а мужчин, из них половину с бородами, поднимут чериги со
снега по первому слову почтенного старца...
   На всякий случай Ульджай называет  меньше,  чем  может  оказаться;  так
будет лучше. Но старик разгадывает нехитрую уловку; он щурится, и в улыбке
его - одобренье.
   - Этого вполне достаточно,  могучий.  "Пять  лепестков  сливы"  гласят:
довольствуясь немногим, обретешь желанное, стремясь к излишнему,  утратишь
полученное...
   Он снимает с подставки говорящий лист и прикалывает  другой,  пока  еще
чистый, как невеста в день смотрин. Кисть припадает к  тушечнице  и  пьет,
готовясь продолжить благородный труд.
   - Ииии-й-яааа! - доносится из-за полога.
   И,  взбудораженные  бессмысленным  воплем,  вновь  подползают  грустные
мысли. Цзиньши сожалеет о себе, лишенном семьи; город  горел,  и  косматые
всадники метались по улицам, и порядок войны предполагал, что девицы  Мао,
и внучка, и почтенная госпожа супруга станут добычей; так и  случилось,  и
это было невыносимо больно, но и справедливо, ибо  война  послана  в  пять
стран света могучим Тяньпыном [Тяньпын - древнекитайский бог войны, горя и
смерти], и не смертным отменить ее; затем  и  надлежит  упорно  трудиться,
чтобы  грабитель  прекратил  разбой  и  ощутил  себя  властью,   взимающей
налоги... А для этого ему нужно показать, что такое настоящая власть.
   - Ииии-й-й-яааа!
   Не удержавшись на кончике кисти,  черная  капля  туши  упала,  запятнав
непорочность бумаги.
   Длинный  ухоженный  ноготь  приподнялся,  слегка  щелкнул  в  гонг,   и
мгновенно, словно пройдя сквозь полог, в шатре возник клешнерукий.
   -  Лю,  твое  пустое  тщеславие  мешает  сосредоточиться   и   достойно
осуждения. Накажи себя...
   Не поняв ничего из короткого щебета, Ульджай поразился тьме, павшей  на
лицо бритоголового.
   - Впрочем, не надо. В том, что ты таков, моей вины больше.
   И глаза человека-алмыса засияли.  Он  рухнул  ничком,  коснулся  губами
пушистого ковра - и сгинул.
   Снаружи, расходясь, недовольно заворчали чериги.


   ...Да, горе одинокой старости, и вдвойне  горько,  если  не  придут  на
могилу ученики,  не  воскурят  благовония,  почтительно  радуя  наставника
успехами  в  продолжении  его  дел.  Где  птенцы  моего  гнезда?  Их  нет.
Чжу-Семирукий остался навеки в дымных развалинах Учана; Вэй и Хуа легли на
плаху, купив жизнью своей жизнь варварского наместника; безвестно сгинул с
отрядом  во  тьме  вылазки  Тигренок  Дэн,  а  Ван  Цаопи,  любимейший   и
неблагодарный, проклял учителя, не пожелав довериться и следовать за  ним.
И только глупый Лю остался обогреть  старость.  Было  сказано  ему:  наука
возглавлять - не искусство биться,  она  не  терпит  небрежных  к  разуму;
избирая путь к совершенству, гляди ввысь. Он же предпочел смотреть вдаль и
теперь легко пробивает кулаком речной лед, желая напоить цзиньши  студеной
водой, но учеником ему уже не быть никогда, только прислужником.
   Впрочем, он неукротим и предан...


   Набрасывая необходимое, Мао Линь наблюдал  сквозь  спутанные  брови  за
чеканным лицом Ульджая.


   ...О варвары северных степей, горе Поднебесной и счастье  ее;  их  юная
кровь в дни упадка и слабости  разбавляет  загустевший  багрянец  в  жилах
детей Чжунго [Чжунго - Срединная  страна,  самоназвание  Китая]  и  бодрит
угасающий дух! Как он ел, этот юный  дикарь,  как  разгрызал  белую  кость
желтыми зубами, неопрятно глотая жир! Он - зверь, и это хорошо, ибо он еще
и человек. Лицо варвара отмечено печатью ума и власти; такие,  как  он,  -
хорошее приобретение, и спустя  век  потомки  их  станут  гневно  отрицать
родство с дурно пахнущими наездниками.  Он  похож  на  Ван  Цаопи,  бедный
грязный мальчик, и я не отказал бы ему в  уроках  победы...  Увы!  слишком
коротка жизнь, и долго еще ждать всходов: только внук  внука  этого  юноши
освоит  премудрость  четырех  сокровищ  кабинета  ученого  [бумага,  тушь,
тушечница и кисть] и, глотая на досуге  душистый  чай,  будет  с  тревогой
смотреть на север...


   - Пусть высокочтимый воитель обратит благосклонное внимание...
   Лист, исчерченный тушью, лег перед Ульджаем, и сотник  недоуменно  взял
его,  с  ужасом  понимая,  что  видит  еще  одно  волшебство.  На   глазах
бессмысленные линии сплетались воедино,  образуя  ясный  рисунок,  рисунок
этот был городом, которого пожелал Бурундай.
   Всего лишь черные мазки на полупрозрачной глади, но будто наяву  встали
невысокие башни, и ворота, и стена, образующая неровный круг; а еще увидел
Ульджай обрыв, по которому так трудно наступать, и, увидев,  понял  вдруг,
кому и за что дается пайцза...
   - Великий Сунь Цзы завещал: если некая сила мешает взять город штурмом,
следует, не вникая в суть помехи, испробовать иные средства...
   Цзиньши протянул руку к лаковой шкатулке в изголовье кровати  и  веером
выбросил на  ковер  перед  Ульджаем  квадратные  ломтики  плотной  бумаги,
очерченные по краям багровой каймой.
   - И вот средства, использовать которые предпочтительно...
   Ласково, трепетно даже касаясь желтыми, чуть  сплюснутыми  на  кончиках
пальцами маслянисто лоснящихся квадратов, выбрал один.
   - Вот "облачные ступени". Их достоинства: стремительность и надежность;
составленные должным  образом,  они  несут  до  десятка  бойцов.  Но...  -
сожалеющий вздох, - в диких лесах не  найти  нужного  дерева;  наскоро  же
сколоченные, они  опаснее  для  штурмующих,  нежели  для  осажденных.  Это
испытал на себе взбалмошный Сю Кунфэй в эпоху Дождя и Ветра...
   Вздохнув, бросил в ларец. И вслед, покачивая головой, еще с десяток.
   -  Искусство  покорять  города  необ®ятно,  и  сидящий  перед   великим
командующим - всего  лишь  начинающий  обучение  юнец,  только  по  ошибке
прозванный  добрыми  друзьями  Мао  Сокрушитель  Твердынь.   Но   даже   и
пухлощекому юнцу простительно сожалеть о  невозможности  применения  столь
совершенных даров разума, как "черепаха Цу", "пляшущий аист" и "многоногий
дракон"...
   Теперь всего один белый квадрат остался на ковре.
   - И если мнение  босоногого  бродяжки,  лишенного  крова,  не  противно
испытанной мудрости многочтимого владыки, бродяжка осмелится предположить,
что лучшим из возможных средств остается "ляован"...
   Одно лишь слово позволил себе старик прощебетать  по-своему  и  тут  же
вернулся к хорошему, простому и понятному языку мэнгу:
   - "Железный князь", царь штурма! Им легко пробить ворота, потери же при
надлежащем стрелковом прикрытии будут незначительны; пострадают разве  что
помощники из числа местных жителей,  но  им  утешением  послужит  сознание
выполненного долга...
   Прищурив глаза, старик полюбовался яркой картинкой. И продолжил:
   - По счастью, рассеянный  невежда  не  забыл  прихватить  с  собой  все
необходимое для устройства ляована.
   - Но духи?!
   - Шестьдесят полных циклов [полный цикл по древнекитайскому счету -  60
лет] назад дарован людям Поднебесной "железный князь", - неожиданно твердо
и звонко ответил цзиньши. - Даже демоны этих юных лесов почитают седины...


   Ошибся Ульджай! Не четыре, а почти  шесть  десятков  пленников  пощадил
мороз, и не половина из них, а почти все были мужчины, еще способные  быть
полезными. Ненужная мелюзга перемерла в первые дни - на нее не  выделялась
еда. Разумеется, не возбранялось делиться варевом, но голод сделал пленных
глухими к детскому писку. Только уруски пытались кормить слабосильных,  но
потому не смогли выжить и сами; чериги  же,  утолив  мужскую  потребность,
забыли о них, и некому  было  вступиться,  когда,  отталкивая  от  кожаных
лоханей слабые руки, голодноглазые бородачи пожирали отнятое  у  женщин  и
обгладывали хрящи, зарывшись от  жалобных  криков  в  груды  ветвей  около
костра.
   Еще на закате был вызван к шатру  мудреца  Тохта  и  получил  указания;
Ульджай кивком подтвердил - и  с  утра  пленники  были  подняты  хлесткими
ударами плетей. Пятеро и еще двое не смогли проявить  резвости,  и  Тохта,
выхваляясь перед своей сотней,  семью  ударами  сабли  освободил  себя  от
обузы, а урусов от необходимости повиноваться. Удары были точны,  и  сотня
признала, что новый джаун-у-ноян искусен в рубке.
   А проворных накормили  -  щедро,  вдвое  против  обычного,  пересчитали
наново  и,  разрезав   ремни,   удерживающие   санную   поклажу,   раздали
инструменты,  привезенные  мудрецом.  Из  невиданного,   светло-серого   с
прожилками  металла  сработаны  были  топоры  и  пилы,  и  даже   накрепко
промерзшие тела деревьев не могли устоять перед ними.
   До самых  сумерек  трудились  урусы  с  похвальным  усердием,  подсекая
указанные  старцем  стволы,  обрубая  ветви,  протирая  дерево  до  блеска
лоскутами удивительной, словно песком посыпанной, шкуры неведомого  зверя.
А старик, укутанный в меха, поспевал, казалось, всюду, сверяя  исполненное
с начертанным на белом листе.  Он  восседал  в  низком  креслице,  несомом
четырьмя мэнгу,  и  воины  не  стыдились  рабской  работы,  ибо  несли  не
бесполезного старца, а пайцзу, которую никому не повесит на грудь хан,  не
имея на то особой причины. И бритоголовый не отставал от носилок,  держась
справа и чуть сбоку от седока.
   Изредка  выглядывая  из  мехов,  старец  замечал  все.  Четырежды  чуть
приподнимался рукав стеганой шубы, и, на миг выскользнув из уютного тепла,
тонкий палец указывал на уруса, работающего,  казалось,  не  хуже  прочих.
Тотчас бритоголовый  возникал  перед  неусердным,  нога  вылетала  вперед,
неуловимо касаясь мохнатой головы самым кончиком  сандалии,  -  и  бородач
падал, перестав дышать еще раньше, чем затылок вминал в снег  разбросанные
обрубки ветвей.
   Степной закон гласит: пусть подгоняет ленивца страх - и  это  придумано
мудро. Но в первой паутине сумерек, когда топоры утихли, носилки  подплыли
к прискакавшему  на  тишину  Ульджаю,  и  рядом  с  ним  Тохта  гнал  трех
светловолосых, похожих, как братья, пленников, исходящих медленным паром.
   - Вот те, кто достоин поощрения, - сказал старик. -  Пусть  благородный
господин покажет пример великодушия, вознаградив прилежных свободой...
   И  это  было  нарушением  закона  степей.  Но   совсем   другой   закон
непререкаемо мерцал в узеньких щелках под космами бровей, и был этот закон
намного древнее.
   Урусов накормили, как черигов  после  битвы,  одели  в  теплые  тулупы,
снабдили едой на три перехода и, вручив поводья, забыли  о  вернувшихся  в
жизнь. Только завистливый  шепот  понесся  вслед  скрывшимся  за  стволами
счастливцам из толпы, сгрудившейся на прореженной топорами опушке.
   Этим, оставшимся, толмач перевел слова мудреца:
   - Сказано: честный труд способен прославить  и  низкое  имя.  Уважаемые
поселяне  видели,  как  вознаграждается   усердие   и   как   наказывается
нерадивость.  Прочим  положена  пища.  Но  завтра   каждый,   кто   сумеет
отличиться, поедет вслед за теми...
   Рукав качнулся в сторону леса.
   А у  самого  берега,  высокий,  угловатый  и  невыразимо  чужой  серому
урусскому  небу,  громоздился   ляован,   завораживая   взгляды   странной
соразмерной грубостью очертаний.  Высокие  распорки,  соединенные  балкой,
были  намертво  скреплены  витыми  медными  веревками,  медные  же   цепи,
ввинченные в перекладину, удерживали на весу добела  вычищенное  бревно  с
насаженной на торец железной головой барана...
   - Ляован готов к исполнению долга, - произнес старец. - Необходимы  еще
полозья и настил, но это легкий  труд,  и  факелы  помогут  завершить  его
ночью. Если отважный и могучий сочтет возможным принять совет, то  завтра,
когда звезда Тайбо [звезда Тайбо - у китайцев Венера]  померкнет,  следует
начинать...
   А ночью, когда все уже было готово, в Великой Пустоте  промчалась  стая
небесных псов [небесные псы - падающие звезды]; они перечеркнули  Северный
Ковш и скрылись, сбросив  огненные  хвосты.  И  это  предвещало  поражение
одному из сражающихся, но разве допустима была мысль, что  бородатые  духи
здешних лесов сумеют противостоять испытанной мудрости Поднебесной?..


   ...И пополз,  расплывчатый  в  едва  забрезжившем  рассвете,  "железный
князь" через твердую воду, влекомый  урусскими  руками;  сперва  медленно,
потом быстрее двинулся к правому берегу и, споткнувшись, притих, гусеницей
взбираясь по взгорку.
   Обнадеженные посулом, пленники не  жалели  усилий,  натягивая  ременные
лямки; двое, надорвавшись, забились с воплями у начала взвоза, и еще  один
завыл зверем, угодив ногою в полоз, но  крики  оборвали  саблей,  а  живые
упрямо шли вперед, выводя деревянного  зверя  на  простор,  приближаясь  с
каждым рывком к наглухо запертым створкам ворот.
   Они шли к смерти, и смерть не  стала  медлить.  Стрелы  густо  брызнули
из-за заборов, вырывая урусов из натужно мычащей толпы, и цзиньши прищурил
глаз, соразмеряя число павших с путем, пройденным ляованом. Сам  он  стоял
на открытом месте, не тревожась о стрелах: если и долетят, Лю поймает...
   Сразу пятеро бородачей, вскинув руки, рухнули под полозья, и шестой, не
выдержав вида смерти, кинулся  вспять,  бросив  лямку,  но  тут  же  упал,
истыканный десятком стрел. Изготовив луки, у  склона  стояли  стрелки,  по
грудь укрытые щитами из тонких, плотно пригнанных досок.  Лучших  мэргэнов
[мэргэн - меткий стрелок (монг.)] отобрали в джаунах по слову старика  еще
вчера и свели в отдельную полусотню;  не  мешая  друг  другу,  стояли  они
цепью, стрелки, расщепляющие при  факельном  свете  удаленный  прут,  и  у
каждого в саадаке [саадак - чехол для лука] густились тяжелые  башкортские
стрелы.
   И ударил ляован!
   Оттягивая бревно, чериги,  укрытые  настилом,  вбивали  бараний  лоб  в
звонкое дерево, и стена содрогалась,  а  ненужные  более  бородачи  бежали
прочь; сверху не стреляли в них, и мэргэны, помня предупреждение  мудреца,
щадили проявивших усердие. Ставшие свободными, спешили  урусы  уйти,  пока
еще не ощущая холода. Но о тулупах ни слова не говорил старик...
   Дан! Дан! Дан! - бьет ляован.
   Но  пришло  и  прошло  время,  а  ворота  стояли  неколебимо,   и   это
противоречило учению Сунь Цзы.  Урусские  же  чериги  метались  по  стене,
странно неуязвимые, и только трижды сумел отметить цзиньши, как,  став  на
миг отчетливо виден, опрокидывается пойманный стрелой бородач.
   К исходу четвертой дневной стражи  удары  сделались  глуше;  обе  смены
черигов растратили силы, а черный  дым  над  воротами  стал  густым,  и  с
надвратных башенок полилась горящая смола; она вспенивалась и затухала  на
утоптанном снегу, прикрывавшем настил, но наука предупреждает,  что  жизнь
ляована не дольше жизни покрытия, а снег таял неумолимо,  и  день  еще  не
кончился, но уже выбросил сумеречные  нити,  и  смола  перестала  угасать;
снопы искр с треском рассыпались по сторонам,  желтое  пламя,  торжествуя,
прыгнуло вверх, стекая по бревнам, и в его шелковых лохмотьях  извивались,
уходя в темнеющее небо, медно-багровые драконы.
   И наконец оглушительно громыхнуло, огонь стал  огромен  и  в  один  миг
охватил "железного князя", скрыв  его  от  замерзших  в  ожидании  сигнала
всадников; темные  фигурки  выскочили  из  костра,  покатились  по  снегу,
поползли к склону, но стрелы, летящие  сверху,  нашли  их  и  швырнули  на
вспаханный полозьями ляована наст...
   Что ж! Любая попытка имеет два исхода, и  неудача  таит  в  себе  зерно
успеха, и путь к жатве лежит через размышление. Кто бы ни бросил  вызов  -
дикари, злые духи, сама судьба, - Мао Линь сумеет дать достойный ответ!
   Но  у  шатра,  мешая   войти   и   сосредоточиться,   раздувал   ноздри
мальчишка-сотник, и речь его не была учтивой.
   - Ты! Ты! - захлебывался Ульджай.
   Что обращать внимание на  подобное?  Зрелой  мудрости  должно  презреть
несдержанность варвара.
   - Духи диких лесов не пожелали устлать шелками победный путь господина,
- негромко отвечает цзиньши, - и гнев полководца  закономерен.  Но  жалкий
неудачник спешит в свою лачугу, чтобы обдумать...
   - Ииии! - Из горла юнца вырвался визг, ладонь дрогнула, готовая  упасть
на рукоять сабли, но пока еще не решаясь.
   Вот как? Ну что ж: обороняясь, наступай - учил Сунь Цзы.
   - Виновник неудачи оказался недостоин доверия  великого  хана  и  готов
приподнять рукава [приподнять рукава - в древнем Китае  означало  публично
признать свой позор (своего рода моральное харакири)], - железным  голосом
говорит Мао Линь, поглаживая пайцзу. - И все же прошу господина  отойти  и
не пугать благородной яростью моего бедного слугу...
   Старик улыбается. Двойной удар - вот как названо  такое  напоминание  в
учебниках словесного поединка.
   А Ульджай отшатывается.
   Что это было? Пайцза ли блеснула, напоминая о гневе Бату, или впрямь  -
два меча, описав перед носом свистящие круги, вернулись в наспинные ножны?
Но сотник явственно ощутил на  губах  вкус  смерти  и  торопливо  отдернул
ладонь от сабельной  рукояти;  а  спустя  миг  с  облегчением  понял,  что
непоправимое не случилось, что алмыс  стоит,  как  стоял,  безучастный,  а
уйгурские знаки все еще только предупреждают...
   А старик, отвесив церемонный поклон, проходит в шатер,  оставив  Лю  на
пороге, сбрасывает жаркую шубу и, лишь немного помедлив, ссыпает  в  ларец
бесценные карточки с багровой каймой по краям. Зеленое нефритовое  зеркало
укрепляет цзиньши на чернолаковой  подставке,  три  витых  свечи  цветного
воска ставит так, чтобы свечи отражались в полированной глади, и бросает в
крохотную курильницу горсть пряно пахнущих лепестков ба-гуа.
   Нежный дымок струйкой вьется сквозь мелкую решетку...


   ...Нельзя не признать очевидного: силы Страны Девяти Источников  встали
на сторону дикарей и заветы отца побед неприменимы  здесь.  Но  есть  иные
пути, кроме трудной тропы наук. Со дней первого пушка на  щеках  Мао  Линь
чурался гаданий, хотя и не отрицал их бесспорного могущества. Ведь надежда
на сверх®естественное ослабляет  руку  воина  и  разум  воителя.  Но  если
распахнулись Яшмовые Ворота, то стыдно из глупого упрямства не воззвать  к
помощи священного зверя Цилинь... [Цилинь - священный единорог, охраняющий
врата в Страну Девяти Источников]


   Дымок, вначале светлый, стал темнее,  приобрел  благородный  фиолетовый
оттенок,  пощекотал  ноздри  тягучим  сладковатым  ароматом  -   и   сущее
подернулось пеленой, открыв сокровенное; стало труднее дышать, и три свечи
превратились в сто, и в тысячу,  и  слились  воедино,  образовав  медленно
вращающееся кольцо, а  сквозь  мелькание  огоньков  из  нефритового  озера
вынырнул зверь Цилинь.
   Четыре глаза имел он, как и указано в "Да юань  дао",  и  два  из  них,
темные, лучились весельем, а два светлых источали печаль;  по  два  зрачка
было в каждом из глаз, и  пять  зрачков  глядели  благосклонно,  а  два  -
сурово, а еще один устремлялся в неведомое, и витой рог во лбу светился  у
стража Яшмовых Ворот, и был свет подобен  сиянию  перламутра,  похищенного
некогда у драконов смельчаком Юэ.
   - ...Цилинь, о Цилинь, - не раскрывая глаз, прошептал  цзиньши,  -  вот
позвал тебя мельчайший из мелких, недостойный трех сфер чистоты;  нет  для
тебя скрытого во мраке, и нет для тебя недоступного  в  свете,  и  некому,
кроме тебя, доверить сомнения, снедающие сердце; но разве  может  мудрость
Чжунго отступить перед дикой силой варварской тьмы?.. и  потому  приоткрой
Врата, о Цилинь, позволь тем, кто уже впитал свежесть девяти струй, помочь
трижды ничтожному...
   Лохматыми клубами пыхнула жаровня, и расплывчатые тени окружили старца,
омывая  зелень  нефрита  и  просачиваясь  сквозь  едва  уловимые   разводы
божественного камня; легкий дым растекся по зеркалу... и  вместо  ушедшего
зверя Цилинь  проглядывали  другие:  вот  внучка...  она  бежит,  растянув
розовый ротик в неслышном крике, бежит от чего-то страшного, но цзиньши не
может разглядеть преследователя... вот на  мгновенье  выглянул  из  пелены
Тигренок Дэн и почтительно кивнул,  едва  не  задев  наставника  оперением
торчащей из г