за грудки, встряхнет - и в стенку впечатает, да так, что
потом приятели беднягу с час отковыривать да отпаивать станут...
   Бушок - из владимирских, с Михайлой-боярином пришел.
   Кудрявчик - здешний, козинецкий, Бориса Микулича гридень.


   ...Стоят парни посреди палаты, преют в тепле, с ноги  на  ногу  мнутся,
упершись глазами в пол. Знают: виновны. Воевода у  стола  сидит  насупясь.
Тяжек взгляд, гнет, мнет, холодом пробирает. А за спинами, дверь заслонив,
того страшнее -  Ондрюха  сопит,  холоп  Бориса  Микулича,  верный,  лютый
мужичина: затылок под притолоку, сам в три обхвата (куда  и  Кудрявчику!),
кулачищи с бочонок. Зрак мутный; стоит, на  господина  глядит:  что,  мол,
укажешь, барин? плетью сечь али в пирог запечь?
   И запечет ведь, аспид, глазом  не  моргнет,  страхолюдина;  вломился  в
гридницу вепрем, раскидал свару в  мгновенье,  Бушка  за  шкирку  изловил,
ровно котенка худого, - и понес, над полом  держа;  тот  вертится,  слюной
брызжет,  кусить  норовит,  а  Ондрюхе  -  ништо:  несет  да  похмыкивает.
Кудрявчик же, на то поглядев да подумав, сам следом побрел.
   Вот и стоят столбами. Алым жаром горят уши Бушка. Пыхтит Кудрявчик. Как
ни крути, велика провинность, и отговорки не сыскать. Аж терем тряхнуло до
маковки, аж полы заходили ходуном от воплей из гридницы! Да что  вопли?  -
дверь  тесаную  дворовой  девкой  вышибли;  выкатилась,  дура,  на   снег,
пошебуршилась - и замерла. После, правда, ожила, уползла, поскуливая, -  а
за нею вслед уже и мужики летели кубарем...
   Переполошился кремлик, кони в конюшне  забесились;  боярин  на  крыльцо
птицей выметнулся, шубы не накинув: что там? не поганые ли  снова  приступ
затеяли?..
   Нет, не поганые. Хуже того.
   Не поладили Бушок с Кудрявчиком.


   ...Под бородой воеводьей вздулись желваки, качнулась сивая  вверх-вниз.
Молчат, олухи! Знают: по уставу осадному за  свару  карать  следует  люто;
плетка  еще  в  милость  пойдет,  коли  только  с  нею,  матушкой   витой,
познакомятся. А иначе посмотреть - так за что карать?
   То ли есть осада, то ли нет ее. Шестой день стоит татарва под  городом;
окольцевала Козинец петлей, так что и птице  не  выскользнуть.  На  том  и
притихла. Приступ-то с налета не заладился. Господь ли выручил, или впрямь
- Божидар-Крест силу показал, а только явь пуще сказки оказалась:  с  ходу
кинулись на стены окаянные, гикая, вопя,  арканы  с  крючьями  кидая...  и
почти ж пусты были стены! - а откатились. Словно волна, нахрапом  решившая
берег смыть, окатили кремлик и уползли несолоно хлебавши.  Посад,  правда,
пожгли...
   При мысли о посаде морщинка легла на лоб воеводы.
   Не ждали нехристей в таком скором времени, никак не  ждали,  вот  и  не
поспели посадских в кремлик запустить. Кто смог, пока от  реки  по  взвозу
орда шла, те в целости, укрылись за  стеною;  иные  -  кто  побит,  кто  в
полоне. Со стен видно: сидят под охраною у костров, ладно  еще,  дозволили
степняки веток наломать на подстилки. Ну да что ж делать?  -  у  посадских
доля такая...
   Беда бедой, а чудо, однако, чудом. Не один Борис Микулич видел, все  на
стенах стоявшие зрели: словно некая сила сковала поганых. Медленно, ох как
медленно шла лава к стенам кремлика, плавно, будто во сне,  вырывались  из
снега конские копыта, и застывали на миг кони в воздухе, прежде чем  вновь
опуститься наземь; и арканы разворачивались медленно, и даже стрелы ползли
ползком в сумеречной стыни - хоть на лету лови. И  ловили  же!  -  тот  же
Бушок первым смекнул, выхвалился: поймал одну на лету и  другую  -  второю
рукой, а потом и зубами, подпрыгнув, - третью. Татарва же улитой ползла, и
легко было ее, медленную, со стен скидывать; ни смолы, ни камней толком не
наготовили, а просто - ремни рубили, шесты отбрасывали, пинками  в  сугроб
сшибали овцешубую нечисть. А как отошли  поганые  во  тьму,  так  в  свете
факельном насчитали под стенами едва ль не десяток мертвяков  чужих,  сами
же без двоих остались, да и тех не насмерть  угораздило:  один  от  стрелы
увернулся, а под вторую плечом угодил - не велика  рана!  -  а  второй,  и
сказать смешно, задом на котел с варом смоляным присел, благо еще крышку с
котла не сняли...
   Отбив налет, ждали со страхом утреннего приступа. Все бывает  дуром,  а
вот полезут татары по-умному... так думали, а  не  так  вышло.  И  впрямь:
изготовились степняки, стреляли по кремлику горючими  стрелами,  и  летели
стрелы неторопливым навесом, вытягивая  дымные  хвосты,  -  но  падали  на
крыши, втыкались, и ничего!.. крыши вспыхивать и не думали, так  и  уходил
жар хитроумный в серое небо, никак к дереву не приставая.
   И  крестились  истово  дружинники,  обернув  лица  от  угрюмо  урчащего
степняцкого табора к легкому  куполу  церквушки.  Поклоны  клали  поясные,
благодарили угодников, иже явили Фома и Анания силу свою,  оборонив  город
от ворога...
   Так-то вот. Чудо, оно чудо и есть, а коли есть, то верно ли сверх  меры
бранить удальцов? Силушка-то в жилах играет, выхода требует, и  на  стенах
Бушок с Кудрявчиком лучше многих себя показали, а вот - в  чудо  уверовав,
расслабились...
   И сам ведь тоже,  правду  сказать,  хорош!  После  второго  приступа  в
постель пошел, досыпать, не велев себя будить без крайней надобности...
   Сам не понял еще воевода, что добреет, а Ондрюха уже уразумел;  фыркнул
громко, без одобрения: зря, мол, господин, милуешь! Уж моя бы воля, так...
   А не твоя, не твоя! - подумал Борис Микулич почти уже  весело.  -  Твоя
воля да власть над холопами, тем битье без меры и впрямь на пользу, а  тут
не холопы - вои! Ну, однако же, плеткой нужно попотчевать молодцев, не без
того; нельзя ж совсем такое спускать...
   Решил - и разгладилась бровь.
   - Кто свару начал?
   Молчат молодцы.
   - Эх, соколики! - качает воевода седой гривою. - Шкоды творить мастера,
а ответ держать небось дядю пошлете?
   Молчат, стервецы.
   - И ладно! - кивает Борис Микулич. - Когда так, то и выдай им, Ондрюха,
для начала поровну, по справедливости, десять да десять горячих. Да  гляди
мне! плеть в рассоле не мочить...
   Посопел. На Кудрявчика глянул.
   - А после того сему молодцу еще десяток...
   И пояснил ласково:
   - Потому как с тебя, милок, спрос особый. Ты  человек  мой,  не  чужой,
передо мною и ответ держишь вдвойне!
   Опять подумал. Почесал в затылке.
   - А ты, Ондрюха, для друга-Кудрявчика, пожалуй, и рассолу не пожалей...
   Гыкнул Ондрюха довольно, хлопнул ладонищей Кудрявчика по плечу,  словно
бы даже подбадривая приятельски: эх, мол, орелик, и погуляем, ох и отведем
душеньку!
   Кудрявчик от шлепка насупился пуще прежнего: противна гридню  плеть,  а
от холопской руки - и вовсе позорище.  Ключнику  же,  напротив,  праздник.
Ликуй, холопья душа, когда еще и доведется посечь вольного?
   Верно сказано: барину - гнев, кату  -  радость.  Как  на  девицу-красу,
глядит Ондрюха на Кудрявчика, едва ль слюнку не пускает. О Бушке и  думать
забыл. Что с Бушка взять? Десяток горячих - невелика беда,  считай,  вовсе
помиловал городовой; отряхнешься и пойдешь гоголем...
   Для порядку подтолкнул парня в спину: благодари, дурень!
   Поклонился Бушок по чину, низко, рукой пола коснувшись, да совсем не то
сказал, чего ждали:
   - Молвить хочу, Борис Микулич!
   Бороденка задрана, глядит прямо, плечи  расправил  -  вроде  даже  выше
сделался.
   - Говори!
   - Позволь и мне, воевода-свет, рассолом побаловаться...
   - Что так? - опешил Борис Микулич.
   - А ништо! - тряхнул Бушок кудрями, подбоченился. - Уж больно по  нраву
мне рассольчик!
   - Ах ты ж... - взревел воевода.
   Поднялся грузно, ладонями в  столешницу  упершись,  навис  над  вышитой
скатертью, над  свечой  воска  желтого.  Глаза  распахнулись,  из  глазниц
полезли, а там на белом - прожилки алые.
   И выть  бы  Бушку  под  соленою  плеткою,  не  залыбься  пуще  прежнего
Ондрюха-кат. Оскал холопий заметив, одернул воевода себя, не дал выскочить
гневному приказу. Не холопа же радовать...
   - Наглец ты, гридень, смотрю. Ну ладно. Иди.  В  честь  друга  дорогого
моего, а твоего господина Михайлы Якимыча - милую.
   Сказал - и вздрогнул.


   Верно говорят бывалые люди: о чем забыть хочешь, о том  молчи.  Ой  как
верно...  Вот  помянул   Борис   Микулич   дружка-приятеля   и   торопливо
перекрестился, будто покойника позвал...
   Но и то, лучше б и впрямь упокоиться Михайле Якимычу.
   Было: после второго приступа,  ближе  к  полдню,  выволокли  поганые  к
вратам кремлика полоняника. Ноги тряпьем обмотаны, руки растопырены,  одна
совсем непутем выгнута, как изломана, вторая плетью висит; простоволос,  а
на плечах дырявая козья шубейка - это на морозе-то в просинце!
   Проклял воевода нехристей, вгляделся получше - и узнал.
   А узнав, проклял все на свете, протер глаза - не бес ли запорошил? -  и
выматерился  по-черному.  А  рядом  загомонили,  еще   страшнее   бранясь,
вои-владимирцы, потому что был этот несчастный  Михайлой  Якимычем,  никем
иным. Попал, бедолага, в недобрые степняцкие лапы...
   И мучили скуломордые  боярина  перед  стенами  козинецкими,  на  глазах
гражан. Люто терзали. Измывались, ни о чем не пытая, а так - то ли себе  в
потеху, то ли осажденным в устрашение. Били умело, не  убивая  до  смерти:
ногами, плетью, прутом мороженым; в лицо плевали,  рвали  пучки  волос  из
бороды. Потом подхватили и унесли, крикнув напоследок ломаной  речью:  так
вот и вам всем будет, урус-бараны!
   И вновь привели потом, и вновь мучили. И в третье утро не  пощадили.  И
опять, и опять, и сегодня с утра тож...
   Орали русичи со стен, проклинали вражье, стрелы метали, да  что  толку?
Далеко, русскому луку не достать.


   ...Сморгнул воевода, скатилась с ресницы слеза и ушла  в  бороду.  Зубы
скрипнули, как нож о нож. И, увидев это, пал вдруг на колени Бушок, хрипло
выкрикнув:
   - Дозволь, воевода! Дозволь пойти вызволить Михайлу  Якимыча!  Сил  нет
смотреть на лютость татарскую! Или уж в платки замотаться вели; все не так
стыдно жить будет!
   Не сразу уразумел воевода; осознав же услышанное, обомлел. Такое  и  от
высокородного мужа не всегда услышишь, а тут - гридень простой.  Вгляделся
пристально, как в незнакомого: нет, тот же Бушок, птаха  малая,  бороденка
торчком.
   Сам потом вспомнить не мог, как вышел из-за стола, как поднял и к груди
прижал владимирца.
   - Сгинешь ведь! - сказал, еще не позволяя, но и не отказывая.
   - А и сгину, так мужиком, не бабою!
   Вот тебе и Бушок, вот тебе и зверушка бессловесная...
   Ондрюха, видя хозяина в об®ятье с гриднем, выпучил  изумленно  буркалы,
рот раззявил блюдцем; ну, холопьим умом не уяснить такого. А Кудрявчик уже
на коленях стоит, стойно Бушку.
   - Пусти и меня, господине! Моя в  сваре  вина,  попрекнул  владимирских
муками боярскими. Через то Бушок и драться полез... Дозволь!..
   - А что как не дотащите? - спросил воевода, уже зная наверняка: отпущу!
нельзя не пустить на такое!
   - А не дотащим, так муки прекратим!
   И то верно: лучше уж от родных рук, быстро, сладостно...
   Тяжко мотнул седой головой Борис Микулич.
   - Что ж, коли так...
   Щелкнул пальцами. Ондрюха нетопырем  метнулся  туда-сюда,  от  двери  к
столу. Понятливый холоп, расторопный: уже не одна чара на скатерти  -  три
стоят, одинаковые, боярские.
   - Ну, сынки, будь по-вашему. Пейте!
   В полной тишине опрокинули чарки.
   - Спаси вас Бог, удальцы. Как стемнеет, спустим со стены. А к рассвету,
не позднее, у врат волком повойте. Скинем ремни.
   Обнял Бушка. Обнял Кудрявчика.
   Перекрестил обоих.
   - Идите, сынки. Храни вас Господь...


   ...В самую темень, часа за два до полуночи, спустились со стены...
   Все, что должно, исполнили, ничего не забыли. Простились по-хорошему  с
братией, поклонились сотоварищам в пояс: простите,  молвили,  коли  в  чем
согрубить   доводилось,   не   держите   зла.   Расцеловались   трижды   с
дружками-приятелями, наказы роздали: вот не вернусь ежели, так тебе, Леха,
рубаха алая, а тебе, Данило, сапоги, крепкие  еще,  а  ты,  Звяга,  секиру
возьми, хороша секирка, на брани у мордвина отнял;  владейте  с  Богом,  а
коли вернемся, не обессудьте, приберем назад...
   И еще важнее было сказано:  не  воротимся,  мол,  вживе,  так  найдите,
други, матушку мою во Владимире, легко сыщете - вторая изба по  Гончарному
проулку, кого ни спроси, Меланью Бушкову всякий укажет;  скажите  родимой,
мол, кланялся Санька земно, долго жить приказал, а о нем, непутевом,  слез
не лить; а Дуняхе мельниковой пусть скажет матушка, что-де слово ей Санька
возвращает с поклоном, а идет теперь Дуняха пускай  за  Семена,  то  мужик
верный, а если за Кузю надумает идти, так и с того света приду да  закусаю
насмерть...
   Кудрявчику же  и  того  легче  прощаться:  женка  с  детишками  тут,  в
кремлике; даром, что ль, гридня городового баба? А тятьки  да  матушки  уж
давно и на свете нет. Посидел дома напоследок, щей хлебнул, троих парнишек
спящих пощекотал, не будя, кудлатой рыжей гривой, да и сошел со двора...
   Плечом к плечу встали в церкви пред ликом Богоматери, и Фоме с Ананией,
угодникам святым, в грехах своих нетяжких исповедались, и  окрестились  на
завесу, за которою Божидар-Крест укрыт, и причастие приняли, как  заведено
средь русского люда перед нелегким подвигом; ударили  напоследок  челом  в
пол, моля Господа укрепить душу и не отказать в помощи.
   А после - что ж? Рубахи чистые надели, а поверх рубах -  еще  одни,  из
пуха чесанные, недоступные  морозу;  эти  уж  воевода  прислал,  вместе  с
зипунами тонкими на легком лисьем меху. Умудрен старый: вдвое сподручнее в
такой-то сряде [сряда - снаряжение (др.-рус.)] по снегу ползти, не то  что
в кожанах, затвердевших от стыни...
   И остались только ночь, и шорох снежный, и тучи.
   И  аркан  на  стенном  забороле  [забороло  -   парапет   вдоль   стены
(др.-рус.)].
   Уже на стене стоя, накинули на плечи холсты беленые,  как  если  бы  на
глухариную охоту идти, окстили лбы напоследок - и сгинули с глаз  один  за
другим, растаяли в сумраке, сперва Бушок, потом Кудрявчик...
   Спустились. Извиваясь, уполз вверх ремень. А гридни  вжались  в  снега,
зарылись в сугроб, прислушиваясь; переглянулись - и поползли змеями  через
белое поле, совсем на нем незаметные, скрытые  холстинными  накидками;  не
медля нисколько, но и без спешки ненужной - к берегу, к кострам татарским.
   А над лесом, над рекой, над  пригородными  полями  вдруг  взошла  луна;
нежданная-негаданная, в первый раз от прихода  степняцкого  выплыла  из-за
туч, повисла в небе мертвым колобком, высветила  морозные  навалы  белесым
сиянием и словно бы подмигнула темными пятнами  глазниц:  ползите-ползите,
голуби, ну-ка, как оно у вас получится?
   Проклиная лукавого, затаили дыхание оставшиеся на стене; до  боли  щуря
глаза, всмотрелись в  сплошную  серебристую  целину,  настежь  распахнутую
изменницей. Но - ничего  не  высмотрели;  ни  пятна  темного,  ни  сугроба
ползучего. Белым-бело от стены до берега,  до  самого  льда  речного,  где
степняцкий табор раскинулся; даже и посад, дочерна выпаленный, за шесть-то
дней так завалило-запорошило, что не выдаст гарь молодцев.
   Как кошка к воробью подбирается, вплотную прижавшись  к  земле,  так  и
парни ползут: всем телом, чуть отставив локти, лишь ногами отталкиваясь  -
вперед! - и прижаться тотчас брюхом к морозному, мягко  трескучему  снегу;
зарыться, перевести дух и снова - вперед! - ногой оттолкнувшись...
   Псы не учуют - разбежались псы  из  посада,  перемерзли  небось  уже  в
стылых кустах; кони татарские - худшая напасть: пуще иной  собаки  степной
коняга чужака смечает. Но и то  не  беда:  перед  вылазкой  старик-охотник
натер молодцев тайным зельем; теперь не то что конь  лохматый  -  медведь,
хозяин лесной, пройдет в полушаге, а взгляда не кинет.
   Пушист снег и свеж, бодрит чистым духом, и мороз не щиплет сквозь лисий
мех, и пальцы в перстчатках хоть  и  стынут  слегка,  а  все  же  послушно
цепляются за укрытую белизной  землю.  Легко  ползти!  Другое  тяжко:  как
дышать, если мерзнет дыхание на губах, а усы с бородою слиплись в ком?  Не
приведи Господь, чуть  приподнимется  легкий  парок,  мелькнет  на  миг  в
серебряном свете... много ли надо для тревоги караульному?..
   А потому - носом вниз, давясь в трескучем  морозном  пухе,  не  смея  и
фыркнуть... но проползли же! проползли вдоль околицы посада, а там даже  и
отлежались, перевели дух в тени остатков порушенной  избушки...  а  дальше
уже легче пошло;  вниз  по  отлогому  взвозу,  распластавшись,  напряженно
вслушиваясь в мерный шорох вражьего  табора:  спокойно  ли?..  показалось,
вечность минула - а взглянул Бушок на лунную харю и глазам не поверил: где
висела, там и висит, разве лишь немного подвинулась...
   На последнем пригорке, над  самым  бережком  уже,  припали  к  сугробу,
всмотрелись попристальней в дремлющий табор.
   С умом устроено: кольцом уложили костры, захватив и часть льда речного;
в кольце том, багровые от всплесков кострового пламени, палатки стоят,  не
так и много, всего-то десятка полтора, а у каждой - свой костер,  поменьше
того, что в середине. И стражники возле огней - те, что у больших костров,
внешних, - стоят, ногой  об  ногу  бьют,  головами  вертят;  те,  что  при
палатках, - сидят смирно, руки греют...
   Да уж, не просты, ох как не просты степняки! В  старых  былинах  всякая
нечисть помянута: печенеги да половцы, торки с  берендеями,  со  всеми  их
хитростями пакостными. Хитры были давние дикари, а все ж попроще нынешних,
не умели, дурные, так вот стеречься, тем паче вовсе не сторожились,  когда
явной опасности не видели...
   Эти же, давним не в пример, понимают: беречься всегда нужно.
   Ткнул Кудрявчик Бушка локтем в бок: глянь-ко!
   И впрямь - недаром молились! Редкая удача: у ближнего  костра  прислало
пламя, тусклым сделалось, ушло в уголья.  И  вторая  удача  тут  как  тут:
сторож-сосед у огня, ближнего к гаснущему, приспустил голову, опершись  на
копье; дремлет ли, нет - неведомо, а только по сторонам не глядит...
   Эх, самое бы время кинуться!  самый  бы  миг  вниз  соскользнуть!  Один
поганец не углядит, другой и пискнуть не успеет. Но светит же луна  вовсю!
изгаляется, клятая, не дает за дело взяться; в таком-то сиянии  татарин  и
без костра переполошится...
   Беззвучно зашевелил  губами  Бушок,  к  Господу  взывая,  и  Кудрявчик,
товарищу  в  лад,  забормотал  в  надышанную  ямку,  поминая  и   призывая
святителей крепких, постников-угодников; да свершите  же!  пусть  погаснет
луна над берегом, пусть скроется! иль не жалко  вам,  пречистые,  крещеных
душ?..
   А на той стороне реки, там, где лес дремучий, вдруг возник в прозрачном
воздухе волчий вой. Тоненький поначалу, впился в небо, прорезал серебряный
свет, неодолимой тоской вошел в сердце; у  берега  заволновались  короткие
коньки татарские, заржали в десятки голосов, затопотали по насту...
   И враз погасла луна.
   Темно сделалось. Только багрянец табора в сплошной  пелене  ночи  рдеет
огромным углем.
   - Ну, Бушок?
   - Айда, Кудрявчик!
   И - кинулись. Белыми комьями скатились со взгорка; еще рывок, еще...  и
татарин у тусклого костра не вскинулся, не уразумел даже, бедолага, что  к
чему, - а встали вдруг два сугробика в шаге от огня, взметнулись, прыгнули
- и, оглушенный, рухнул степняк без звука. И Кудрявчик, навалившись, зажал
рот вражине, а Бушок, быстро треух натянув, встал к  костру,  опершись  на
копье.
   - Тсс...
   Как не было ничего. У  второго  костра  встрепенулся  было  караульщик,
присмотрелся: стоит сосед, как стоял,  на  копье  опирается,  топчется  по
снегу. Ладно все; вот только костер пригас...
   - Халар нишик? [Как дела? (тюркск.)] - крикнул на всякий случай.
   - Айбэт, ипташ! [Порядок, приятель! (тюркск.)] - донеслось в ответ.
   ...И еще одна удача, третья по счету: кипчак в карауле стоял, не  иного
языка поганец. А уж кипчаков-то Бушку не то что видывать