лится от грязного, а низкое от высокого, и вернутся  чериги  к  своему
котлу, а сотник к своим заботам...
   А пока что певец поет и не хочет  умолкать,  ликуя  в  сознании  своего
могущества,  -  пусть  кратковременного,  зато  полного  и  ни  с  кем  не
разделимого; он не желает молчать! он  не  может  умолкнуть,  вновь  стать
одним из многих, он тянет мгновения - и голос его ликует.
   И вот уже не свистят, не гудят струны: медленный, натужный скрип ползет
к сведенным морозной коркой голым ветвям. Скрип, и трудное дыханье усталых
быков,  влачащих  повозки,  и  тихий  детский  плач,  и  сдавленная  брань
возниц...
   - Где надменный народ меркэ? - выкрикивает хурчи.
   Холодок возникает внезапно  под  сердцем  Ульджая.  Эти  звуки  странно
знакомы; они напоминают о чем-то забытом и страшном, что случилось еще  до
того, как появился отец и  склонился  над  ним,  вытирая  тряпицей  жаркий
лоб... что-то невыносимое ползет в память  со  струн,  такое,  что  нельзя
помнить, но и не помнить нельзя.
   Ульджай видит то, чего не видел никогда:
   ...караван, ползущий по соленым пескам...
   ...измученные глаза женщины с ребенком на руках...
   ...кольцо всадников, сомкнувшееся впереди, там, где ковыль сплетается с
Небом;  оно  стягивается  неторопливо  и  неотвратимо,  и  под  опущенными
пластинами налобников нет глаз...
   ...и женщина, уже разрубленная  наискось,  хлеща  кровью  на  увязанные
тюки, швыряет в траву вопящего мальчишку и кидается вслед, чтобы  прикрыть
дитя собой, а безглазый воин, вбок крутанув саблю, достает-таки  вихрастую
голову кончиком свистящего острия...
   - Нет больше меркитов! - звенит в ушах истошный вопль безглазого; и все
гаснет... лишь скрипит и стонет хур, а руки скованы истомной слабостью,  и
нет воли резким взмахом прервать певца; ушла воля - как тогда, когда  отец
заставляет глядеть глаза в глаза, выгоняя из души разлад и печаль...
   Звонко взлетает голос, и торжествуют безликие убийцы, и войлочным тюком
становится тело, а кожа  на  лбу  делается  вдруг  чужой  и  тяжелой:  это
наливается бурой кровью, взбухает узкий, почти незаметный шрам,  сбегающий
через висок к скуле и исчезающий в уголке рта.
   - Где упрямый народ меркэ? - наотмашь хлещет вскрик.
   И в полной  тишине  пронзительно  тренькает  оборванная  струна;  хурчи
застывает на миг - и  бережно  опускает  умолкнувший  хур  на  войлок;  он
бледен, глаза все еще плотно зажмурены,  а  лицо  покрыто  крупной  росой,
будто не под морозным небом, а в юрте-потельне пел  искусник.  Он  отирает
лоб ладонью и обмякает. Больше ныне не будет песен: лучше уже не спеть,  а
хуже - к чему?
   И чериги, все еще опутанные чарами морин-хура, не видят, как уходит  от
костра Ульджай. Это хорошо - низшим не пристало видеть высшего  слабым,  а
вдвойне - в походе, когда в руке его судьбы целой сотни всадников.
   Прямо  к  юрте,  не  останавливаясь,  прошел  Ульджай,  минуя   костры,
раскинувшиеся вдоль берега реки. Звонкая боль стискивала виски,  отдаваясь
в затылке при  каждом  шаге  скрипом  несмазанных  осей  по  безжизненному
серо-соленому  песку;  комом  в  горле  застрял  обрывок   сухого   ветра,
выворачивая  нутро...  и,  ускоряя  шаг,  едва  ль  не   бегом,   отбросив
стражника-кебтэула [кебтэул - ночной стражник  (монг.)],  рванул  шнуровку
полога и влетел в юрту, к человеку, который - единственный -  всегда  и  в
любой беде мог помочь...
   - Отец!
   И замер, столкнувшись  с  цепким,  незнакомым  взглядом.  Поджав  ноги,
непривычно прямо сидел против  входа  Саин-бахши,  янтарный  огонь  плясал
вокруг сузившихся зрачков, и в глубине рыжего  пламени,  не  растворенного
маревом угольев, неуловимой искрой просверкивали отблески синевы.
   - Что с тобой? - спросил янтарноглазый голосом отца.
   Сузились еще больше, в острые точки, пылающие  зрачки,  пронзили  мозг,
вытесняя боль, - и из клочков сложилось целое: из перышек -  оперение,  из
колечек - кольчуга. Вновь встала перед взором Ульджая окровавленная степь,
какой она была после избиения... и  безглазые  убийцы,  смеясь,  поднимали
забрала...
   ...лица мэнгу были у них!..
   И мальчик трудно дышал под грудой тел...
   ...я этот мальчишка, я!..
   Но это невозможно было осознать; это было  непредставимо,  и  в  висках
вновь вспыхнула визжащая боль. И все  пропало.  А  Кокэчу,  приблизившись,
провел ладонью по лицу приемного сына, втирая воспоминание в кожу...
   - Запомни, Ульджай, и забудь. Придет день, и ты вновь вспомнишь,  чтобы
не забывать уже никогда. А теперь - проснись!
   И когда открыл Ульджай  глаза,  старенький  отец,  Саин-бахши,  ласково
глядя слезящимися тусклыми глазами, показал ему на войлок рядом с собой.
   - Садись, сынок...
   Но - что? что же было только что?.. не вспомнить...
   - Что со мною, отец?
   Молчание в ответ. Только рыжий  просверк  метнулся  из-под  прищуренных
век, пронзил насквозь, ослепляя, и вновь исчез.
   - Садись! - И опять в глазах янтарные искры.
   Ладонь  безотчетно  нащупала  рукоять  сабли,  подержалась   мгновение,
утешаясь спокойной шероховатостью рога, и сползла на кушак. Это  же  отец,
Саин-бахши, сидел перед Ульджаем! А поднять клинок на отца - непредставимо
и не прощается законом степи.
   А Саин-бахши словно и не заметил ничего.
   - Сядь, сынок. - Рассыпаются у глаз лукавые, добрые-добрые морщинки.  -
Не думай ни о чем. Оставь мне заботы,  возьму  твою  боль  себе.  Знай:  с
добычей вернемся к войску, и щедро вознаградит тебя Бурундай...
   Смешно прозвучало. И не поверил отцу Ульджай. Почти открыл  рот,  чтобы
спросить: откуда добыча здесь,  в  пустынных  местах?  -  но  уже  скрипел
чороками о  снег  у  входа  ертоул,  вернувшийся  из  поиска,  и  требовал
впустить, а допущенный,  сломился  пополам,  показав  в  знак  почтения  к
власти, сотником  олицетворенной,  бритый  некогда,  но  изрядно  заросший
затылок.
   Согнулся чериг в поклоне, но не пал на колени, и это  означало,  что  с
доброй вестью вошел он в шатер, что спешит поведать ее  и  услышать  слова
одобренья и похвалы.
   - Внимание и повиновение! По воле Тэнгри и твоей, джаун-у-ноян,  пройдя
вверх по твердой воде четверть  дневного  перехода,  не  встретили  мы  ни
урусов, ни их твердых юрт. А повернув назад, волею Тэнгри, взяли уруса - и
вот его шапка, джаун-у-ноян!
   Недаром ждал похвалы ертоул. Под Рязанью уже видел Ульджай такие шапки:
бархатные, опушенные рыжим мехом в палец высотой. Нояны  урусов  покрывали
головы такими уборами в знак близости к урусскому коназу.
   -  Ты  хороший  воин,  Тохта!  -  сказал  Ульджай   черигу,   милостиво
улыбнувшись. - И я запомню это. Веди  уруса,  быстро  веди!  Нужный  урус,
полезный урус... Быстро, Тохта!


   Далеко-далеко на востоке, там, где начинается  степь,  слегка  посерело
небо над верхушками деревьев,  но  это  было  лишь  предвестием  нескорого
рассвета, и холодное, еще не  проснувшееся  солнце  не  спешило  разогнать
мрак. Дотлевали костры; зябко укутавшись сменными потниками, досыпали свое
чериги, и лишь перед юртой сотника звучали голоса.
   Красно-желтое пламя факелов располосовало ночь, вырвав у тьмы  площадку
утоптанного снега, где в полукольце ертоулов стоял  на  коленях  бородатый
урус. Струйка крови, не успев запечься, замерзла в бороде у рта,  а  глаза
подернулись туманом. С него успели  уже  содрать  сапоги,  натянув  взамен
рваные ременные лапти, а теплый долгополый кожан свисал с плеч воина,  что
стоял позади пленника и держал за волосы, не давая упасть ничком в снег.
   Кожан оказался велик кипчаку, полы складками лежали у ног добытчика, но
коренастый ертоул явно гордился дорогой обновой и все косил,  косил  глаз,
любуясь  мерцанием  тонко  выделанной  кожи.  А  все  же  набросил  взятое
внакидку, словно говоря сотнику: вот кафтан,  ноян;  хороший  кафтан,  мой
кафтан, но скажешь - отдам без спора. И Ульджай,  понимая  намек,  так  же
молча кивнул, ответив без слов же: твоя  добыча,  не  моя;  мне  не  нужно
добытого другими. Хмыкнул одобрительно Саин-бахши, а столпившиеся  поодаль
ертоулы, кипчаки и мэнгу довольно зашептались.
   Умен Ульджай-ноян, далеко пойдет молодой волк!
   Обычай говорит: желтое золото и белое серебро, цветной камень и  мягкий
мех - вот доля хана. И это справедливо, ибо  хан  кормит  войско.  А  конь
ржущий, и скот мычащий, и нетронутые рабыни - вот доля владык  туменов,  и
это мудро, ибо они должны награждать  верных.  А  все,  что  по  нраву  из
остального, - доля тысячника, минган-у-нояна.
   Что ж остается сотнику? Огрызки и об®едки...
   И совсем ничего - на долю черигу.
   Но лишь глупый сотник поживится добычей богатуров! Умный  же,  себе  не
взяв, раздаст воинам то, что осталось после владыки  тысячи;  поделит,  не
жалея о рваных сапогах, зато купит  то,  чему  цены  нет:  верность.  И  в
трудный час всадник отплатит умному нояну, свершив невозможное.
   И потому - владей кожаном, кипчак-богатур!
   Мгновенно расцветая улыбкой, ертоул изловчился и сбоку, неловко, влепил
опустившему было голову урусу затрещину.
   Смотри прямо! солнце перед тобой, раб!


   ...Не так и силен был удар, но разорвал мягкую пелену, затмившую  взор,
и ощутил Михайла Якимыч великую боль.  Она  жила  где-то  в  самом  нутре,
ворочалась, подкалывала исподтишка стальными иголками. Боль  возникла  еще
там, на опушке, куда неведомой  силой  вынесло  его.  Вспомнилось:  мягкий
темный кокон, влекущий неведомо куда, смявший все тело в комок. И - черный
провал, без времени  и  сознания.  А  после  он  открыл  глаза,  и  увидел
скуластые рожи, и понял: татарове; не было  сил  шевельнуть  рукой,  когда
стали вязать, когда стаскивали сапоги  и  выдирали  из  лопоти,  -  но  он
превозмог немочь и, кажется, сумел ударить кого-то. Тогда его стали  бить.
Не насмерть, но страшно; эти степняки знали толк  в  боли.  После  десятка
ударов тело стало совсем чужим, только ступни  жили  и  мерзли  в  грязных
плетеных обносках.
   Красная пелена заволокла глаза, и боярин пожалел вновь, что не  умер  в
пуще, в той неведомой мгляной круговерти; тогда подумалось, что вот она  -
погибель,  и  Михайла  Якимыч  шептал  молитву,  прося  о  спасении,  пока
слушались губы; уповая на силу Господню, торопливо  шептал,  барахтаясь  в
клочьях мрака! - и выпросил, выходит, то, что хуже смерти...
   - Спроси, - приказал Ульджай толмачу-кипчаку, - откуда ехал и куда.
   Толмач заговорил, обращаясь к пленнику. Выслушал ответ. Замялся, отводя
глаза.
   - Говори, - почти выкрикнул Ульджай.
   - Он говорит: вам незачем знать.
   - Тогда спроси: хочет ли жить.
   Еще несколько коротких непонятных слов.
   - Он говорит... - Глаза толмача растерянно  метались,  избегая  взгляда
нояна. - Он плохо говорит... Нет, он не хочет жить.
   В иное время Ульджай приказал бы зарубить  уруса;  впрочем,  он  и  так
знал, что прикажет зарубить, - хану не нужны урусские нояны и чериги,  чем
меньше их будет, тем скорее падут проклятые деревянные  города  и  войско,
взяв добычу, повернет в степь. Но этот урус был нужен: овса в торбах почти
уже  не  осталось,  и  подходило  время  возвращаться  назад,  в   ставку.
Возвращаться пустым? Бурундай не простит неудачи... Он  не  накажет  -  со
всяким случается не найти  в  поиске  ничего.  Он  всего  лишь  выслушает,
кивнет... и забудет навсегда о неудачнике. А потому...
   - Скажи ему так, - скрипучим голосом сказал Ульджай, - если ноян гуляет
в лесу, значит, близко его коназ. Если поблизости коназа нет, значит, есть
град. Пусть расскажет все. Или же - все равно расскажет.
   А Михайла Якимыч уже знал, что Господь услышал молитву и послал гибель.
Она смотрела из узких глаз визгливого мальчишки,  и  пусть  она  не  будет
легкой, но все имеет  свой  конец  и  даже  страшнейшая  мука  завершается
покоем...
   - Он не станет говорить, - перевел толмач.
   - Вот как?
   Шрам на щеке Ульджая начал набухать. Сотник дернул щекой, метнул взгляд
по сторонам.
   - Тохта!
   Давешний ертоул понял без слов. Махнул  двоим;  чериги  заломили  урусу
руки, а Тохта зашел со спины, плечом подвинул чуть  в  сторону  кипчака  в
боярском кожане, повозился немного - и в  полной  тишине  раздался  хруст:
Тохта ломал урусу пальцы. Страшно оскалился пленник, дрогнул  всем  телом,
но, закусив губу,  удержал  крик,  даже  не  застонал;  только  лицо  вмиг
посерело; уже достаточно света сочилось с небес, чтобы увидеть, как запали
и потемнели глаза. Еще раз хрустнуло.
   - Откуда ты ехал? - перевел толмач. И добавил от себя:
   - Говори!
   В ответ булькнуло красное на посиневших губах: урус попытался  плюнуть,
но сил не хватило, и лишь кровавая пена пошла пузырями.
   И тогда хрустнуло в третий  раз.  Тохта  вошел  в  раж,  молчание  раба
оскорбляло его; перед лицом  сотника  пленник  не  признавал  за  кипчаком
умения получить ответ на вопрос.  Но  плох  ертоул,  не  умеющий  добиться
своего, плох и неискусен, и недостоин даже шапки десятника...
   Медленно, почти нежно завернул Тохта кисть трясущегося в ознобе упрямца
и резко, с вывертом, нажал. Впервые с начала  пытки  из  спутанной  бороды
вылетело задавленное мычание,  а  миг  спустя  пленник  лишился  сознания.
Борода резко качнулась вниз, глаза закатились, ушли  под  лоб,  а  грузное
тело пошатнулось и пошло вперед, едва не опрокинув вцепившегося  в  волосы
кипчака.
   Но  ертоулы,  опытные  в  таких  делах,  не  позволили  урусу   упасть.
Подхватили, уложили на снег вверх лицом,  захлопотали.  Умеющий  причинять
боль умеет и возвращать  сознание.  И  пока  чериги  растирали  серый  лоб
хрусткими лепешками грязного снега, пока, налегая на грудь,  не  позволяли
уйти раньше дозволенного, Саин-бахши приблизился  к  Ульджаю  и  осторожно
коснулся плеча.
   - Ты горяч, сынок, и еще многого не умеешь. Позволь, я сам  поговорю  с
урусом...
   А Михайла Якимыч уже не чуял боли; распахнув крылья, парил он в  темной
синеве  высокого  мирного  неба,  и  лучистое  сияние  освещало  дорогу  к
стольному Владимиру. Мелькали внизу веси  и  выселки,  отчего-то  зеленые,
словно и весна уже пришла  незаметно;  стада  коров  брели,  крохотные  из
этакой  выси,  будто  стаи  мошкары,  и   веселой   зеленью   переливалась
перепутанная светлыми нитями рек  Русь.  Летел  боярин  домой,  к  родному
терему; и вот - малиновый благовест колоколен столичных, милая улица  близ
церкви Успенья и дом  родной:  крыльцо  тесовое,  ступени  певучие,  а  на
ступенях,  руки  заломив,  жена  -   очи   повыплаканы,   волосы   плотно,
по-вдовьему, прикрыты повойником [повойник - головной убор замужних женщин
и  вдов  (др.-рус.)].  Глядит  в  небо  просторное,  ждет-поджидает   ладу
милого...
   И пал сизым соколом наземь у крыльца Михайла Якимыч! Ударился грудью  о
смолистый тес, перекинулся - и  обернулся  красавцем-бояричем;  женка  же,
увидав, руками белыми всплеснула -  и  вмиг  помолодела  тоже,  вровень  с
Михайлой Якимычем. Кинулась к мужу, тоненькая, ровно березка  во  поле,  и
глаза огромные, синь-синева, будто и не плакала. И голос серебряный:
   - А и заждалась же я тебя, мил-друг Мишенька...
   И самое бы время обнять зазнобу, зарыться лицом в лен волос, замирая от
сладости; протянул руки боярин - и наткнулся на стенку прозрачную,  словно
слюдяную. Так и замерли лицом к лицу, пытаясь друг до дружки дотронуться и
никак не достигая; все видно до черточки, а не дотронешься...
   Лишь словом и можно утешить суженую.
   - Вот и вернулся я, Любавушка...
   Лебедью белой ударилась в слюдяную стенку богоданная, отпрянула и вновь
бросилась - да не пробиться, не проскользнуть змейкою.  И  повисает  слеза
прозрачная на ресницах...
   - Мишенька мой, свет ясный!
   Горлицей воркует, рыдает ненаглядная, печалится, сетует, как горько  да
холодно без друга верного,  как  страшно  одной  без  заступника;  хоть  и
молода, а о сынах вспоминает: на рать сынки пошли, тяти не дождавшись...
   - Да какая ж рать? - диву дался Михайла Якимыч. -  Всю  русскую  землю,
почитай, облетел ныне, а всюду спокойно...
   Но капля за каплей слезы текут с длинных ресниц.
   - Да где ж ты был, Мишенька, что не ведаешь о беде?
   - В Козинце, Любавушка...
   - А где он, Козинец-то?
   И хочет сказать боярин ненаглядной своей, что за семью холмами град, за
тридесятью пущами, оттого и не поспел к дому  скоро-наскоро...  но  зарево
всполыхнуло вдруг, охватило  Любавушку,  и  чернеет  она  вмиг,  обращаясь
черным угодьем...
   Жуткие желтые глаза впились в лицо, не давая отвернуть голову, глядят в
душу, давят, выматывают по капле...
   Нет  больше  Любавушки.  Багряное  зарево  полыхает   над   Владимиром,
захлестывает землю русскую; светлые реки вскипают, исходя  вонючим  паром,
крик стоит кругом - и бегут по снегу мужики да бабы, спасаясь от неминучей
погибели, но свистят стрелы, догоняют бегущих, валят в сугробы,  и  падает
неподалеку   на   мертвые   тела   чермный   [красный   (др.-рус.)]   стяг
великокняжеский...
   И нет уже сил противиться неодолимому.
   Закатив глаза, страшно сверкая пустыми белками на плосконосого старика,
присевшего на карачки вплотную, отвечает боярин без утайки. Все  как  есть
говорит, ни о чем не забывая; все, о чем знал, высказал,  и  только  тогда
разрешили желтые огни: "Спи!" - и боярин, глубоко вздохнув,  затих,  замер
коленопреклоненный, так и заснул на стылом снегу, не чуя  боли,  не  ведая
муки; забылся...
   А Саин-бахши встал на ноги и провел ладонями  по  лицу,  словно  стирая
нечто невидимое простому глазу.  И  чериги  склонились  перед  ним,  пряча
позорный для степных воинов страх.
   Только Ульджай, хотя и тоже потрясенный увиденным, не  мог  подчиниться
чарам неведомого; сотник во всем выше черигов и во всем для них пример - а
кроме того, хоть и впервые видел он таким отца,  но  отец  есть  отец:  не
может быть от него вреда сыну, и негоже сыну страшиться...
   - Вот и все, сынок...
   Безмерная усталость в голосе Саин-бахши, но и твердость, какой  до  сей
поры не знал в отце Ульджай, и еще - уверенность в чем-то непостижимом для
простого ума.
   - Веди, Ульджай. Вверх по твердой воде один быстрый переход;  там  град
урусов. Там зерно. Там казна урусского коназа.
   Тихо  говорит  старик,  но  чериги  слышат,  и  сопение  их  становится
отчетливо  слышным;  зерно  и   казна!   -   это   успех;   каждый   будет
вознагражден... а ведь думалось уже, что выйдет вернуться пустыми...
   - Полсотни черигов урусских там или  меньше,  не  понял,  -  усмехается
Саин-бахши, -  но  не  больше,  это  наверняка.  Командуй,  Ульджай,  веди
богатуров. Там удача твоя, сынок...



        СЛОВО О БЕЛЫХ ЛЕБЕДЯХ И ЧЕРНОМ КОРШУНЕ

   - Так благословишь, отче?
   - Благословлю, княже.
   - Ну и быть по сему.
   Сказано - приговорено, и не изменить уже решенного. Горой с плеч  упали
сомнения. Но, подойдя к  оконцу,  ткнулся  лбом  в  холодную,  изузоренную
снаружи морозным просинцем  [просинец  -  январь,  а  также  зимний  ветер
(др.-рус.)]   слюдяную   пластину   Юрий   Всеволодович,   великий   князь
Владимирский,  князь  Ростовский  да  Суздальский  и  многих  иных  земель
господин и обладатель; прижался - и замер, тщетно пытаясь  угадать  сквозь
витую наледь: что там, на улице? Но даже и проникни взором  сквозь  слюду,
не рассмотрел бы ничего: уже в три часа пополудни пала на город ночь, тучи
обложили стальное небо, намертво скрыв лунный блеск, и только вьюга, гуляя
сквозь посад от внешних  земляных  валов  до  самого  детинца  [детинец  -
городская крепость, кремль (др.-рус.)], завывала жалобно, скулила  тонкими
детскими голосами.
   - Никак иначе, святитель. Куда ни кинь, а  не  сдержать  нашим  орду  у
Коломны...
   Единственная витая свеча, слегка лишь разгоняя  зыбкий  сумрак  палаты,
выхватывала из-под низко опущенного куколя мясистый,  с  тяжкой  горбинкой
нос епископа Митрофана.
   - Не тужи попусту, княже, - вымолвил  святитель  низким,  успокаивающим
баском. - Что сумею, сделаю. Подсоблю, как смо