собственно говоря, насколько я могу  судить,  как
раз сейчас нас и обрабатывают газом. Если они летят достаточно  высоко,  они
могут просто пустить газ по ветру за  двадцать  миль  от  города.  Симптомы,
когда они появляются, прямо надо сказать, отвратительны...
     Но Пупки уже не было  в  комнате.  Она  сломя  голову  бежала  вниз  по
лестнице, тихонько вскрикивая на каждом шагу.
     Безил оделся, пририсовал Венере рыжеватые усы и вышел на улицу.
     Обычно малолюдный по воскресеньям, в то утро  Южный  Кенсингтон  был  и
вовсе пуст из-за страха перед налетами. Какой-то мужчина  в  жестяной  каске
крикнул Безилу с другой стороны улицы:
     - Эй вы, укройтесь в убежище! Да, да, это я вам говорю. Безил подошел к
нему и тихо сказал:
     - ВР-тринадцать.
     - Что такое?
     - ВР-тринадцать.
     - Я что-то никак не допру...
     -  Вы  обязаны  допереть,  -  сурово  произнес  Безил.  -  Надеюсь,  вы
понимаете, что сотрудники ВР-тринадцать имеют  право  ходить  где  угодно  и
когда угодно?
     - Да, конечно, виноват! - ответил человек в каске. - Я в ПВО только  со
вчерашнего дня. Два налета  подряд  -  просто  блеск!  -  Не  успел  он  это
проговорить, как сирены дали  отбой.  -  Ах,  так  это  просто  розыгрыш!  -
воскликнул он.
     Этот тип слишком жизнерадостен для служебного лица в первые часы войны,
решил  Безил.  Жупел  газовой  атаки  не  произвел  на  Пупку   достаточного
впечатления: она едва слушала от страха;  пожалуй,  стоит  испытать  его  на
более восприимчивом слушателе.
     - Не вешайте носа! - сказал Безил. - Возможно, в эту  самую  минуту  вы
вдыхаете мышьяковый газ. Следите за своей мочой ближайшие дни.
     - Ни хрена себе! Как, бишь, вы сказали, вас зовут?
     - ВР-тринадцать.
     - А вы что, занимаетесь газом?
     - Мы занимаемся всем.  Бывайте  здоровы.  Он  повернулся  и  пошел,  но
человек в каске следовал за ним по пятам.
     - А мы его учуем или как?
     - Нет.
     - Ну там будем кашлять или что-нибудь в таком роде?
     - Нет.
     - И вы думаете, они сбросили его прямо вот в эту минуту и улетели, а мы
теперь кандидаты в покойники?
     - Дорогой мой, я ничего не думаю. Ваш долг уполномоченного  ПВО  -  все
разузнать.
     - Ни хрена себе!
     Будешь знать, как кричать на меня на улице, подумал Безил.
     После отбоя в мастерской Пупки Грин собрались ее друзья-приятели.
     - Я ни капельки не испугался. Я так удивился собственной храбрости, что
у меня голова кругом пошла.
     - Я тоже не испугался, только настроился на мрачный лад.
     - А я так просто обрадовался. В конце концов все мы вот уж сколько  лет
говорили, что существующий строй обречен, правда? Я хочу  сказать,  для  нас
выбор всегда был: либо в концентрационный лагерь, либо взлететь на воздух. Я
просто сидел и думал: уж лучше взлететь на воздух, чем быть забитым насмерть
резиновыми дубинками.
     - А я испугалась, - сказала Пупка.
     - У вас всегда самые здоровые реакции, дорогая. Право, Эрчман  сотворил
с вами чудеса.
     - Ну, не уверена, что на этот раз мои реакции были такие уж здоровые. Я
поймала себя на том, что я молюсь.
     - Не может быть! Вот это уж никуда не годится.
     - Вам лучше снова наведаться к Эрчману.
     - Если только он не в концлагере.
     - Все там будем.
     - Если кто-нибудь упомянет еще хоть раз о концлагерях, - сказал Эмброуз
Силк, - я откровенно взбешусь. ("У него была несчастливая любовь в  Мюнхене,
- пояснил один из друзей Пупки другому, - там докопались, что он  наполовину
еврей, и молодца в коричневой рубашке  упекли".)  Давайте  смотреть  картины
Пупки и забудем про войну. Так вот, это, - сказал он,  останавливаясь  перед
Венерой, - это, на мой взгляд, хорошо. Да, Пупка, на мой взгляд, это хорошо.
Усы... Это говорит о том, что  вы  перешли  некий  художнический  Рубикон  и
чувствуете себя достаточно сильной, чтобы шутить.  Это  вроде  тех  чудесных
анекдотов с бородой в книге Парснипа "Снова в Гернике". Ты  растешь,  Пупка,
дорогая моя.
     - А вдруг это влияние ее старого проходимца...
     - Бедный Безил, быть enfant terrible  {Ужасным  ребенком  (франц.).}  в
тридцать шесть лет уже само по себе довольно печально, но выглядеть  к  тому
же в глазах младшего поколения  неким  одряхлевшим  Бульдогом  Драммондом...
{Бульдог Драммонд - герой детективных романов  английского  писателя  Г.  С.
Макпила   (1888-1937),   благонамеренный   и   добропорядочный    гражданин,
детектив-любитель, раскрывающий множество ужасных преступлений.}
     Эмброуз Силк был старше Пупки и ее друзей; собственно  говоря,  он  был
сверстником  Безила,  с  которым  поддерживал  призрачное,  полное  взаимной
насмешки знакомство с последнего курса университета. В ту  пору  в  Оксфорде
середины 20-х годов, когда последний из бывших фронтовиков уже  покинул  его
стены, а первый из озабоченных политикой пуритан либо еще не основался  там,
либо ничем не заявил себя, - в ту пору широких брюк,  джемперов  с  высокими
воротниками и автомобилей, стоявших ночью в Тейме у "Орла", люди  еще  почти
не подразделялись на группы и группки, и своего рода духовной изощренности в
погоне за наслаждениями было достаточно, чтобы связать двух друзей,  которых
в последующие годы далеко - так, что оклика не слыхать, -  отнесло  друг  от
друга волнами иных,  более  широких  морей.  Эмброуз  в  те  дни  участвовал
смехотворно-бесславно в  скачках  с  препятствиями,  устраиваемых  колледжем
Христовой церкви, а Питер Пастмастер явился в танцзал в  Рединге  в  женском
наряде. Аластэр Дигби-Вейн-Трампингтон, хоть и был  углублен  в  примитивные
эксперименты, имевшие целью выяснить, как далеко готова зайти с ним  та  или
иная похотливая девица, только что выпорхнувшая в свет, все же находил время
выбраться  в  Миклем,  где,  прихлебывая  портвейн,  без  всякого  порицания
выслушивал   подробные   рассказы   Эмброуза   о   безответной    любви    к
студенту-гребцу. Теперь  Эмброуз  редко  виделся  со  старыми  друзьями,  за
исключением Безила. Эмброуз вообразил, что все его бросили, и  порою,  когда
его заедало тщеславие и налицо  была  соответствующая  аудитория,  выставлял
себя мучеником искусства, человеком, не пошедшим ни на какие уступки Мамоне.
"Я не во всем с вами согласен, - сказал он однажды Парснипу  и  Пимпернеллу,
когда те  начали  об®яснять  ему,  что,  только  став  пролетарием  (с  этим
выражением у них не связывалось педантского намека на  необходимость  рожать
детей; они просто хотели сказать, что он должен  заняться  каким-либо  плохо
оплачиваемым, неквалифицированным механическим трудом), он  может  надеяться
стать мало-мальски ценным писателем, - я не во всем с вами согласен, дорогие
Парений и Пимпернелл, - сказал он. - Но, по крайней мере, вы знаете,  что  я
никогда не продавался господствующему классу". Настроившись  на  такой  лад,
он, как во сне,  видел  себя  идущим  по  бесконечной  улице  фешенебельного
квартала; двери всех домов стоят настежь, и ожидающие в  них  лакеи  кричат:
"Иди сюда, к нам! Ублажай наших хозяев, и мы накормим тебя!" Но он, Эмброуз,
шагает все вперед и вперед,  не  обращая  на  них  внимания.  "Я  безнадежно
принадлежу веку башни из слоновой кости", - говорил он,
     Его уважали как писателя все, кто угодно, только не те,  с  кем  он  по
большей части общался, и это было его несчастье.  Пупка  Грин  и  ее  друзья
смотрели на него как на атавизм  "Желтой  Книги"  {Иллюстрированный  журнал,
выходивший раз в три месяца с 1894 по 1897 год, в котором сотрудничали  Обри
Бердсли, Макс Бирбом, Генри Джеймс, Уолтер Пейтер и многие другие  известные
писатели  и  художники.}.  Чем  добросовестнее  он  старался  приладиться  к
движению и  об®единиться  с  суровыми  юнцами  последнего  десятилетия,  тем
старомоднее он им казался. Уже сама его внешность, в которой было  нечто  от
щеголеватости и блеска Дизраэли, выделяла его  среди  них.  Безил  при  всей
своей обшарпанности выглядел куда более натурально.
     Эмброуз знал это и с упоением повторял слова "старый проходимец".

        V