гу, воеводе Петру; с  Божией
помощью выстоим.
   - Эх, отче... Не тужить велишь? Ладно, с дурных глаз поначалу  болтали:
сто тыщ поганых в седле; ясно - не сто, где б им на сто тыщ-то коням корма
набрать?.. и даже не полета пускай, ну даже и тридесять тыщ... а мы-то, мы
по зиме сколько силы собрать возможем?
   Епископ молчал, а  князь  все  говорил,  говорил,  говорил,  неумолчно,
неустанно, себя ли пытаясь убедить в чем, старцу  ли  доказывая;  и  знал:
хватит! - но никак не мог остановиться, хотя главное все сказано было уже:
уходит он из Владимира, оставляет стольный с малыми  силами  на  попеченье
воеводе Петру и епископу.
   - В украины двинусь! - никак не желая  обернуться,  выкрикнул  прямо  в
слюду, в ответ вьюжным завываниям. - На Сить-реку!  Там  глушь,  там  веси
многолюдны. Пусть Коломна падет, пусть и Москва падет -  так  орда  кровью
захлебнется, ан я тут как тут! с войском!..
   Помолчал. Подышал в окно. И внезапно - в крик:
   - Что?! - с надрывным бешенством, словно бы  заперечил  епископ.  -  Не
перечь! Я сынов! сынов своих, Севку с Володею, не пожалел!
   Истинно так, не пожалел. Как Дума надумала, так и  сделал:  отослал  по
градам, в осаде сидеть. Мог бояр не послушать, оставить  при  себе  родную
кровь, но понял: с княжичами вои бодрей будут, уверенней. А для ума воевод
приставил. Ясно: не отрокам брань держать, ну да им и на стенах  появиться
довольно, чтоб гражане видели. Каждый поймет, узрев княжича: ладно  все  -
не пошлет же князь Юрий отпрысков на погибель...
   И, понимая отцовскую муку, с сочувствием, ровно несмышленышу,  повторил
епископ:
   - Не тужи, сын мой. Нет смерти до времени. Господь не выдаст,  Владимир
Креститель охранит град, его святым именем нареченный...
   Чисто, с изыском  плел  епископ  словенскую  речь,  лишь  в  придыхании
легчайшем да прицокиваньем в ином слове  угадывались  остатки  гречинского
выговора. Да и то сказать, какой гречин? - сжился давно  Митрофан  с  этой
землей, думал по-здешнему, случалось, по-здешнему и пил;  сны  тоже  видел
русские: леса да синь-синева над  головою...  а  когда  в  последний  раз,
смежив веки, в родной Царьград возвращался - уже и запамятовал. Да и  есть
ли он, думалось порою, Царьград тот? не сказка ли?
   - Княже! Об ином хочу сказать. Просьбу тебе принес.
   - Говори!
   Так скоро откликнулся Юрий Всеволодович, что ясно сделалось:  откупаясь
за бегство свое, все свершит, о чем ни попроси.
   - Божьей карой пришла на Русь  орда.  За  неверие  наше  пришла!  Вели,
княже, извести под корень идолов!
   Медленно развернулся князь  от  окна.  Поглядел  вприщур  на  епископа.
Усмехнулся, кивнул понимающе.
   - Опять о том же? Нашел, однако, отче, время  речь  вести  о  сем.  Уже
говорил и еще  скажу:  нет  в  земле  Владимирской  капищ!  А  то,  о  чем
разумеешь, - не идол вовсе, но дар Господень! и всем это ведомо...
   Упрямо нахмурился епископ.
   - Суеверия смердов нам не указ! А пред Господом  нет  идолов  лучших  и
худших - все едино мерзки. Не хуже тебя ведаю  все  предания  о  Божидаре,
княже; а только вели извести!
   Дернул князь щекой. И хохотнул коротко.
   - Ах ты ж и банный лист, святитель. Давай - уговор: убережемся от беды,
вернемся к разговору сему; все одно ныне  некого  посылать...  -  отмахнул
рукою:
   - О том - довольно.
   Прикусив губу, кивнул  Митрофан.  Скорбно,  сколь  привержен  суевериям
народ, к пастве моей принадлежащий. Но - пусть. Воистину, всему свое время
под солнцем...
   - Еще одно, княже. Пред тем как ехать, княгиню свою навести.  Негоже  с
нею поступаешь: в недугах своих, как и все мы, невольна, а душой сокрушена
по милости твоей. Навести, сыне; кто знает, свидитесь ли еще?
   Вот здесь прав был  мудрый  старец,  кругом  прав.  Не  говоря  впрямь,
напомнил Юрию: женку-то, как ни крути, оставляешь тут, а орда - на подходе
уже; меж мужем да женою чего не бывает, а не простившись -  совсем  негоже
уходить...
   - Навещу! - дернул бородой князь.
   - Ныне же и  пойди!  -  закрепляя  хоть  малую,  а  победу,  настойчиво
повторил епископ. - В смятении княгинюшка; сыновей в никуда  проводила,  а
твоя немилость пуще смерти белой лебеди. Уже и Господу не доверять  стала,
впустила в покои знахарок да иную нечисть. В час судный не разгневался  бы
Господь...
   - Пойду!
   И не хочется, а не откажешь. Давно уж хлопочет епископ, добиваясь  лада
в княжьей семье. Страшно и молвить: опостылела князю венчанная супруга. Не
по-божески такое, хоть и не попусту случилось:  вот  уже  седьмой  год,  с
последних, неудачных, родин, часто и подолгу недужит Агриппина Васильевна.
Ноги пухнут, отекая к лодыжкам безобразными  торбами,  суставы  в  сырость
ломят так, что порою криком кричит. Взгляни со стороны - сама себе в бабки
годится.  И  лекарь-фрязин  [западноевропеец  (др.-рус.)],  из  Новагорода
выписанный, никак помочь не сумел.
   С того и пошла в дому, прежде ладном, трещина.  Князь,  в  соку  мужик,
поначалу жалел супружницу, сиживал рядом, за руку держа... а после  -  как
ножом отрезало. Наскучила болящая враз. И  то:  в  покоях  княгининых  дух
тяжкий, голос у нее сделался скорбный,  нудьливый...  а  по  терему  девки
шастают мясистые, и все рады княжьей милости... а ежели чего тонкого  душа
пожелает, так и боярышню согласную отыскать недолго...
   И верно, не по совести так-то, а естеству не укажешь.
   - Теперь же и пойду, отче!
   Подошел под благословенье,  поцеловал  руку  Митрофанову,  проводил  до
самой двери. Уселся  на  лавку,  вз®ерошил  темные  растрепавшиеся  кудри;
гордился ими некогда. Глотнул вина прямо из корчаги. Попробовал вспомнить:
все ли воеводе Петру сказал, не  забыл  ли  чего?  Не  вспомнил.  И  вдруг
прошептал в сумрак, глядя с несусветной надеждой:
   - Тятя... а тять...
   И так захотелось внезапно отца-покойника увидеть, так  приткнуло  грудь
тоской, что на миг поверилось:  вот  сейчас  распахнется  дверь  и  войдет
батюшка, князь великий Всеволод, Гнездо Большое.  Войдет,  пригнувшись,  и
сядет рядом, большой, могучий, хоть и не молодой уже - такой, каким был до
самого сердечного удара, швырнувшего на пол посреди пира;  войдет,  глянет
ласково - и не станет больше трудноты;  все  возьмет  на  себя,  все,  как
должно, управит; не было для отца невозможного.  Подумалось:  пускай  даже
Костька, брат, отцов любимчик, придет!  Лютой  была  вражда  с  живым,  да
теперь-то вся вытекла... и потом: братья как-никак, поможет; умником был.
   Но не придут. Сгнили небось давно  отцовы  косточки;  и  Костька  вслед
ушел, в гневе на него. Юрку непутевого. Как  там  спросил-то,  одолев-таки
мятежного брата у Липицы? С коня не сходя, сквозь забрало цедил: "Со  мною
как поступил бы?" - и Юрий замялся, боясь сказать истину и не умея наскоро
выдумать лжи; "Ладно, - кивнул Константин и указал на заваленное  мертвыми
телами поле: - А это вот все тебе на что было, а, Юрка?", - и  тут  правда
сама прыгнула с уст: "Власти хочу!" - признался, мокрея спиной в  ожидании
удара, но брат лишь пожал укоризненно плечами: "Эх,  Юрка-стервец,  не  по
тебе ноша; трогать тебя не стану, живи; но моли Господа, чтоб не  пережить
меня, ибо власти не вынесешь..."
   А батюшка тогда уже почитай четыре года в земле лежал.
   И вроде все наладилось потом, и брата чахотка  с®ела,  и  сел  Юрка  на
отцов златой престол, и  правил  удачно,  а  -  вот  оно!  -  сталось-таки
по-Костькиному...


   ...Вскинулся князь. Встряхнулся, отгоняя  наважденье.  Вспомнил:  слово
дано епископу. Раз неизбежно идти, так лучше пораньше - быстрей  вернуться
выйдет. Но и сам понимал: нужно! Хотя б для того,  чтоб  не  поползла  еще
одна, вовсе не нужная, сплетня по Владимиру: нелюба, мол,  князю  княгиня,
без сожаленья бросает, так, стало быть, и градом не дорожит.
   Снял с опояски частый гребень, провел по волосам. Подумалось: хоть  тем
порадую. Некогда, в давние годы, любила Грунюшка перебирать льняные Юркины
волосы; приговаривала ласково, соколом называла да  ладушкой,  да  и  Юрка
Грунюшку в те поры любил-жаловал; эх, годы  наши,  годы!  -  где  они,  те
кудри, где Юрка да Грунюшка?..
   Подковками на каблуках постукивая,  прошел  узкими  переходами;  прижал
было по пути шмыгнувшую мимо деваху, щурясь, ухватил, ощупал сладкое мясцо
- да тут же и опомнился: куда идешь-то? - сам  себя  укорил,  сделал  лицо
грустным и вышел на княгинину половину.
   Лишь открыл дверь в светлицу -  ударило  в  ноздри  тяжелым  вкрадчивым
духом, непривычным,  но  и  не  противным  нисколько,  смешанным  с  чадом
свечным. Не сразу и уразумеешь, потянув воздух: княжий терем тут,  церковь
ли, изба ли ведуна-травника? Ладаном пахло, миррою, отварами цветочными...
   - Юра?
   Беспомощно,  слабенько  охнула,  подняв  взгляд  от  шитья,   Агриппина
Васильевна, схватилась было за грудь, уронила нитки да паволоки  [паволока
- тонкая ткань для вышивания (др.-рус.)], но совладала  с  собою.  Натужно
дыша, поднялась из кресла и шагнула встречь, успев  махнуть  рукой  сенной
боярышне: поди! Та змейкою юркнула в соседнюю горенку. Княгиня же  сделала
еще шажок неверными ногами, качнулась - и упала бы,  не  подхвати  муж  на
руки.
   - Что?! Что с Севой? - Зрачки расширились,  почти  затмив  синие  райки
глаз. Понятно: и помыслить не  могла,  что  зайдет  супруг,  не  ждала;  а
увидела, и первое, что на ум пришло, - сыновья:
   - С Севой что?
   - Не ведаю, - растерялся  князь.  -  Гонца  с-под  Коломны  вечор  сама
спрашивала, а иных не было пока...
   - Володя?! - теперь о младшем вспомнила. Но, взглянув в мужнины  глаза,
осознала - не умом, сердцем бабьим: без тяжких вестей пришел, так  просто,
к ней, к жене! И вздрогнула всем большим рыхлым телом. Огрузнев,  осела  в
сильных руках Юрия.
   Всхлипнула жалко.
   - О-ох, Юрочка...
   С такой горечью имя высказала - как выплакала; и князь, словно  не  сам
избегал по-всякому  этой  духоты  недужной,  словно  не  сам  подчас  клял
вполголоса "корову задастую", ощутил вдруг на щеке  мокрое.  Сперва  и  не
понял, что там; осознав - устыдился.
   - Присядь, Груня. И я рядом сяду.
   Ласково сказал, словно дитю малому. Поддерживая под  локоть,  подвел  к
лавке, что стояла у изразцовой, лазурью расписанной печи.  Чуть  скрипнула
дверь и тут же притворилась опять: там, в ярко освещенной  палате,  гадали
ближние боярыни, поставив вкруг таза с водой зеркала и свечи.
   - Проститься пришел, Груня. В украины иду, войско собрать.
   Сказав, отвел глаза. Подумал: вот сейчас осознает - и выть начнет,  как
сыновьям вслед выла, по-собачьи. Уж и гнев заранее стал накручивать,  чтоб
встать да уйти, хлопнув дверью, как только скулить начнет.
   И ошибся - опять. Все поняв мгновенно - недаром дочь и жена  княжья,  -
Агриппина Васильевна неожиданно выпрямилась. Лишь миг тому сидела квашней,
привалившись к печи, и вот: спина как стрела,  голова  вскинута  надменно,
ликом враз осунулась. Под очами синева легла, и стала княгиня  себя  самой
весен на десять, кабы не более, моложе. Такой  была,  когда  после  Липицы
злосчастной валялся перед ней весь  в  слезах,  в  соплях,  а  она  голову
дурную, братом милованную, прижимала к  коленям  и  приговаривала:  "Ну  и
ладно, Юрочка, и Бог с ним, со столом-то батюшкиным; ссылка так ссылка,  и
в Городце  небось  люди  живут,  а  Костька  пускай  сам  теперь  тот  воз
тянет...";  тонкие  брови  изогнулись,   щеки   сквозь   белила   румянцем
полыхнули...
   - Кто из бояр _мне_ в помочь будет, Юра?
   Деловито спросила,  не  сомневаясь  ничуть,  словно  примеряясь  уже  к
осадному сидению; а голос так тверд сделался, что  поразился  князь.  Эка!
Двадесять лет вместе прожито, а такой никогда не видывал. Всякою бывала: и
нежной, и вздорной, и жаркой, и холодной, и постылой даже - но,  казалось,
знал всю как есть. А ныне совсем незнакомая баба сидела под боком, и этой,
вовсе не ведомой, можно было без страха оставить город. Такая не сдаст, на
плечах вытянет - а если и сдаст, так живая не останется. И не  было  нужды
_эту_ Агриппину ни утешать, ни уговаривать.
   Ответил кратко:
   - Петра Ослядюковича оставляю, также и епископа.
   - Добро. Петр опора крепкая. А Митрофан-владыка  посадским  в  утешенье
сгодится.
   Все сразу поняла, умница. Нет надежды выстоять Владимиру, коли  возьмет
татарва Коломну и Москву; разве что чудо! тогда не подойдут,  но  уж  коли
нагрянут... уже ни стены не уберегут, ни валы не сдержат.
   И вдруг забыл князь, что с неохотой сюда шел. Вот она, женка: недужная,
рыхлая, а - куда деваться? - роднее некуда. Протянул руку, приласкать...
   Но вскрикнули в этот миг и громко зарыдали в соседней горенке.  Суровея
лицом, княгиня поднялась, ловко выскользнув  из-под  ладони  супружьей,  и
вышла к боярыням. Князь - остался. Не шибко верил в гадания бабьи, да и не
подобает Господа гневить в лихую годину, потакая бесовским игрищам.
   Однако прислушался. За дверью всхлипывали, что-то  вполголоса  говорила
Агриппина, а боярыни отвечали негромко, но разобрать хоть слово князь, как
ни силился, не мог.
   Не миг, не два минуло, пока  в  полосе  света,  пролегшей  от  неплотно
притворенной двери по  полу,  легла  приземистая  тень.  Княгиня  медленно
подошла, села подле Юрия Всеволодовича. Приткнулась плечом; полные  обычно
губы сжаты плотно, почти в ниточку, на лбу - складка.
   - Любава Михайлина чувств лишилась. Уж по третьему разу мужа увидела  в
домовине; носился гроб по воде кругами, - сказала негромко.
   - Вздор! - усмехнулся князь. - Вздор и лжа.  Уж  кто-кто,  Грунюшка,  а
Михайла Якимыч ныне жив-живехонек. В Козинец послан, разумеешь?
   И тут же сказал то, что более важно было:
   - Кстати сказать, Груня: казна наша в Козинце, на сохранении.  Коли  со
мною что, скажи Всеволоду... иль Володе.
   Но понял: не слышит жена, хоть и  слушает.  Смотрит  в  лицо,  а  видит
словно бы нечто только ей и открытое.
   - Груня, очнись! Бога гневите, бесовские мерзости вызываете.
   - Да, так и епископ говорит,  -  равнодушно  отозвалась  княгиня  и,  с
усилием вернув взгляд из пустоты, спокойно добавила:
   - Когда из града уходите, Юра?
   - Завтра с рассветом, Грунюшка. Уже наказы сделал...
   Внезапная окаменелость жены дохнула таким холодом, что князь  поежился.
Поднялся, приблизился к божнице, положил крест. За спиной звякнуло. Скосил
глаза:  Агриппина  Васильевна  осторожно  сцеживала  в  скляницу   пахучий
травяной взвар. Подняла  к  свече,  вгляделась,  поморщилась  -  и  отпила
глоток.
   - Что ж, Юрка, вот и простимся на рассвете...
   Совладав с минутной слабостью, совсем спокойно, вовсе уж ровным голосом
выговорила - и всхлипнула тотчас, опадая в кресло.  Зашлась  в  беззвучном
плаче: "Юрка, Юрка мой, Юрочка..."  -  а  владетель  владимирский  кинулся
безотчетно к ногам ее, пал на колени, зарывшись  лицом  в  складки  саяна,
обхватив дрожащими руками полные бедра.
   - Прости, Грунюшка, за все прости...
   Нежно-нежно коснулась затылка; не пальцами,  нет  -  откуда  в  пальцах
легкость такая? - словно сердцем своим погладила  княгиня  тусклые  вихры,
вовек не подчинявшиеся гребню.
   - Что уж там, сокол мой; Господь простит, а мне  на  тебя  зло  держать
николи не в силу было.
   - Груууня! - не сказал,  провыл  волком;  задрав  лицо,  поймал  синеву
богоданных глаз. - Лада  моя!  Гони  отсель  девок  своих;  с  тобою  ныне
останусь!
   - А этого не нужно,  Юрочка,  -  услыхал,  словно  издалека,  ответ.  -
Останемся друг  для  дружки  такими,  какими  были,  не  теми,  что  стали
теперь...
   Улыбнулась  грустно-грустно;  ноги  безобразные  вытянула,   показывая.
Замотал головой Юрий Всеволодович,  дернулся  было  свое  доказывать  -  и
смолк. Понял: без толку. Бережно взял обеими руками пухлую ладонь, где  на
пальце безымянном вросло в мясо обручальное кольцо.
   Поцеловал.
   - Коли так, пойду, Грунюшка. Дел еще - выше крыши. А  ты  завтра  гляди
мне вслед, на счастье... Ладно?
   Уловив кивок, расцвел улыбкой:
   - Не прощаюсь я, Грунюшка. Господь милостив, авось встретимся еще...
   Вышел, затопал сапогами по тесу. Шептались слуги, сидящие  под  дверью,
обсуждали подслушанное; вжимались в  стены  девки  шалые.  Князь  же  шел,
словно и не видя их; как подменили господина.


   ...А по воде прозрачной меж зеркал звонких в кругу свечей  угарных  все
кружились видения. Никому не скажет Агриппина Васильевна, что  увидела.  И
без памяти не рухнет, подобно глупой Любаве Михайлиной.
   Каждому свое нести, кто как умеет.
   Привиделось же в зеркале страшное: вот рушится в  черный  снег  церковь
Десятинная   и,   придавленный   налоем,   бьется    затылком    об    пол
Митрофан-епископ;  вот  катится  по   снегу   голова   Володеньки,   сынка
младшенького; а  вот  и  Сева-удалец  под  саблями  гнется,  отбиваясь  от
десятерых... и  горит,  горит,  горит  стольный  Владимир,  пламенем  ярым
полыхает; а вот уже и нет  Владимира  -  берег  речонки  утлой  видится  в
прозрачной глади; одно на одном тела лежат, русичи да поганые  вперемежку;
и яркой парсуною [парсуна - картина (др.-рус.)]  хлещет  в  глаза  жуткое,
непредставимое: мертвая голова князя Юрия, оскаленная да порубанная, висит
под хвостом  конским,  почти  касаясь  бородой  грязного  снега,  а  глаза
выклеваны, и глядит ладо в стылое небо темными ямами...
   Вновь велела гадать Агриппина Васильевна. И, вторично увидев,  прогнала
боярынь. Воду выплеснула. Свечи загасила. А зеркала, словно при покойнике,
тканью завесила.
   И верно сделала, умница.
   Правда ли, неправда ли гадания, а только незачем смертному  ведать  еще
не сбывшееся.


   ...Князь же, живой и невредимый пока, стоя на крыльце, гнал  бессонницу
и никак прогнать не мог. Чему быть? - не знал и знать не хотел.
   Одна лишь мыслишка шальная вскочила на ум: а супостат-то "мой,  воевода
поганый, что нынче делает? Отчего-то смешно стало. С ухмылкой сам  себе  и
ответил: а что делает?.. ему-то над чем башку  ломать  при  трех-то  тьмах
войска конного?
   Не иначе, дрыхнет, скуломордый...


   ...Нет, не спал Бурундай!
   Укрытая  плотной  тенью,  тоненько  всхлипывала  в  стороне  девка   из
последней пригнанной толпы  рязанского  полона  [полон  -  плен,  пленники
(др.-рус.)].  Темник  отметил  ее,  проезжая  мимо  ненужных,   а   потому
обреченных на смерть урусов, и, поразившись невиданной зелени глаз,  ткнул
пальцем, а с темнотой нухуры  приволокли  облюбованное  в  юрту  и  вышли,
прикрыв полог.
   Теперь истомной сладостью налилось  тело,  мучительно-нежная  легкость,
тепло внутреннее расползались по жилам откуда-то из крестца; спать даже  и
не хотелось - хотелось вот так и лежать, опершись на локоть, и  глядеть  в
припорошенные серым тлеющие угли очага...
   Глаза у девки стали  совсем  круглыми,  когда  он  подошел,  подрагивая
ноздрями, и, распаляясь ужасом, запутавшимся в зелени, рванул лохмотья  от
ворота вниз, распахивая теплую белизну дрожащей плоти. Но уруска повидала,
наверное, немало уже всякого, потому что не стала ни запахивать грудь,  ни
рваться из рук, издавая бесполезные, мешающие наслаждению крики; она  сама
повела плечами, скидывая  рванье,  и  торопливо  опрокинулась  на  войлок,
раскинув широко в стороны длинные стройные ноги. И  пока  Бурундай  сопел,
навалившись на добычу, добыча лежала, глядя в потолок юрты,  подстанывала,
покорная и безмолвная, и глаза ее уже не были так  круглы,  как  в  первое
мгновение.
   И что с  того,  что  лакомство  оказалось  подпорченным?  -  все  равно
покладистость девки пришлась по душе. Темник не стал гневаться на  воинов,
слишком уж падких на белое мясо, и не приказал сломать полонянке  спину  в
наказанье за то, что не сберегла себя для достойнейшего.  Он  отвалился  в
сторону, слегка, уже без желания,  потрепал  маленькую  твердую  грудь  и,
выхватив из тагана изрядный кус вареного  мяса,  сунул  не  глядя.  Уруска
выхватила награду мгновенно и, понятливая, выползла из-под бока, исчезла в
тени, не отвлекая