еноглазого,  звеня,  ударилась  об  изогнутый
ветер, вскинутый Великим Шаманом...
   ...и перерубила его...
   ...только свистящие осколки запрыгали вдоль стен...
   ...и рухнул с коня Тэб-Тэнгри, раскинувшись на мерзлых плитах!
   И тихо сделалось в чертоге.
   Пала на колени Великая  Мать,  закрыв  лицо  рукавами,  а  Сульдэ-Война
горделиво расправил плечи; рассмеялся зеленоглазый  шакал,  приближаясь  к
поверженному врагу...
   И закричал последним  криком  Великий  Шаман,  словно  плевки,  посылая
проклятия тому, кто за Последним Порогом:
   - Проклят будь, Тэб-Хормуста! во веки веков проклят будь,  лживый  бог,
слабый бог! проклят будь трижды!.. и пусть, прежде  чем  умру  я,  рухнет,
иссохнув, дерево Галбурвас!
   Тихо, совсем тихо прозвучал сорванный голос -  но  громом  грянуло  меж
зеркальных сводов жуткое проклятие, никем никогда  не  произносимое,  -  и
там, в глубине чертога, вдруг треснуло нечто, хрустнуло, покачнув стены...
   ...словно у истоков Мира надломилось дерево Галбурвас...
   И подернулся лик Синевы  сетью  мельчайших  морщин,  и  черная  паутина
затянула тяжкую завесу, с каждым мгновением становясь все гуще. На  миг  -
не более! - отчетливо виден стал Творец Всего  -  и  полон  муки  был  его
взгляд.
   Потянулись нити  по  зеркалам,  коснулись  руки  зеленоглазого,  оплели
саблю-молнию и вырвали из ослабевших пальцев... и затрепетал в ужасе  хан,
но не было у него больше охранителя:  по  тропам  мрачных  владений  своих
мчался Сульдэ, прижав уши к затылку, и скулил от невыносимого ужаса  -  не
волком, волчонком напуганным! - и от взвизгов его замерзали обрывки зари.
   И молвило нечто укрытое в середине паутины:
   - Ты сверх меры зол, зеленоглазый. Зол и слаб. Сги-нннь!
   И не стало Темугэ. Не стало вовсе. Как не было.
   А из-за полога Владыки Пределов донесся жалобный плач...
   Нечто же,  изгнавшее  Сульдэ,  напугавшее  Синеву,  обволокло  Великого
Шамана, опутало нитями, нежно-нежно, и для него  только  одного  различимо
проник в уши вопрос:
   - Зачем же просить у младших, глупец? Гляди!
   Плетьми взметнулись полоски тьмы, ударили вхлест - и в ответ взвизгнула
обожженная болью Синева:
   - Пощадите, старшие!
   Но кто старше Вечного Неба?
   - ...мы - те, кто ждал и дождался, - шелестит ответ. - Мы - сила...
   - Сила! - заискивая, поддакнула Синева.
   - Но... что я, пыль, могу дать?
   - Веру... - прошелестело негромко.
   И не стало сомнений. Истинно: нет силы без веры.
   - Я верю! - внятно произнес Великий Шаман. -  И  прошу  справедливости.
Которой нет у слабых...
   Услышав, обиженно всхлипнула Синева, но не посмела спорить.
   - Тогда дай руку! - уже не слабый шелест... уже рокот.
   Бестрепетно протянута ладонь; клочок тьмы коснулся пальцев,  потек  под
рукав, впиваясь в кожу...
   - Ты не глуп, червяк. Лишь сила судит справедливо. Слушай же: мы научим
тебя... - рокочет на много ладов, и не разделить голоса, не разорвать.
   А больше ничего не услышал Шаман; темная пелена опутала разум, и спустя
миг зеркальные плиты разомкнулись под ногами...


   ...и Саин-бахши обмяк на кошме.
   Оборвались корчи; худенькое тело освобожденно распрямилось, и  радостно
вскрикнул Ульджай:
   - Отец!
   Но мутен, невидящ взгляд  зеленоватых,  наполненных  старческой  слезой
глаз, и плавает в слезе слабая черная дымка.
   - Отееец!
   - Дай руку, сынок... - пробормотал в беспамятстве  Саин-бахши.  -  ...Я
научу тебя...



        СЛОВО О ТАВЛЕЙНОЙ ДОСКЕ И ВОЛОСЯНОЙ КЛЕТКЕ

   ...Нет обиды большей, чем смерть. Живешь, бывает,  живешь,  а  вдруг  -
помер, и нет уже жизни, ни скверной, ни  ладной.  Никакой  нет.  Горько...
Хотя и то верно, что не на что пенять, ибо никто ямы не избегнет и на  все
воля Господня...
   Воистину так, и всякий живот [жизнь (др.-рус.)] во власти Его; и так уж
определено Им, что, родившись  однажды,  встретишь,  как  ни  крути,  свой
последний час, и нет в том зла, и должно в  срок  уступить  дорогу  идущим
вслед, и не кончается жизнь с разложением плоти.  Иное  болит:  никому  не
ведомо время ухода, и не подстелить  соломки,  и  не  прозреть  заране:  в
люльке ль тебя, еще младенцем, изведет порча,  не  дав  даже  и  осмыслить
путем, сколь красен мир, попусту поманивший  тебя?..  в  битве  ли,  когда
чуждая сталь, обманув  саблю  твою,  змеей  чиркнет  по  виску  и  ослепит
негаданной тьмой?.. или выпадет счастливейший жребий - и  тихонько  войдет
косая в опочивальню,  где  лежишь,  усталый  и  дряхлый,  под  образами  в
окружении почтительных отпрысков, старший из коих  уже  и  сам  в  седине;
пристойно и несуетно войдет она - наилучшая, жданная!  -  и  поманит  тебя
неслышно...
   Но - так или этак - а не минует. Явится и заберет, не дав и  надышаться
напоследок, не оставив и мига проститься толком.  Одного  лишь  не  сумеет
воспретить: встретить себя безбоязненно и отойти по-людски - и  в  этот-то
для каждого страшный миг и проявится с ничем уже неопровержимой  ясностью:
кем ты был и кто есть, тварь ли животная - или высокое создание Божье?..


   ...Ондрей-ключник помирал хорошо. Ясно отходил,  некрикливо.  Поначалу,
как несчастье случилось, едва ль не полный день отлежал в беспамятстве, но
ближе к вечеру приоткрыл-таки глаза, огляделся беспомощно,  застонал  -  и
вновь впал в забытье. А ночью очнулся от  грохота  грозового  и  поразился
сначала: отчего ж ночь?.. а потом: откуда гроза средь зимы?..  и  наконец:
да что ж это со мною?!
   И  тотчас  вспомнилось:  хрустит,  прогибается  под  ногой  обледенелая
ступень, каблук соскальзывает, выводя тело вбок, и небо крутится,  вставая
дыбом, и поздно уже хвататься за воздух руками - не удержаться,  никак  не
устоять... и удар спиною оземь! и свист в ушах! и бело-синий сполох  перед
глазами...
   А как кинулась на выручку дворня, как подняли, понесли, уложили -  того
не вспомнил и вспомнить не мог. Но, придя в себя, не ощутил ног  и  понял:
все! не встать уже... отгулялся. Тут-то бы и  время  затужить:  что  ж  за
напасть? - в осадном-то городе да с крыльца сверзиться...  глупей  глупого
смерть!.. но не было обиды. Даже и жаль себя  вроде  не  было,  словно  со
стороны на чужого глянул, да и боли никакой... одно лишь онемение  в  теле
да непривычный тяжелый комок в хрипящей груди... да еще  странная  розовая
дымка, затуманившая все вокруг.
   Сквозь кисею поймал взглядом лицо жены, скомканное немым  криком,  -  и
удивленно осознал: жалеет!.. и сам  вдруг  пожалел  -  ее!  Ведь  бил  же,
смертным боем бил, и не думал вовсе никогда, что  рука  тяжеловата,  и  не
смирял размаха... да и вообще о ней, о жене законной, не думал с той поры,
как уразумел: законным деткам не бывать. Бил, как суку последнюю... а она,
вишь, плачет; выходит, любила?
   Попробовал улыбнуться, но только угол рта потянулся книзу, да еще некая
искра мелькнула меж веками - и жена, заметив ее, робкую  и  совсем  живую,
взвыла в голос, прощая все разом и умоляя не уходить, извиняя и  битье,  и
питье,  и  тяжкий  нрав,  и  выблядков,  сенными  девками  принесенных  (у
Ондрюхи-то, вишь, получалось, у самой - никак, после выкидыша, от мужниной
ноги приключившегося...).
   И дворовые, не единожды поротые, к ногтю ключником  прижатые,  засопели
сочувственно, ибо тоже уловили  нечто  Божье  в  дивно  изменившемся  лике
отходящего и, уловив, не разумом небогатым, а самим нутром  понимая:  вот,
на глазах, великое чудо вершится, нарождается в человеке человек на  самом
пороге исхода из суетного мира в лучший.
   И отец Феодосий зашептал молитву громче, одними лишь  глазами  указывая
окружающим: пора! пришло время для таинств Господних, ибо сейчас  отходить
станет,  -  и  дворня  отшатнулась,  пошла  за  двери,   утягивая   воющую
ключничиху, и только Борис Микулич, кивнув попу (пожди, мол!), пригнулся к
ложу.
   - Ондрюха...
   Позвал негромко и сам себя тотчас поправил:
   - Ондрей Саватеич, слышь?
   Не просто так  позвал,  а  по  отчеству,  как  бы  с  собой  уравнивая.
Повеличал; смекай, мол, сам боярин по тебе скорбит...
   И  хотя  нет  никаких  сил  говорить,  хоть  отошло  уже  все  мирское,
отстранилось, поплыло в мягком тумане - но на хозяйский зов  не  может  не
откликнуться Ондрюха.
   - Што из... волишь... Бо... рис... улич?..
   - А так! - радостно откликается боярин. - Ладно все; лежи себе,  может,
и встанешь ишшо. Велика ль беда - ушиб? Бог даст, еще в тавлейки [тавлеи -
шахматы (др.-рус.)] сыграем... а?
   - Неее... - натужно размыкаются серые губы. - Помру. Ног не чую...
   Не голос - клекот птичий. И боярину  делается  ясно  вполне:  не  жилец
перед ним, и страшно становится от пониманья и - одновременно - от  лютого
несогласия: как так? жил холоп под боком, неотлучен был, привычнее  шапки,
а больше не будет; отчего так? Обидно! С этой обидою и супругу схоронил, и
батюшку, и приятелей без счета, и всякий раз смирялся с потерею не  вдруг,
но лишь со временем.
   - Ондрей, а Ондрей! - торопливо, уж и не подбадривая, но спеша хоть чем
порадовать напоследок. - А поганые-то скисли, слышь?  Уходит  татарва,  не
устояла... Мертвяков ихних видимо-невидимо на снегу!
   И спотыкается на полуслове, помянув мертвяков. Кому  о  сем  говорит?..
смертнику, туда же вскоре идти обреченному?
   Ох, негоже!
   Смолкает виновато боярин.
   Но Ондрюха и не замечает нелепицы; в  мутнеющих  глазах  его  последней
живинкой теплятся песья преданность и горестный вопрос: о тебе-то, боярин,
кто ж заботиться станет теперь-то?
   Всхлипнул Борис  Микулич  -  и  сам  испугался  всхлипа.  А  умирающий,
услыхав, невиданным усилием воли заставил-таки себя  улыбнуться;  жене  не
сумел, а для боярина выдавил слабый оскал.
   - Не ту... жи... - даже голос чуть окреп. -  А  сыграй-ка,  Микулич,  в
тавлейки ныне, а?.. в помин по мне сыграй...
   -  Сыграю,  Ондрей  Саватеич!  -  сдавленно  сулит   боярин,   принимая
"Микулича" как должное. - Сыграю непременно...
   И вскакивает, давя дыхание в горле, не стыдясь  чернеца,  притихшего  в
углу, - да тому ведь и по чину видеть, слезы - это  не  в  стыд.  Выбегает
едва ль не опрометью, с превеликим трудом вернув лицу на самом уже  пороге
спокойное и важное выраженье: незачем дворне знать, что хозяин  по  холопу
тужит!
   - Как свершится, повестите немедля! - повелел негромко.
   И пошел, шуба внакидку, к двери мимо  прижавшихся  к  стенке  дворовых;
остановился было перед бабой Ондрюхиной, посопел - да она, бедолага,  хоть
выть и перестала, а все равно -  как  без  разума:  головой  качает,  мимо
боярина глядит, не ценит чести, мужу оказанной.
   Ну что уж там...
   Кивнул. Вышел на крыльцо. И -  вниз,  переступив  сломанную  ступеньку,
Ондрюхину погубительницу; и - по мятому-перемятому снегу  -  к  терему,  в
горницу.
   Там только, уже раздевшись, стащив сапоги, чуть отмяк в густом духмяном
тепле.
   Распахнул  большой  поставец,   Ондрюхиными   стараниями   никогда   не
пустовавший, достал чары, кувшин меду; разлил самолично. Нашлась тут же  и
миса тертой редьки, заботливо накрытая крышкой, -  знал  Ондрей  хозяйскую
причуду - встать ночью да поесть.
   Одну  чару  отодвинул  к  краю  столешницы,  к  пустому  стулу.  Другую
опрокинул махом, и тут же еще добавил - вдогон, и третью не пощадил. После
того только и заел хмельное редькою.
   Поднял глаза  к  киоту,  выбрал  взглядом  средь  образов  строгий  лик
Богоматери; перекрестился.
   - Эхх, Ондрюха...
   Из другого поставца, отделанного рыбьим зубом  [рыбий  зуб  -  моржовая
кость], добыл кленовые в клетку изрисованные тавлеи,  разложил  на  столе,
пригоршней вычерпал костяные воинства; расставил по клеткам как  положено.
Себе - белую дружину, по обыкновению; Ондрею - черную.
   Потянулся к кувшину, а там лишь на дне и плеснуло.
   Хлопнул в ладоши, велел молодому испуганному холопу еще  нести,  да  не
медля.
   Однако же - пришлось ждать. И было непривычно; при  Ондрюхе  не  бывало
такого:  либо  сам  тотчас  приносил,  либо  посылал  кого,  и   посланный
оборачивался вмиг.
   Когда вернулся наконец парнишка - встретил увальня угрюмым  взором.  Но
не вспылил, сдержался.
   - Пшел, дурак...
   И, выпив еще чару (не пятую ль?), ощутил наконец: хоть самую малость, а
- отлегло.
   Глянул на доску. Взялся было за княжьего пешца, но сразу и отвел  руку.
Подумал. Поворотил доску черным полком к себе.
   - Гоже, Ондрюха? - спросил у пустого стульца.
   И усмехнулся горько: ох, поздновато вышла милость. Запоздал!
   Знал же: нет у холопа верного заветней мечты, чем первым  ходом  начать
игру. Но и то верно: невместно было. Не холопу белыми  играть.  А  черными
так Ондрюха навострился, что и одолевал подчас; поддаваться запретил Борис
Микулич накрепко, еще обучая. Но  обучал-то  для  смеху,  а  после  и  сам
дивился: ишь, откуда ж у холопа зверовидного,  у  двуногой  плетки  этакий
разум взялся, чтоб в княжьей забаве мастером стать?
   - Ну, Ондрюха! - поторопил, забывшись.
   Тут и стукнули в дверь.
   Скрипнуло.
   - А? -  со  страхом  и  надеждой  вскинулся  Борис  Микулич,  уставился
исподлобья на вошедшего чернеца. - Што, отче?
   Зря спросил: стоило лишь взглянуть пристально в строгие глаза монаха  -
и понятно стало без слов. Но сердце не желало поверить, цеплялось, глупое,
за соломинку: а вдруг?.. ведь для извещенья о беде и холопа бы хватило...
   - Ну?! Жив Ондрюха-то?
   - Господи наш Исусе, -  не  боярину  отвечая,  но  к  образу  Спасителя
обращаясь, широко перекрестился монах, - помяни в  вере  и  надежде  бытия
вечного новопреставленного раба твоего Андрея...
   Так вот и поименовал - непривычно, с нарочитым книжным аканьем, - и  не
по скорбному голосу, не по смыслу слов даже, а по чужеземной непривычности
звучания холопьего имени понял боярин: свершилось.
   - Отмучился, значит?
   Трижды положил крест.
   - Вечная тебе память, Ондрюха...
   Пятерней прочесал бороду; указал на пустой стулец.
   - Присядь, отче. Помянем как должно.
   И, ощутив невысказанное намеренье отказать, прикрикнул:
   - Садись! Ю же и монаси приемлют...
   Вроде бы и без зла прикрикнул, просто шутя монастырским словцом,  да  с
подмигом - а  подмига-то  и  не  вышло.  Сам  понял:  скверно  получилось,
крикнул, будто на дворового. И монах  уловил;  вскинул  удивленные  глаза,
неявно осуждая.
   Однако же - сел.
   - Пей, ну!
   Придвинул воевода чару Ондрюхину к краю стола. Сквозь приятную хмельную
поволоку в голове пробилась злорадная мыслишка: а вот тебе,  холопище,  за
уход самочинный от хозяина! Вкусен мед, ан не выпьешь!  Ну,  сам  виноват,
пускай чернецу достанется...
   Чернец же - ишь ты! - головой качнул.
   - С тобою, боярин, коль тяжко тебе, побуду. А пить не стану.
   - Не станешь?!
   - Уволь! - всколыхнулись крылья куколя.
   Вдруг до крика обидно сделалось. И уж  не  смог  понять  воевода  после
пяти-то чар, что обида та на разлучницу костлявую, что чернец вовсе  ни  в
чем не повинен; показалось и утвердилось в воспаленном мозгу - вот, в  очи
плюнули отказом, а за что?
   -  Отчего  ж  так,  поп?  Покойничка  по   русскому   обычаю   помянуть
стыдишься?.. или мною гребуешь? [брезгуешь (др.-рус.)]
   - Попусту гневаешься, Борис Микулич, - тихим голосом отмолвил чернец. -
Не пью я; да и тебе не время для пития - ворог у стен...
   Еще обиднее сделалось: да что ж это? Он! Мне! О вороге!
   - Нееет, поп... - выцедил воевода, жутковато скалясь. - Самое  времечко
настало праздновать; кончились поганые, уйдут не сегодня завтра.  Так  что
уж снизойди ко мне, к Борьке сирому, не откажи чару испить...
   Ох, как мутно в голове! и одно ясно: ненавистен монах!  И  верно:  ведь
давно уже в Козинце, едва ль не шестой годок, а все как чужой:  ну  службу
блюдет, ну поклон при встрече отдаст, а  по-людски  посидеть  -  никак,  и
слова лишнего не молвит; сидит у себя бирюком. Прежний-то попик  был  хоть
куда: и с чаркой знался, и байки сказывал, и в тавлеях толк знал...
   Тавлеи!
   - Ну, а в тавлейки сразиться? А, монах?
   - Не ведаю сей премудрости, - вновь качнулся куколь. - Да  и  грешно...
[в те времена православная церковь не очень одобряла шахматы, да и  прочие
игры]
   Ах, значит, вот этак?!
   - А скажи-ка, отче Феодосий, - с ласковым бешенством спросил воевода, -
а поведай-ка: за какой-такой грех тя, агнца невинного, к нам-то сослали?..


   Нет, слово - не меч. Не рубит, не колет.
   Слово подчас - страшнее меча. Бьет наповал.
   Словно под дых ударило монаха вопросом;  сгорбился  чернец,  пошатнулся
даже, и с недоброй радостью понял воевода: уязвил! А что, разве не истина?
Былинные-то  времена  позабыты,  быльем  поросли,  и  ныне   в   глухомань
козинецкую разве ж пошлют служить  путевого?  Фома  да  Анания,  угодники,
князьям самим ныне надобны. А Козинцу и что похуже сойдет.  Епифаний  вот,
покойный, как приплыл, так сразу и скрывать не стал: за пьянство послан; а
допрежь него - Гервасий, и тож за пьянство; а Стефан, еще при батюшке, так
тот и вовсе не святой, нагишом на срамной девке был пойман игуменом... Чем
этот лучше? Отчего гордится?
   - Пойду я, воевода; не ты говоришь, хмель говорит.
   Встал было монах, а уйти не смог. Перегнувшись через стол, поймал Борис
Микулич за рукав - и дернул. И покатились на пол со  столешницы  тавлейные
бойцы, да этого уж и не заметил воевода.
   - Нет! Скажи все же, чем перед владыкою провинился?
   Но молчит монах, насупился, зарылся сам в себя, словно крот в землю.
   - Ну? Может, тем величаешься, что из самого из Киева? - так  тьфу  твой
Киев! Батя бати моего с князь-Ондреем на  щит  его  брал!  а  сам  батя  с
дружиною  Всеволода  ходил,  Киев  твой  оборонять  от  половцев  по  зову
Ростиславича! Сгнил Киев, кончился...
   Сплюнул на пол.
   - А от тя, поп, небось и Господь отвернулся за грехи!
   Широко распахнувшись, темным огнем сверкнули очи монаха.
   - Нет грехов на мне, и молитвами моими ныне город стоит!
   - А? - не понял поначалу воевода. И, поняв, захохотал, брызгая хмельною
слюной в лицо чернецу:
   - Твоими? Да ведомо ль тебе, отче, что есть Божидар?
   От смеха даже и злоба отвалила. Ну что с дурака спрашивать, кроме дури?
Ведь не знает же, капли малой не разумеет,  куда  послан,  зачем.  А  отцы
киевские, что - знают? Тож дурни дурнями, посылают по обычаю в Козинец что
похуже. Да и то сказать: мудрые на  Днепре  перемерли  давно,  а  нынешние
разве и сами правду ведают?
   - Ну-ка, ну! - дразнится боярин. - Что ж есть Божидар?
   -  Крест,  Господом  посланный,  нерукотворный...  -  отвечает   монах,
насторожившись. - Так ведь?
   - Так, да не так... - хмыкает воевода. - А хочешь знать, как?
   Но и без ответа видно: хочет. Ишь, подался вперед!
   - Коли хочешь - пей! Все обскажу!
   Аж задрожал Феодосий. И то сказать: в Киеве-то  невесть  что  плели,  а
монах любопытен - тут уже, почитай, всех  переспрашивал,  да  ведь  смерды
одно и могут - байки плести, а как оно было на деле - кто ж  знает,  кроме
самого воеводы?
   - Да не приемлю ж я зелья! Нутро слабо! -  даже  обиду  забыв,  крикнул
монах отчаянно. И споткнулся взглядом о лукавый боярский прищур.
   - Кто ж не пьет, отче? Все пьют, окромя тех, кто  напивается.  За  иной
грешок тебя, мыслю, и расстригли бы вовсе. Ну а  ежели  заклялся  меду  не
касаться, так один раз - не преступленье, Бог милостив. Выпей - и не утаю,
вот те крест.
   Вдруг поднес монах чару к губам, понюхал - и скривился. И  понял  Борис
Микулич: а не врет ведь бедолага, и впрямь хмельное поперек нутра. Но - не
рвать же затею! Улыбнулся  воевода  шире  прежнего:  а  ну  пей!  веселием
питейным Русь стоит и вовеки выстоит...
   Не дождался монах пощады. Хлебнул - и закашлял, заперхал, будто репьи в
горло набились, и опять взглянул с мольбой поверх края чары.
   - Пей, отче, пей, - поощрил воевода.
   Пришлось чернецу допивать. И долакал, вперемежку с кашлем и  перханьем,
дохлебал вчистую,  до  самого  дна  осушил.  Дернул  кадыком,  щуря  веки;
передохнул, посмотрел испо