ояса  короткий  меч  в  богато  изукрашенных   ножнах   и
торжественно протянул его Тезею. Похоже,  на  сей  раз  Тезей  был  слегка
взволнован.
   - Изделие Гефеста? - спросил он дрогнувшим голосом.
   - Специально для тебя, - сказал Гермес. - Прикрепи его к поясу,  юноша,
и отправляйся собираться в дорогу. Ветер как раз дует в сторону Крита.
   - Ты был великолепен, - сказал я, когда за Тезеем затворилась низенькая
выщербленная дверь. - Однако встреча старых знакомых может обойтись и  без
ваших олимпийских выкрутасов, а? Юнца ты и так восхитил до предела.
   Он усмехнулся, опустился на табурет, небрежно бросил  кадуцей  рядом  с
кувшином и взмахнул рукой.  Золотистое  сияние  растаяло,  исчез  радужный
плащ, крылышки сандалий помутнели и стали неподвижными, похожими на листки
слюды.
   - Так-то лучше, а то я чувствовал себя рыбкой в аквариуме, - сказал  я.
- Ты, как всегда, не упустил случая участвовать в спектакле?
   - Ну конечно. Я бы появился и раньше, но любопытно было, сумеешь ли  ты
справиться сам.
   - Гефест, разумеется, и в глаза не видел этого меча "своей" работы?
   - Разумеется, - беззаботно сказал Гермес. - Я его купил тут неподалеку,
в лавке за углом. Что ж, поздравляю, дружок, замысел дерзкий, мистификация
грандиозная. Ты полностью оправдываешь мое доверие и  выгодно  отличаешься
от большинства моих обычных подопечных.
   Странные все же у нас с ним отношения.  Он,  я  подозреваю,  втихомолку
гордится мной - то,  что  среди  его  подопечных  имеются  столь  яркие  и
одаренные личности, помогает ему не чувствовать  себя  на  Олимпе  простым
мальчиком на побегушках, каковым он, в сущности, и является - не более чем
гонец, которого  без  зазрения  совести  используют  почти  все  остальные
олимпийцы. А такие, как я, поднимают его  и  в  собственных  глазах,  и  в
глазах других богов - отблеск наших свершений ложится и на него.
   Ведь, если совсем откровенно, на что он может влиять? Купцы и мошенники
и без него прекрасно знают свое дело, просто традиционно считается, что  и
они должны иметь своего покровителя. Но вот уважают ли  они  его,  как,  к
примеру, уважают и не на шутку  побаиваются  моряки  Посейдона,  -  другой
вопрос. Возведенные в его честь храмы не столь уж многочисленны и пышны. И
чтобы утолить свое честолюбие  и  упрочить  свои  позиции  на  Олимпе,  он
частенько возникает на пути героев и полководцев, оказывая мелкие  услуги,
прикидывается соратником и единомышленником, так что в  конце  концов  его
имя оказывается прочно связанным со всем, что эти герои совершили. Одиссея
во  время  его  многолетних  странствий  Гермес,  рассказывают,  временами
доводил до бешенства, навязчиво возникая на его пути там и сям, чуть ли не
в спальню к Навсикае вламывался, чуть ли не каждый  шаг  комментировал,  с
Цирцеей поссорил и заставил покинуть ее раньше, чем того Одиссею хотелось,
- злые языки утверждают, что к Цирцее Гермес его попросту  приревновал,  и
моральная стойкость Одиссея в отношениях с Цирцеей, если верить  вовсе  уж
вошедшим в раж сплетникам, проистекала исключительно  оттого,  что  Гермес
подсунул  ему  какое-то  снадобье,  вызывающее  временный  упадок  мужских
способностей. Не знаю в точности, как там обстояло дело,  история  давняя,
но от Гермеса всего можно ожидать. Говорят еще, что он умышленно затягивал
странствия Одиссея,  дабы  тот  испытывал  как  можно  больше  приключений
(которые ему, естественно, предсказывал и из которых помогал  выпутываться
невредимым Гермес); что и узел  на  мешке  с  усмиренными  Бореем  ветрами
развязал не кто иной, как Гермес, когда Итака уже виднелась на  горизонте,
- понятно, чтобы Одиссей подольше мотался по свету.
   Правду от выдумки отделить довольно трудно (своих шпионов на  Олимпе  у
нас нет, увы), но, как бы там ни было, Гермес своего  добился  -  Гомер  в
"Одиссее" уделил ему немало места. Не  зря  (это  я  уже  знаю  совершенно
точно) Гермес впоследствии, когда "Одиссея" была  перенесена  на  папирус,
уговорил слепого и неграмотного Гомера начертать на ней какие-то каракули,
долженствующие изображать теплую дарственную  надпись,  и  хвастался  этим
свитком на Олимпе направо и налево. Как и  своим  участием  в  истреблении
сестер Горгон и спасении Андромеды.
   Об®ективности ради и к чести Гермеса следует упомянуть, что иногда и он
отличается весьма похвальной скромностью.  Например,  он  очень  не  любит
вспоминать, что по приказу Зевса арестовал Прометея и доставил его к скале
в землях колхов. Гермес обычно сваливает все на эту мерзкую тварь, Зевсова
орла (хотя орел выступал в роли простого полицейского), и на Гефеста,  чье
дело - приковать Прометея к  скале  -  было  уж  вовсе  десятое.  Меж  тем
несомненно, что заправлял всем, когда орел сцапал Прометея за шиворот, как
жалкого уличного воришку, не кто иной, как Гермес, и я  не  исключаю,  что
именно он предварительно и донес на Прометея Зевсу.  Вспоминать  обо  всем
этом Гермес не любит - как-никак Прометей до сих пор томится в  тех  диких
скалах и пользуется большим уважением - и лишь видя,  что  недомолвками  и
умолчанием не отделаться, цедит с кислой миной, что  он-де  лишь  исполнял
приказ Зевса, которого никак не мог ослушаться.
   Вот такой он у  нас,  Гермес.  Конечно,  в  силу  своего  положения  он
обладает кое-какими способностями: полеты и ходьба по  воздуху,  фокусы  с
невидимостью  и  прочее,  но  на  роль  подлинного  вершителя   судеб   не
вытягивает. И он не настолько глуп, чтобы не  знать,  что  и  мы  об  этом
прекрасно осведомлены.
   - Я слышал, ты в последнее время стал отрицать существование  богов?  -
спросил Гермес.
   - Неправда,  -  сказал  я.  -  Вы  существуете,  и  с  вами  приходится
считаться.
   - Смел...
   - Что поделать, таким уродился, - сказал я.
   - Знаешь, постоянно насмехаться над богами опасно.  Могут  и  отомстить
когда-нибудь.
   Я насторожился - не понравились мне что-то его глаза - и сказал:
   - Ударом молнии?
   - Рино, голубчик, - поморщился Гермес. - Ты человек умный,  спору  нет.
Но слышал ли ты, что своих желаний нужно бояться, ибо они сбываются?
   - Не приходилось, - осторожно сказал я.
   - Можно наказать молнией, а можно и удачей. - Он задумчиво  повертел  в
руке кадуцей, улыбнулся преувеличенно добродушно и коснулся кадуцеем моего
плеча. - Предрекаю тебе удачу, ею тоже можно наказывать...
   - Намекаешь на судьбу Мидаса?
   - Вот видишь, ты не понял. - Он улыбнулся уже искренне.
   И растаял, исчез, как рассветный сон.



        ГОРГИЙ, НАЧАЛЬНИК СТРАЖИ ЛАБИРИНТА

   Никак не получалось у нас разговора, не клеилось что-то. Вернее,  я  не
мог начать, не знал, с чего начать. Минос долго  рассказывал  о  вчерашних
гонках колесниц, жалел, что проиграл тот, новенький, с гнедой квадригой, -
крайнюю левую лошадь пришлось буквально накануне  гонки  заменить  другой,
слаженная квадрига перестала быть единым организмом, и  возничий  едва  не
сломал себе шею.  А  первым  пришел  Феопомп,  которого  Минос  за  что-то
неизвестное мне крепко  недолюбливает,  но  послать  на  Олимпийские  игры
придется все-таки его - при всем своем к  нему  отношении  Минос  вынужден
признать, что этот  тип  обладает  врожденными  бойцовскими  качествами  и
непременно выиграет. Лучше уж послать Феопомпа, чем  не  посылать  никого,
нужно помнить о нашем престиже и нашей роли в Играх  -  Минос  чрезвычайно
горд, что именно критяне стояли некогда  у  колыбели  Олимпийских  игр.  Я
слушал вполуха, рассеянно поддакивал в нужных местах, но, видимо, в  конце
концов все же рассеянность и  равнодушие  вырвались  наружу,  и  Минос  их
заметил. Он остановился (мы прохаживались по западной галерее, самом тихом
месте дворца, где всегда полумрак и тишина) и положил мне руку на плечо:
   - Что с тобой происходит? Я заметил давно. И не я один.
   Он облегчил мне задачу, сам свернул на нужную мне тропу,  но  я  то  ли
растерялся, то ли не нашел нужных слов и смог лишь пробормотать:
   - Пустяки.
   - Мне-то ты можешь сказать? Долги? Нет, ты бережлив  и  богат.  Заболел
отец? Или, - он лукаво подмигнул, - влюбился наконец старый солдафон? Мы с
тобой,  хвала  священному  петуху,  еще  в  том  возрасте,   когда   можно
подкреплять  влюбленность  практическими  действиями.  Я  могу  чем-нибудь
помочь?
   - Только ты и можешь помочь, - сказал я.
   - Интригующе. - Он беззаботно улыбнулся. -  Так  чем  же  я  могу  тебе
помочь?
   - Мне, собственно говоря, помощь не нужна.
   - Значит, ты выступаешь посредником? Почему же тот, за кого ты просишь,
не обратится ко мне сам? Клянусь священным дельфином, я не  думал  до  сих
пор, что мои подданные боятся обращаться ко мне с просьбами.
   - Ему довольно затруднительно обратиться к тебе с просьбой, - сказал я.
- Для этого ему нужно сначала выйти из Лабиринта.
   Улыбка мгновенно исчезла с его чуточку обрюзгшего, но все еще красивого
и волевого лица, он невольно оглянулся, но на галерее было пусто и тихо.
   - Ты опять за свое? - спросил он тихо, без выражения.
   - Да, - сказал я. - Он двадцать лет сидит в Лабиринте. В чем его  вина?
В том только, что рожден распутницей?
   Он схватил меня за серебряный наплечник,  приблизил  бешеные  глаза,  и
гнев сделал его лицо совсем молодым, каким оно было много лет назад, когда
мы врубались в стройные ряды египетской пехоты или отражали атаку хеттов:
   - Не забывайся! Ты как-никак говоришь о царице Крита!
   Я  молча  смотрел  ему  в  глаза,  и  наконец  он  убрал  руку,  как-то
расслабленно  она  соскользнула  с  моего  плеча,  перстни  царапнули   по
закраинам моего панциря. Склонив  массивную  голову,  он  отошел  на  шаг,
отвернулся и заговорил тихо:
   - В чем-то ты прав. За один намек на это людей разрывают лошадьми перед
дворцом, но если возле меня не будет хотя бы одного  человека,  с  которым
можно откровенно говорить, жизнь станет невыносимой. Шлюха, да, и все  это
знают. А что ты мне предлагаешь  делать?  Лупить  метлой,  как  принято  у
черни? Или сделать нечто более приличествующее  царю  -  отрубить  голову?
Отравить, быть может?
   У меня сжалось сердце - нельзя вычеркнуть из памяти наши бои и  походы,
нельзя не сочувствовать тому, кто несколько лет дрался с  тобой  плечом  к
плечу, а однажды спас тебе жизнь. Тем более нельзя не сочувствовать, когда
необ®яснимым чутьем солдата чувствуешь в нем какую-то  перемену.  Что  же,
годы нас так меняют? Жизнь? Одежда из пурпура? Злая воля богов? И в чем же
эта перемена состоит, до сих пор не могу понять.
   - Не будем о Пасифае, - сказал я. - Не о ней речь, в конце концов. Я не
хочу оскорблять ни тебя, ни даже ее. Мы  сами  недостаточно  чисты,  чтобы
быть судьями. Я лишь напоминаю о Минотавре.
   - Почему тебя  так  волнует  его  судьба?  Судьба  одного-единственного
человека? Мы с тобой  видели  поля,  покрытые  тысячами  трупов,  огромные
пылающие города, в которых не  осталось  ничего  живого.  Ты  в  состоянии
подсчитать, сколько человек мы с тобой убили?
   - Это была война, - сказал я.
   - Ну и что? Разве за эти годы ты еще не успел  понять,  насколько  мала
цена  жизни   отдельного   человека?   Какому-нибудь   голодному   мудрецу
простительно называть каждого живущего  единственным  и  неповторимым.  Но
мы-то,  Горгий,  мы-то  прямо-таки  обязаны  мыслить  иными   категориями.
Государство, армия, город - вот о чем мы думаем, и тысячи лиц сливаются  в
одно поневоле, у нас нет возможности расщеплять целое на частички.
   Он говорил что-то еще. Я солдат, прежде всего солдат, только солдат.  Я
не умею рассуждать на такие темы, да и мало что в них понимаю,  откровенно
говоря. Не мое это дело. Поэтому всякий раз, как  только  заходит  речь  о
каких-то сложных  и  отвлеченных  понятиях,  я  теряюсь,  не  умею  связно
высказать свои мысли. Но и устраниться от спора на  сей  раз  не  могу.  И
отступать не собираюсь. Это продиктовано чисто военным складом ума:  можно
иногда отступить, но нельзя отступать до  бесконечности,  когда-нибудь  да
следует закрепиться и принять бой.
   - Тридцать лет назад ты был другим, - сказал я.
   - Тридцать лет назад мы были молоды, Горгий, и, как все юнцы,  считали,
что жизнь предельно проста и никаких сложностей впереди нет. Но  с  годами
приходит мудрость, пойми это наконец, мой верный меч.
   - В последние двадцать  лет  мне  пришлось  иметь  дело  в  основном  с
кинжалами, а не с мечами, - сказал я.
   - Ты об... этом?
   - Об этих, - сказал я. - Сорок три человека, стремившихся  сразиться  с
кровожадным чудовищем, существовавшем лишь в их воображении. Что из  того,
что их убивал не я, а Харгос?
   - Это еще кто?
   - Знаток своего дела, - сказал я. - Бывший искусный воин, который  стал
непревзойденным мастером по ударам кинжалом в спину. Будем  называть  вещи
своими именами: ты превратил меня и моих солдат в тюремщиков и палачей.
   - Подожди, Горгий. - Он властно  поднял  руку.  -  А  что  тебя  больше
волнует - судьба Минотавра или то, что вас превратили в тюремщиков? Ну-ка?
   - Ты снова жонглируешь словами, - сказал я. - Конечно, мне не  по  душе
то, что нас все эти годы заставляли делать. Но и Минотавр,  его  судьба...
Как-то все это не по-солдатски, не по-человечески.
   - Ты меня осуждаешь?
   - Нет, - сказал я. - Просто я иногда не понимаю тебя, а  иногда  думаю,
что ты, прости меня, запутался. Я понимаю -  двадцать  лет  назад  ты  был
молод и, когда разразилась вся эта история, растерялся, искал  решения  на
ходу. Сгоряча, желая отомстить Пасифае, возвел Лабиринт, не пресек слухи о
чудовище, позволил им вырваться  за  пределы  дворца,  а  потом  и  Крита.
Конечно, потом ты опомнился,  поручил  мне  охрану  Лабиринта,  велел  мне
поступать с желающими поединка так, как мы поступали. Наша выдумка  зажила
самостоятельной жизнью, не зависящей от своих творцов. Колесо  закрутилось
и крутится все эти годы, а мы  растерянно  смотрим  на  него,  не  пытаясь
остановить. Не можем или не хотим? Притерпелись  за  двадцать  лет.  Может
быть, решимся?
   - А ты остался моим верным другом, - сказал  он  рассеянно.  Он  стоял,
глядя то ли  вниз,  на  покрытые  сетью  мелких  трещинок  каменные  плиты
дорожек, то ли в прошлое.
   - От тебя требуется не столь уж много, - сказал я громче.  -  Набраться
решимости и прекратить игру, не нужную никому,  в  том  числе  и  нам,  ее
создателям. Мы еще в состоянии это сделать.
   Он повернулся ко мне, и я  понял,  что  ошибался,  -  он  слушал  очень
внимательно.
   - Прекратить затеянную сдуру игру,  не  нужную  никому,  даже  нам,  ее
создателям, - сказал он. - Что  ж,  ты  умный  и  проницательный  человек,
Горгий. Ты очень точно обрисовал  историю  создания  Лабиринта,  ты  нашел
нужные слова, я высоко ценю твою преданность и дружбу и никогда в  них  не
сомневался. Может быть, пошлем надежного человека в Дельфы, к оракулу?
   - Сомневаюсь, будет ли польза.
   - Ты не веришь богам?
   - Я привык верить людям, - сказал я.  Я  все-таки  хорошо  его  знал  и
видел,  что  на  этот  раз  он  не  собирается  отделаться  от  меня   под
каким-нибудь надуманным предлогом или с  помощью  обещания  подумать,  как
четырежды случалось за последние годы. На сей раз он готов что-то  решить,
что-то сделать, но надолго ли хватит благой решимости?  Случалось  и  так,
что он готов был уступить, но в последний момент менял решение и  все  шло
по-прежнему.
   - Высокий царь! Высокий царь!
   Мы обернулись - к нам бежал телохранитель  в  желтой  одежде  с  черным
изображением головы священного быка на груди.
   - Высокий царь! - Он задыхался. - Только что во  дворец  прибыл  Тезей,
сын царя Афин Эгея. Он желает поединка с Минотавром.
   Наши взгляды скрестились - Минос был спокоен, а что  касается  меня,  я
просто не мог разобраться в своих чувствах и мыслях.  Властным  мановением
руки Минос отослал телохранителя, тот уходил медленно, по-моему, ему очень
хотелось оглянуться, но он, разумеется, не посмел.
   - Через несколько минут эта  новость  облетит  весь  дворец,  -  сказал
Минос. - А в Кноссе наверняка это  уже  знают,  вряд  ли  он  держал  свои
намерения в тайне. Два года гостей не было.
   - Еще один, - сказал я. - Сорок четвертый. Что же,  и  ему  отправиться
вслед за остальными? Пора на что-то решаться.
   - Хорошо. Но ты-то мне веришь, Горгий? Веришь?
   - Разве о таком спрашивают? - сказал я. - Я не могу не верить человеку,
который спас мне жизнь.
   - Спасибо. - Он коснулся рукоятки моего меча. - Когда же я в  последний
раз держал в руках меч?
   - На берегах Скамандра, двадцать три года назад, - сказал я. -  Помнишь
ту войну? Весть, что умер Великий Сатурн и трон перешел  к  тебе,  застала
нас именно там.
   - Да, действительно. Что же, пойду взгляну на этого юного храбреца.  Ты
со мной?
   - Я приду позже, - сказал я.
   Да, Скамандр... Для Миноса это был последний поход, я же участвовал еще
в пяти, а потом родился Минотавр, появился Лабиринт и мы сменили  мечи  на
кинжалы.
   Наверное, я уже старик, если считаю, что у  меня  не  осталось  ничего,
кроме воспоминаний, но,  с  другой  стороны  (этого  неспособна  понять  и
оценить  молодежь),  воспоминания  -  огромное   богатство.   Как   всякое
богатство, оно порой расходуется крайне неумеренно.
   Но обо мне этого не скажешь. Я не мот и не  скупец  в  обладании  своим
богатством, избегаю обеих  крайностей.  Я  умею  расходовать  воспоминания
разумно и бережно. И  все  же  порой,  словно  богатей,  задумавший  вдруг
кутнуть, поразвлечься, я уверенно запускаю руку в  груду  своих  невидимых
золотых монет. Но ведь нельзя иначе, как, например, сейчас,  когда  только
что закончившийся разговор вновь возвращает к тому дню, когда  Минос  спас
мне жизнь...
   Тридцать лет назад Минос был юным наследником престола, а я - столь  же
юным рубакой, бедным на деньги и жизненный опыт. Правда, мы успели достичь
кое-какой славы - участвовали в десятке крупных сражений и  походов,  едва
спаслись после печального и  унизительного  для  эллинов  сражения,  когда
фараон Меренитах наголову разгромил греческое войско в дельте Нила. Этого,
разумеется,  было  весьма  и  весьма  недостаточно  -  тем  же  тогда  мог
похвастаться едва ли не каждый носивший меч, время было бурное.
   С отрядом критской конницы мы добрались до Геркулесовых столпов, угадав
как раз ко времени, когда Элаша, царь Тартесса, замыслил дерзкий набег  на
окраинные владения великой Атлантиды.  Схватиться  с  могучими  атлантами,
потомками Посейдона, вторгнуться в страну, где храмы, города и дома набиты
золотом, - могло ли найтись что-либо более привлекательное даже для  людей
посерьезнее нас, тогдашних? Конечно, мы тут же истратили последние деньги,
уплатив за места на кораблях.
   Сейчас, с высоты своих лет и военного опыта, я просто не  могу  понять,
как не провалилось это прямо-таки обреченное на провал предприятие.  Элаша
был смел и горяч, но искусством полководца не владел ни в коей мере. У нас
вообще не было хорошего полководца. И разведку мы не выслали.  Нам  просто
повезло. Мы благополучно высадились, угодив в момент, когда поблизости  не
было вражеских войск, заняли большой и богатый город, похозяйничали там  в
свое удовольствие и отправились восвояси, не претендуя на что-то  большее,
-  щелчок  по  самолюбию  надменных  внуков  Посейдона  и  так   получился
достаточно ощутимым.
   Сегодня я, повторись такой поход, сделал бы несколько простых  вещей  -
разместил бы в месте высадки несколько сильных отрядов прикрытия, разослал
во все стороны легкоконных разведчиков, а главное - перекрыл бы то ущелье,
потому что большого труда не стоило незаметно перебросить по нему к  месту
стоянки наших кораблей хоть  целую  армию.  Ничего  этого  не  было  тогда
сделано, мы  даже  не  выставили  боевого  охранения,  считая,  что  войск
поблизости нет.
   Мы ошиблись. Не зря ходят упорные слухи,  что  жрецы  атлантов  владеют
каким-то таинственным способом молниеносно передавать извести