е одиночество, и глубокий, непроглядный  сон
без  сновидений...  а  еще  -  огорчение,  и  нежелание   просыпаться,   и
растревоженная дрема...
   и беззлобный укор...
   В трепете же воздушных потоков словно  бы  возникали  картины,  как  из
смальты-мозаики,    замирали     ненадолго     и     сменялись     новыми:
непознаваемо-вечную  мглу  ощутил  Феодосий  и  тяжкий  груз  бесконечного
безвременья; желто-багровый внепредельный огонь  обжигал  неоглядную  даль
воды и усыхал, коснувшись ее, но и смиряя жгучим  прикосновеньем;  бешеный
ветер  гнул  каменные  громады,  разбиваясь  о  них,  и  утихал,  и  снова
взметался, раскручивая смерчи  вырванной  с  корнем  земли...  и  все  это
истекало из лет неисчислимо давних, незапамятных, и не было в картинках ни
рыжего солнца, ни блестящего  снега,  ни  мерцающего  серебра  равнодушной
луны...
   Последнего шага не сумел сделать Феодосий. Невидимая стена  остановила,
не подпустив к камню; была она гладка на ощупь, дышала вроде как  живая  и
почти поддавалась, но и удерживала до времени...
   Понял, будто услышал: скоро уже; жди!
   Все отошло. Стерся страх пред татарвой, и обида на воеводскую  дурость,
и смятение от великих грехов...
   ...даже о Велюшке не думалось...
   И Феодосий опустился на теплый  пол  у  незримой  преграды,  подчиняясь
пришедшему пониманию, и забылся, не слыша ничего, не ведая,  что  творится
за стенами.
   А пришел в себя оттого, что осознал: пора!
   Не спрашивая, встал. Кто-то  незримый  подталкивал  в  спину,  указывая
путь.  Шел  к  двери,  не  глядя  на  образа,  и  угодники  провожали  его
внимательными взглядами, словно благословляя на подвиг.
   Вот она, впереди - дверь. Совсем уже близко. Не горят в притворе свечи,
не тлеют лампады; лишь немного света проникло туда, и никак  не  различить
во мгле щеколду.
   Шаг. Еще шаг.
   Сама собою распахнулась запертая дверь...
   И полыхнуло в глаза Феодосию белым огнем.



        СЛОВО О ПРАВЕДНОЙ СИЛЕ, МОНАСТЫРЕ ДУХА И КОРОТКОМ НОЖЕ

   ...Наступающий день был последним.
   Скоро, совсем скоро вспыхнет прощальный костер, освобождая  от  бремени
тел души павших богатуров, и вместе с угольями, еще  до  темноты,  истлеет
Ульджаева жизнь. Останется только медленный путь по ледяной реке,  длинная
- на несколько дней и ночей растянутая смерть. И удавка в  стане  Бурундая
будет лишь избавленьем...
   На него уже и не смотрели как на живого. Слух об  отступлении  разнесся
быстро, и теперь стражи, послушные, как всегда, старались глядеть мимо,  и
даже юркий лекарь-тангут, вливавший снадобье в рот бившемуся  в  судорогах
отцу, избегал прикосновений; все они были живы и надеялись жить дальше,  а
для Ульджая все осталось позади, и живые сторонились его как заразного.
   Теперь  он,  кажется,  начал   осознавать,   что   должен   чувствовать
опрокинутый наземь стригун-жеребенок, который до последнего  мгновенья  не
верил в погибель и  вдруг,  уже  ощутив  на  горле  короткий  холод  ножа,
взбрыкивает и пытается рваться  из  пут,  норовя  по-волчьи  грызть  руки,
прижавшие голову к земле.
   Но  отчего-то,  чувствуя  это,  он,  лежа  в   сизой   полумгле   юрты,
прислушиваясь к частому дыханию задремавшего наконец Саин-бахши, думал  не
о смерти, а о луне, большой и круглой, висевшей с вечера над станом,  пока
гроза и град не спугнули ее. Старики говорят, что это  -  лаз,  ведущий  в
края, где кочуют предки. Тогда где-то там далеко, за серебряным пологом  -
почему нет? - юрта его матери.  Она  варит  жирную  шурпу  в  казане,  она
подбрасывает в костер комки кизяка и - конечно же! - поджидает его, своего
давно потерянного сына. Ждать ей осталось недолго. В тот миг, когда тонкая
тетива с шуршанием  ляжет  на  шею,  он  переступит  серебристый  порог  и
присядет  у  материнского  очага.  Он  зачерпнет  похлебки  из  казана,  и
раскинется на приготовленном войлоке, и, не глядя вниз, на землю,  спросит
ее: отчего же случилось так, что вырос и умер, так и  не  узнав  тепла  ее
рук?
   И она ответит: потому что - меркит.
   Это слово выстонал в бреду Саин-бахши, и память распахнулась,  об®яснив
все: и смутные картины в неясных снах, и вспышки ярости (кто же не  слышал
о буйстве меркитов?), и умение подтянуть, не уча, любую песню (не  было  в
степи  певцов  лучше  меркитских...);  выросший  в  добрых   чужих   руках
меркитский щенок, вот ты кто, Ульджай, единственная капелька  вылитой  без
остатка крови, последний осколок великого народа, ненавистного Потрясателю
Вселенной и вырезанного под корень.
   Убить всех! - приказал Чингис, кто же не слышал песен  о  том?..  всех,
чтоб не осталось мстителей, чтобы забылось преступление... и он был  мудр,
как всегда, неповторимый хан, ибо меркиты не прощали обид,  вот  почему  -
всех!.. и поэтому он ушел,  избежав  мести...  и  некому  было  отплатить:
последний росток был слишком мал тогда и не знал ничего о себе,  а  теперь
он умер заживо... и всех дел в этой жизни осталось у него - довести джауны
назад, в ставку Бурундаю...
   - Мер-кэ! - каркнула  пролетевшая  над  юртой  ночная  птица;  по  телу
пробежал озноб - Ульджаю показалось, что это дух матери, или братьев,  или
кого другого из родни мечется в урусском небе, не находя успокоенья...
   Потом он ненадолго забылся; впал в тяжелую дрему измученного  человека,
готовую в любой момент прерваться  и  не  дающую  облегчения  телу.  Почти
тотчас открыл глаза, ощутив: что-то не так. И  чуть  погодя  сообразил:  в
юрте тихо! Из-под набросанной в углу груды шкур не было слышно привычного,
хрипловатого дыхания старика...
   Сонная одурь уберегла от крика. Подумал спокойно, словно о постороннем:
этого следовало ждать. Слишком плох в последние дни был отец, он почти  не
приходил в себя, и Ульджай почти  смирился  с  неизбежным.  Это  оказалось
совсем нелегко: понять, что отца  не  будет.  Думать  об  этом  было  даже
труднее, чем о  наказании  за  неудачу.  Ведь  отец  был  всегда  и,  даже
сгорбленный и немощный, оставался всемогущим, умнее и сильней  всех  людей
на свете. Кому по силам победить черную болезнь? - никому. А  отец  одолел
ее; он не спал пять ночей, хлопоча над горящим в  бреду  мальчишкой,  -  и
даже единственной ямки не осталось на  лице  Ульджая,  когда  посрамленная
немочь бежала наконец от мудрого Саин-бахши...
   Нет, никак нельзя было представить бездыханного отца.
   Быстро светлело. Ранний рассвет втекал  в  юрту  сквозь  расшнурованное
тоно [отверстие  для  дыма  в  потолке  юрты  (монг.)],  разжижая  сумрак.
Надлежало встать, подойти, откинуть  шкуры  и  убедиться.  Но  -  не  мог.
Казалось: вот, закрою глаза и подремлю - совсем недолго; а после проснусь,
и все окажется дурным сном;  отец  не  может  оставить  меня,  особенно  -
сейчас, когда мое время истекает. Кто же проводит меня в последнюю дорогу,
если не ты, отец?..
   До крови закусил губу.
   Привстал.
   И замер.
   Там, над грудою шкур, висело, покачиваясь,  темное  облако;  колыхалось
оно, но не растекалось, будто удерживаясь в дозволенных  пределах;  только
нити-паутинки все тянулись  и  тянулись  к  жаровне,  но  и  они  опадали,
остановленные  незримой  чертой.  А  рассветные  струи  пугливо   обтекали
дрожащую мглу...
   - Не бойся, маленький меркит! - прошелестело в юрте. - Пришло время,  и
слуга проклял господина, а младшие подчинились старшим. Ты не умрешь.
   - Кто здесь? - прошептал Ульджай.
   - Нас много, - был ответ. - Мы хотим добра...
   Этот шелест нельзя было постичь; он звучал и не звучал, он  шуршал  под
черепной костью, без промедления отвечая на невысказанные вопросы.  Он  не
принадлежал одному, это был шепот великого множества. Но  выделяясь  среди
чужих, явственней всего слышался голос отца.
   И Ульдхай поверил.
   Откинув шерстяную накидку, привстал, опираясь на локоть.
   - ...слушай, маленький меркит...
   "...Некогда было Ничто, и ничего больше. И Он шел  сквозь  пустоту,  не
зная цели, не понимая сути; Он  был  всемогущ  и  всезнающ,  но  как  было
проявить мощь? что было знать? - если вокруг было только Ничто... и  решил
Он создать Огонь и создал; и пришлась по нраву Ему игра Огня.  А  чтоб  не
скучал в одиночестве Огонь, сотворил Он Воду и велел ей подчиняться  Огню,
а Огню приказал заботиться о Воде... а потом целую вечность забавлялся Он,
глядя, как нарушают Огонь и Вода Его заветы..."
   Хрустнуло что-то в жаровне, в самой  глуби  полуугасших,  припорошенных
золой  угольев;  хвостатое  дымное  пламя   подпрыгнуло   вверх,   обжигая
рассветную дымку; искры рассыпались пригоршней умирающих звездочек и опали
на войлок, тускнея, превращаясь в крупицы серой золы.  И  перед  Ульджаем,
отшатнувшимся от жгучих капель, хлестнувших в лицо, с потрясающей ясностью
возникло вдруг видение: сквозь несотворенную пустоту огромными  бесшумными
шагами торопится ниоткуда и никуда Он, содержащий в себе все. Это  -  сама
вечность, уставшая наконец от безмерного одиночества и решившаяся творить;
вот она зачерпывает комья тьмы, и раскатывает  их  в  лепешки,  и  придает
очертания, и повелевает жить...
   - Слушай!..
   "...Создав Детей своих, Он стал Отцом и был справедлив, ибо дозволил им
быть такими, как были; ведь они развлекали Его, но и это наскучило  спустя
вечность вечностей, потому что оставались  они  Его  частью,  и  устал  Он
рассматривать себя, одинакового в различных проявленьях. И спросил: отчего
не хотите быть сами собой? разве затем созданы, чтобы бесконечно повторять
Меня?.."
   Дикими глазами впился в облачко зыбкой тьмы Ульджай. Не  сознанием,  не
разумом тем более, но чем-то высшим постигая и видя: у стоп Его мечется  в
бессильной ярости Огонь, не умея  ответить,  и  стелется  к  стопам  жалко
журчащая Вода, и Земля, прижавшись к  Ветру,  дрожит,  не  смея  взглянуть
ввысь... и было все вокруг багряным, как угасающая  жизнь,  и  призрачным,
как надежда. Трепетало пламя, трепетали звонкие потоки, трепетали в  ужасе
остроконечные вершины, роняя белые слезы, и казалось, что  даже  вечность,
точно пес, укушенный бешеным волком, тоже билась и трепетала и  почти  уже
срывалась в безумный и  неостановимый  бег  -  до  последнего  вздоха,  до
отчаянного визга в разорванном сердце...
   - ...и, устрашенные, решились Дети ответить Отцу...
   "Было: решились они и ответили: можно ли  быть  собой,  если  есть  Ты?
можем ли не подражать, зная, что ничтожны?.. и упрек был справедлив. Тогда
и сказал Он: пусть так! уйду; все приготовил Я для вас - покажите  теперь,
что сможете сами. Но каждый из вас -  лишь  часть  Меня,  и  чего  сможете
достичь? Потому - дам вам основу мира... И, сказав так, взял у Воды каплю,
а у Огня лепесток и смешал с горстью праха Земли, и оживил дыханьем Ветра;
и так дал Детям Своим человека. Дав,  удалился  и  заснул,  ибо  не  желал
больше глядеть на дела Детей, строящих мир, где нет места Ему..."
   - Слышишь, меркит?..
   "...Спорили поначалу Дети: ведь каждый видел будущий мир  по-своему,  и
никто не желал уступить; но и одолеть не сумел ни один, и, признав равными
силы свои, сообща принялись строить. В основу же положили  справедливость,
ибо нет ничего прочнее ее; сила охраняла  слабость  и  взимала  с  нее  за
охрану, и зверь не убивал сверх нужного  для  пропитания,  и  человек  был
подобен зверю, не посягая на подобного себе свыше  меры.  И  стал  человек
мерилом всего; с дозволения Воды подчинял он потоки, и  укрощал  пожары  с
разрешения Огня, и землю Земли  и  ветер  Ветра  обращал  на  пользу  себе
человек, и было это справедливо, и так продолжалось  две  вечности  и  еще
половину вечности, пока не пришли Чужие..."
   Вздрогнуло, сжалось вдруг черное облачко.
   - Слышишь?..
   "...Неведомо откуда явились Чужие, и были сперва робки и послушны, и не
обратили внимания на пришельцев Дети Его, а пришельцы тем временем набрали
силу, и смутили человека, и увлекли за собой, оторвав от  Детей  Его...  и
стали отрекаться люди, сперва немногие, после -  множества,  без  веры  же
обречены были на гибель Дети Его... и погубили  Чужие  многих  из  них,  а
прочих разметали по краям созданного  ими  же  мира;  и  не  было  в  этом
справедливости... Тогда воззвали к  Нему:  пробудись!  но  не  пожелал  Он
проснуться, спал, не ведая, что пошатнулись устои справедливого устройства
и человек ощутил вкус убийства подобных себе без нужды".
   - Слышишь, маленький  меркит?  В  последний  раз  собрались  мы,  и  не
наступит  другой.  Помоги!  Мы  разбудим  Его,  маленький  меркит,  а   ты
попроси...
   "...Крепко спит Он и не  хочет  проснуться;  никого  не  подпускает  из
Детей, ибо оскорблен. На зов же человечий - отзовется, ведь человек  -  не
часть Его, но создание, и в ответе Он за  сотворенное...  да,  непосильное
Детям Его посильно человеку,  и  не  будет  иного  случая  вернуть  в  мир
справедливость..."
   - Попроси Его! - серебристый звон бьет в виски.
   - Я?! - не веря, прошептал Ульджай.
   Заколебалось облако сильнее, стало шире  и  прозрачней,  а  в  середине
вовсе растаяла тьма. Вместо облака - бело-желтый пламенный круг  в  черной
рамке. И в центре его  увидел  Ульджай  отца;  мерцая,  сидел  Саин-бахши,
поджав ноги, и глядел прямо в лицо сыну с нежностью, верой  и  неизмеримой
тоской.
   - Возьми город,  Ульджай...  Там,  в  храме  урусов,  спит  часть  Его,
способная услышать; обратись - Он  будет  разбужен,  сынок.  Пусть  придет
вернуть справедливости силу...
   Родной голос, самый добрый из всех голосов!
   - Я не смогу!
   - Ты сможешь, мальчик мой.
   - Но почему - я?
   - Потому что - меркит, - докатилось до самого сердца.
   Одно лишь мгновение не мог осмыслить услышанное Ульджай. И  понял:  да!
только  он,  больше  никто.  Ибо  нет  под  луной  народа  меркэ,  изведен
беспощадно - и это несправедливо! такого не бывало, пока не явились Чужие,
смущая людей, - и разве не порождением  Чужих  был  кровопроливец  Чингис,
убивавший ради наслаждения?..
   - Да, -  кивает  Саин-бахши;  сияние,  исходящее  от  него,  постепенно
бледнеет, уступая место натиску утра. - Я и ты, ты и я, два осколка  беды;
неспроста свела нас судьба, для великого дела  привела  в  урусские  леса.
Верни справедливости силу, сынок...
   Тусклее и тусклее мерцание над ворохом шкур.
   Каменеют скулы Ульджая.
   - Я мечтал о белой кошме для тебя, - шепот все тише. - Я был глуп, пока
жил. Ради ясного огня и прозрачной воды,  ради  мертвой  родни  и  живущих
людей ты сделаешь это, Ульджай!
   Чуть усилилось желто-белое свечение.
   И погасло вмиг.
   - Отец!
   Одним махом перепрыгнул жаровню ноян.  Рыча,  разбросал  шкуры.  Пусто.
Исчез отец. Навсегда исчез, без следа. Только  маленький  треснутый  бубен
запутался в мехах да пригоршня черного праха  рассыпалась  по  войлоку,  и
сизый дымок исходит от нее, сразу же и  растворяясь  в  окрепшем  утреннем
свете.
   А за войлоком шумит проснувшийся табор. Суетятся чериги, перекликаются,
издали летит стук топоров - пленники подравнивают последние бревна,  чтобы
красив был погребальный костер. И визжат десятники, поторапливая ленивцев.
   Луч солнца, прыгнув сквозь тоно, упал на угли, обесцветив жар.
   Погожий будет день. Хороший для отступленья.
   "Ты возьмешь город", - сказал отец. Но приказ об уходе  дан,  и  чериги
уже свертывают палатки. Что решено хуралом,  не  отменить.  И  что  скажут
нояны?
   "Верни справедливости силу", - сказал отец. И меркитская кровь кипит  в
жилах, взывая: отомсти!.. и разве мщение злым не есть справедливость?..  и
достойно ли верности гнилое семя Чингиса?..
   Но что скажут нояны?
   Медленная, не освещающая лица улыбка возникает на губах.
   Ульджай знает, что следует делать.
   Знание возникает само по себе, озарением. Отныне и впредь не нужно  ему
ни подсказок, ни советов; единственным советчиком своим будет он сам,  ибо
отец ушел навсегда, а больше некому верить.
   Хлопок в ладоши.
   Откинув полог, у порога замирает кебтэул. За спиной его -  яркое  синее
небо, прошитое солнечным блеском.
   Да, ясный будет день. Наилучший для приступа.
   - Джаун-у-нояна Тохту ко мне, - говорит Ульджай.


   Хороший чериг - послушный чериг; плох тот ноян, что снисходит к  нуждам
сабельного мяса. Но ежели воля нояна совпадает с пожеланием черига  -  это
вдвойне хорошо.
   Ночная гроза погасила беседы у костров. Воины  забились  в  палатки,  и
никто не выходил скрасить одиночество  караулов;  зябко  ежась,  горбились
стражи у медленно грызущих ветви  огней.  Духи  леса  глядели  из  тьмы  и
торжествовали; теперь с этим согласились все, даже уйгуры,  слева  направо
крестящие грудь,  и  таумены,  пять  раз  в  день  кланяющиеся  югу.  Даже
храбрейшие мэнгу стучали зубами, шепча заклинания, а среди  остальных,  от
палатки к палатке, ползли шепота,  и  руки  черигов  то  и  дело  касались
роговых рукоятей.
   Решение ноян-хурала упредило бунт.
   А с рассветом Синева  подтвердила,  что  нояны  не  ошибаются  никогда.
Впервые за много дней на небе не было туч,  желтый  динар  солнца  сверкал
среди голубых шелков, припекая обнаженные головы, и мороз смягчился,  став
почти незаметным. Это было несомненным знамением, и ему надлежало внять...
   Вот почему чериги не просто подчинялись приказам, но  шевелились  вдвое
быстрее обычного. С шутками и смехом убирали  палатки,  проверяли  упряжь,
складывали в  сани  скатанные  войлоки.  И  даже  павшие  богатуры,  тремя
длинными  рядами  уложенные  вдоль  берега,  выглядели   как-то   особенно
торжественно и умиротворенно, словно радовались за уходящих из этих гиблых
мест товарищей.
   Те, кто пал, не будут в обиде, неподалеку от  них,  с  края  табора,  у
самой кромки твердой воды, рос  деревянный  сруб,  заполненный  хворостом:
пленные урусы еще с вечера заготовили бревна, и теперь их осталось  только
уложить в положенном порядке. Общая радость захватила  даже  пленных,  они
работали споро и согласно, не  вынуждая  надзирающих  применить  плети,  и
пробегающие мимо чериги награждали урусов одобрительным цоканьем языков.
   Впрочем, каждый знал свое место и свой  труд,  а  единственным  праздно
сидящим на весь табор был бритоголовый алмыс, уже второй день не отходящий
от саней с телом чжурчжэ-сэчена. Косица на  затылке  его  обвисла,  голова
склонилась, и сам он уже не казался таким грозным. Чериги  проходили  мимо
него не сторонясь. Конечно, он оставался непонятен, но лесные  духи  много
страшней, а он в  эти  жуткие  дни  был  вместе  с  черигами,  его  видели
плачущим, а можно ли опасаться того, кто  не  сумел  скрыть  слезу?  Воины
признали алмыса своим, они кивали ему и приветливо улыбались...
   Но что было Лю Гану до варваров?
   Суть жизни и  смысл  ее  лежали  в  санях,  плотно  укутанные  в  шелк;
закоченевшее тельце было плоским, и холмик под золоченым покрывалом  никак
нельзя было связать с Учителем. Но это был он, верней -  бренная  оболочка
его, иссушенная старостью, а чистая душа удалилась в пределы Яшмовых Струй
и ныне предается размышлениям там, в тени ив, у вечно журчащего источника.
Поэтому  и  самому  Лю  немногое  осталось  завершить  под  лживым   небом
временного мира, в диком краю, где деревья непристойно устремляются ввысь,
а неучтивые жители обросли безобразными мохнатыми бородами...
   Лю чуть кивнул, поощряя умную мысль.
   Оболочку, покинутую Учителем, несомненно,  следует  возвратить  в  стан
варварского князя; там  в  большом  шатре  остались  свитки,  и  бесценные
приборы, и - главное!  -  статуэтка  небесной  танцовщицы,  особо  любимая
Наставником Мао; Учитель безмерно дорожил ею, ибо это была первая  награда
его за первую в жизни победу. Сам Сын Неба, великий  хуанди  [хуанди,  Сын
Неба - император (кит.)], вручил знак признательности молодому полководцу,
и Наставник любил вспоминать в подробностях о том незабываемом дне,  когда
сановники в алых одеждах, и сановники в синих одеждах, и даже принцы крови
в одеяниях желтых рукоплескали  ему.  Разумеется,  все  это,  а  в  первую
оч