Но  его
помнят и прославляют лишь потому, что  романтическим  дуракам  его  смерть
представляется  актом  героизма,  духом  поиска  и  прочей   дребеденью...
Понимаешь меня?
   - А я, следовательно?
   - А ты -  людоед  из  Лабиринта,  -  сказал  я.  -  Допустим,  тебя  не
пристукнут в первые дни и ты сумеешь об®яснить людям, что их дурачили.  Не
верю я в такое везение, но допустим... И что же? Одни будут мстить тебе за
пережитый страх, другие так и не  поверят  в  твою  невиновность,  заявят:
"Что-нибудь да было, не зря же двадцать лет... Не бывает дыма без огня..."
Будут, надуваясь от важности и собственного благочестия,  изрекать  пошлые
обывательские афоризмы, которыми страшно дорожат и  гордятся,  потому  что
сочинили их сами, - как же, они ведь тоже  творческие  личности.  Они  уже
создали для себя предельно ясную и незатейливую картину мироздания, а  тут
пришел ты и все разрушил. Да  сжечь  тебя!  Маленький  человек  ужасно  не
любит, когда сомневаются в его умении с первого взгляда проникать  в  суть
вещей. Уверяю, кончится все тем, что тебе придется бежать под чужим именем
куда-нибудь в безлюдную глушь, то есть, по  сути,  сменить  одну  тюремную
камеру на другую, разве что более просторную.
   - У меня были друзья среди стражи.
   - Люди, знавшие правду с самого начала и видевшие все своими глазами, -
сказал я. - Никого из них уже нет в живых. И вообще, ты  ведь  никогда  не
видел большого мира и не знаешь, каким количеством мрази он населен.
   - Что же, большинство людей - мразь?
   - Вольная или невольная, - сказал я.  -  Убежденных,  конечно,  меньше,
приспосабливающихся, вынужденных быть мразью в  несколько  раз  больше,  и
вторые, несомненно, подлее первых.
   - Зачем тебе моя смерть? Тебе лично?
   - Я - несчастный  человек,  -  сказал  я.  -  Да-да,  не  удивляйся.  С
родителями мне не повезло - матери не  помню,  Мачеха  два  раза  пыталась
отравить, отец полон сил и цепко держится за трон.  Нужно  пробивать  себе
дорогу, вот только как? Мне нужен звонкий, шумный зачин, сразу выдвинувший
бы меня на первый план, на  видное  место.  Меня  считают  глупым  буяном,
смазливой бездарью, простягой-парнем, а я ведь получил в Трезене, пожалуй,
лучшее образование, какое только в наше время можно получить в Элладе... Я
способный, умный человек с зачатками полководца и государственного деятеля
- так считали мудрые трезенские учителя, и  их  мнение  мне  передали  под
большим секретом - они-то мне прямо об этом не говорили, чтобы не зазнался
невзначай. Но все равно нужен  зачин,  первый  шаг,  а  как  его  сделать?
Чудовища истреблены, Троянская  война  давно  кончилась,  золотое  руно  и
золотые яблоки Гесперид добыты до меня. Повторять чужие подвиги -  обрести
не славу, а поражение. Из-за Елены - пусть формально - сожгли Трою,  из-за
Медеи и Андромеды разгорелись жуткие страсти,  но  из-за  жены  Кикирского
царя я угодил в каталажку, как мелкий воришка, а Пиритоя и вовсе бесславно
загрызли собаки. Участвуя  в  нынешних  войнах,  славы  не  приобретешь  -
мелочь.
   - Но истории с Еленой и Медеей не  так  благолепны,  как  это  пытаются
представить.
   - А какая разница? - спросил я. - Нет, какая разница? Да  плевать,  что
"романтическое  похищение  Елены"  не  более  чем  шитая  белыми   нитками
провокация Агамемнона и его сообщников. Плевать,  что  Медея,  мачеха  моя
дражайшая, кол ей  в  глотку  и  еще  куда-нибудь,  всего  лишь  бежала  с
любовником, обокрав на прощание любящего папашу. Какая разница,  Аид  меня
забери,  если  тысячи   маленьких   человечков   провозгласили   Язона   и
разрушителей Трои героями?
   - Разве все подвиги таят в себе ложь и ничтожность? - спросил Минотавр.
   - О, разумеется, нет, - сказал я. - Взять хотя бы  Персея  или  дядюшку
Геракла - эти-то настоящие. Я и  не  стремлюсь  развенчать  абсолютно  все
славные  подвиги,  нет,  я  просто  следую  некоторым  примерам.   Прослыв
победителем Минотавра, я приобрету славу и смогу идти дальше.
   - Но ведь славу героя ты должен заслужить главным образом у  тех  самых
маленьких человечков, я так понимаю? - спросил Минотавр.
   - У них, червяков, - сказал я.
   - Но ты же их ненавидишь?
   - Ничего другого мне не остается, - сказал я. - Один-единственный раз я
проведу  игру  по  их  правилам,  а  потом...  О,  уж  потом-то  я  получу
возможность не оглядываться на них поминутно и буду делать только то,  что
действительно нужно и необходимо...
   - А если не удастся? - спросил Минотавр.
   - Удастся, - сказал я.
   - Так что, я обречен? - спросил Минотавр. Он волновался,  но  животного
страха за жизнь я в нем не заметил.
   - Уж прости, обречен.
   - А совесть не будет мучить?
   - Кто ее видел, эту совесть, кто ее трогал, кто ее пробовал на зуб... -
сказал я. - Разве я какой-нибудь выродок? Не я  эти  законы  устанавливал.
Храм какой-нибудь построю, нищим мешок денег раздам, что ли...
   - Думаешь, поможет?
   - Да не знаю я, отвяжись! - рявкнул я.
   Было бы легче и  проще,  если  бы  он  кричал,  ругал  меня  последними
словами, отбивался, но он лишь задавал все те вопросы, которые,  размышляя
наедине с собой, мог бы задать себе и я. Те самые вопросы...
   - Посмотри, что получается, - сказал я. - Никакого  преступления  я  не
совершаю. Преступление  -  это  деяние,  нарушающее  установленные  людьми
законы, каноны и установления. Меж тем, согласно этим установлениям, ты  -
отверженное чудовище. Преступник я только для тебя, а для людей  -  герой.
Когда тебя не станет, некому будет считать меня преступником.
   - Кроме твоей совести.
   - Да что ты западал, кто ее видел...
   - Воздуха, которым мы дышим, мы тоже не видим и не чувствуем, но это не
означает, что его не существует.
   - Знаешь что, хватит, - сказал я и встал. - До спазмы в горле мне жаль,
что погибает талантливый поэт, но правила игры...
   - Давай, - сказал он, бледный, как смерть. Он стоял и смотрел на  меня.
- Действительно, лучше уж так. Давай.
   Я поднялся, взялся за рукоять меча, отнял руку  и  сказал  едва  ли  не
просительно:
   - Знаешь, тебе ведь не трудно...  Ты  бы  сделал  страшное  лицо,  зубы
оскалил, что ли... Хоть выругай меня, а? Чтобы было что-то от чудовища...
   - Убивай человека, - сказал Минотавр, в его лице не было ни кровинки, и
я вдруг с ужасом понял, до  чего  он  чертами  лица  и  голосом  похож  на
Ариадну. - Убивай - человека.
   - Ругай меня! - заорал я уже откровенно умоляюще, плевать мне  было  на
все. И выхватил меч из ножен. - Обзови как-нибудь, ублюдок распроклятый!
   - Бедный Тезей, - сказал Минотавр и поднял глаза к  четырем  квадратным
кусочкам синего неба над нашими головами.
   Я освободился от его взгляда, он больше не смотрел мне в глаза,  и  это
словно освободило  меня  от  власти  всевозможных  глупых  снов  и  глупых
установлении, невидимых,  неосязаемых  и  потому,  быть  может,  вовсе  не
существующих.
   И меч взлетел, рассекая  прозрачные,  усыпанные  искрящимися  пылинками
солнечные лучики.



        РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ

   Тишина была как свинец, мгновения были  как  века.  И  толпа  внизу,  и
солдаты словно превратились  в  скопище  статуй,  редко-редко  вздрагивала
чья-нибудь  голова,  когда  человек  переступал  с  ноги  на   ногу,   или
вздрагивало копье в руках солдата, уставшего держать его наперевес.
   Я считал про себя шаги, которые он должен сделать по коридорам, начинал
снова и снова, вводя поправки на то, что он крадется медленно и осторожно,
- и перестал, когда понял, что и хромая черепаха успела бы  за  это  время
добраться до центра Лабиринта.  Значит,  они  встретились.  И  вступили  в
разговор. О чем они могут говорить и могут ли они мирно разговаривать?
   Я был близок то ли к помешательству, то ли к тому, чтобы вырвать меч  у
ближайшего солдата и самому броситься в Лабиринт. Стоявшая рядом  со  мной
Пасифая  даже  простонала  несколько  раз.  Я  уверен,  что  россказни   о
нечеловеческих  пытках,  которым  подвергаются  дурные  люди  в  подземном
царстве мертвых, лживы от начала и до конца и не  имеют  ничего  общего  с
буднями и делами Аида, ибо в них не  упоминается  наиболее  мучительная  и
страшная пытка - ожиданием.
   А ведь если подумать, у меня  не  было  ровным  счетом  никаких  причин
волноваться. Потайная комната, где обычно скрывался Харгос, не была  пуста
и на этот раз. Там стояли трое доверенных людей Миноса, и у их ног  лежала
в окровавленном мешке голова быка. Именно этот мешок и должен был взять  с
собой Тезей, убей он Минотавра. В противном случае в схватке погибли бы  и
"герой", и "чудовище".
   Почему же мне так важно, чтобы Минотавра убил именно Тезей?  Неужели  -
мне стало холодно от этой мысли, - неужели и я, как  Минос,  ищу  кого-то,
кто был бы подлей меня? Почему мы так стараемся найти кого-то, кто был  бы
подлее нас? Не означает ли то, что подсознательно мы о чем-то жал...  нет!
Нет!
   Дым, поваливший вдруг из центра Лабиринта, вызвал в  толпе  недоуменное
тревожное  перешептывание.  Он  уничтожает  следы,  понял  я,  значит,  он
решился. Мой триумф. Всего  два  коротких  слова...  Дым  валил  и  валил,
становясь все гуще и чернее, поднимаясь  все  выше.  И  раздались  звонкие
удары - кто-то барабанил изнутри в бронзовые ворота  Лабиринта  высотой  в
три человеческих роста, украшенные барельефами в виде бычьих голов.
   Глухо стукнул упавший  на  землю  засов,  и  в  распахнувшихся  воротах
появился Тезей, он сделал два шага вперед и поднял  над  головой  покрытый
пятнами крови мешок.
   Казалось, небо треснуло и рушится на землю,  дробясь  и  рассыпаясь  на
тысячи гремящих кусков. Вопль тысяч глоток тех, кому  удалось  попасть  во
дворец, и тех, кто толпился вокруг дворцовых стен, невозможно  было  ни  с
чем  сравнить.  Я,  свыкшийся  с  подлинной  сущностью  Минотавра,  как  с
собственным отражением в зеркале, совсем забыл, что  должно  твориться  на
душе у людей, изо дня в день слышавших рев и считавших, что  они  обречены
жить рядом с омерзительным чудовищем, не мог оценить  в  должной  мере  их
радость и разделить ее с ними - как-то не с руки.
   Впору было зажать уши, толпа тяжело  колыхалась,  как  штормовое  море,
люди натыкались на острия копий и не замечали этого, не чувствовали  боли,
на их обнаженных руках и хитонах алели пятна крови, солдат потеснили,  они
почти касались спинами друг друга. Тезей  с  трудом  смог  протиснуться  к
дворцовому  крыльцу.  Следом  за  ним  отступили  к  крыльцу  и   солдаты,
вытянулись целью у нижних ступеней. Теперь толпа  заливала  весь  огромный
двор, приветственные клики гремели с прежней силой, словно  люди  состояли
лишь из легких и глотки.
   Вот и все.  Интересно,  первый  ли  я,  кто,  вопреки  уверениям  нищих
мудрецов о невозможности такого, успешно  совместил  гений  и  злодейство?
Настал миг моего наивысшего триумфа. Анти-Геракл - так я с  полным  правом
могу себя назвать. Эта толпа там, внизу, ревет и машет руками, приветствуя
грандиозную  несправедливость,  подлейшую  ложь,  исходит   торжествующими
воплями, обращенными  к  человеку,  которого,  по  так  называемой  высшей
справедливости, существуй она  на  самом  деле,  следовало  бы  немедленно
повесить. И это я заставил их превратиться в стадо баранов, мое имя,  сами
того не зная, будут произносить люди  во  всех  уголках  Эллады,  во  всех
странах обитаемого мира, едва речь зайдет о Тезее. Вот и все. Мой звездный
час, моя покоренная вершина. А я не  чувствую  ничего,  кроме  томительной
усталости и сознания какой-то невосполнимой потери... Почему?
   Последние клубы дыма оторвались от  плоской  серой  крыши  Лабиринта  и
медленно таяли в воздухе. Рев толпы вязнул в ушах. Я отвернулся и пошел  к
тронному залу.
   Во дворце творилось что-то странное. Застыли на лестницах и в коридорах
в настороженно-раскованных позах телохранители, суета слуг  и  царедворцев
ничем на первый взгляд не отличалась от обычной, но  в  лицах,  движениях,
взглядах,  необычно  приглушенных   голосах   сквозила   какая-то   жалкая
растерянность  и  даже  бессилие,  словно  никто  не  ведал  теперь,   как
держаться, что делать, с кем говорить и о чем.  Дворец  напоминал  богатый
дом, владелец которого  внезапно  умер,  не  оставив  завещания,  и  толпа
ошеломленных  родственников,  домочадцев  и   челяди   отчаянно   пытается
догадаться, чего им ждать от будущего, для кого все пойдет  прахом,  перед
кем распахнутся ворота в золотые чертоги. Словно дети, отставшие от няньки
на прогулке, словно скопище бессильных теней. Я шел, не обращая ни на кого
внимания, отпихивал локтями слуг и высших сановников, и мне казалось,  что
я действительно прохожу сквозь них, сквозь туман,  а  временами  казалось,
что и встречные ныряют в меня, как в полосу дыма.
   С Тезеем я столкнулся у  дверей  тронного  зала,  он  шагал,  деревянно
переставляя ноги,  как  шагают  куклы-дергунчики,  которых  я  мастерил  в
детстве. Глаза у него были отрешенные и пустые, они  ничего  не  отражали,
словно шарики цветного камня в глазницах статуй, руки сжимали  мешок  так,
что побелели костяшки пальцев. Ударом кулака он распахнул створку  дверей,
она так и осталась открытой, и я вошел вслед  за  ним,  и  на  ходу  вдруг
понял, что в руках у него не тот, виденный мной мешок  с  бычьей  головой.
Все я понял и знал, что больше никогда не увижу Клеона  и  еще  двух,  что
ждали его в той потайной комнатке...
   Кровавые пятна, запачкавшие мозаичный  пол  там,  где  на  него  рухнул
Горгий,  были  уже  тщательно  смыты.  Семейство  находилось  в  сборе   -
бесстрастный, как всегда,  Минос,  откровенно  торжествовавшая  Пасифая  и
Ариадна, олицетворение беззаботного счастья, сиявшая от радости за  своего
героя. На меня обратили  внимания  не  более  чем  на  небо  за  окном.  Я
примостился в стороне, откуда мог видеть всех, - мне определенно казалось,
что последнее действие пьесы еще не сыграно.
   Тезей остановился перед троном и лишенным какого бы то ни было  чувства
голосом сказал:
   - Минотавр мертв, царь.
   - Может быть, ты хочешь золота? - спросил Минос.
   - Хочешь унизить, заплатив за работу, как наемнику? Благодарю,  мне  не
требуется ничего из того, чем положено одаривать в таких случаях, ни мешка
с монетами, ни руки твоей дочери. (Ариадна  тихо  ахнула.)  Разве  что,  -
полузакрыв глаза, он прислушался к реву толпы во дворе.  -  Собственно,  и
этих воплей мне не нужно, да что поделать... Прощай, царь. Я возвращаюсь в
Афины. При расставании хотел бы сказать, что ты искуснейший мастер. Старые
люди рассказывают, что есть где-то мастера, способные превращать свинец  и
медь в золото. Ты же двадцать лет извлекал для Крита золото и славу  вовсе
из ничего... Создал чудовище из обыкновенного ребенка, прижитого женой  на
стороне. Ты его видел когда-нибудь?
   - Нет, - к моему удивлению, спокойно и даже чуточку  любопытно  ответил
Минос. - Никогда.
   - Ну, тогда смотри. - Тезей сорвался на крик. - Смотри!
   Он поднял за волосы  голову  Минотавра  и,  хохоча  каким-то  трескучим
безжизненным смехом, приговаривал:
   - Смотри, не бойся, это не голова Горгоны, она не в  состоянии  убивать
взглядом, а жаль, до чего жаль...
   Неужели он рассчитывал пронять Миноса, глупец?
   Душную тишину пронзил нечеловеческий крик Пасифаи,  и  я  вздрогнул,  я
чувствовал,  что  с  каждым  мгновением   теряю   способность   оставаться
бесстрастным. Пасифая, вытянув руки, как слепая, спотыкаясь, шла к  Тезею,
до него было всего несколько шагов, но  ей,  казалось,  потребовался  век,
чтобы преодолеть этот путь. Время застыло, и мы были заключены в нем,  как
мухи в кусках янтаря, что привозят с  побережья  северных  морей.  Пасифая
взяла голову Минотавра из рук Тезея (он  отшатнулся,  выпустил  из  другой
руки и мешок) и прижала ее к груди. Мне стало жутко  -  она  изменилась  в
один миг, теперь это  была  растрепанная  старуха  с  тусклыми  глазами  и
сморщенным лицом, сгорбленная под грузом истины.
   Так она не знала? Не знала! Никогда не видела его, как и Минос? Все эти
годы я считал: она прекрасно знает, что Минотавр -  обыкновенный  ребенок,
обыкновенный человек. Исходя из этого, я и относился к ней соответственно.
   - Мы всегда мечтали о  сыне,  помнишь?  -  сказала  Пасифая  Миносу.  -
Красивом, умном, сильном. Тебе не понять, как мечтает о ребенке женщина, я
мечтала о нем, ждала его, а он все  эти  годы  был  здесь,  рядом,  именно
такой... Что же теперь у тебя осталось и кто у тебя  остался?  Только  ты,
золотой трон и великий Крит? Может быть, из-за того, что ты поступил  так,
у нас и не было сына... И я-то, я пыталась,  я  все  эти  годы  ненавидела
Горгия за то, что он его  оберегал,  я  в  конце  концов  добилась,  можно
умереть от смеха...
   Она и в самом деле  рассмеялась,  но  захлебнулась  лающими  звуками  и
смолкла, баюкая голову, как ребенка. Я не узнавал ее. Уходило,  кровью  из
раны утекало что-то, составлявшее до  сих  пор  неот®емлемую  часть  моего
существа, я терял себя и бессилен был этому воспрепятствовать.
   Ариадна остановилась перед Тезеем  и  смотрела  ему  в  лицо  огромными
сухими глазами - хвала богам, что  это  не  на  меня  она  смотрит.  Тезей
медленно-медленно поднял руку, словно защищался  от  удара,  хотя  она  не
шевелилась.
   - Ты просто запомни, - сказала она даже не взрослым - а старым голосом.
- Запомни этот день и никогда его не забывай, - повернулась к Миносу, и  в
голосе зазвучали жалобные интонации ребенка,  осознавшего,  что  на  свете
существует смерть, и вынужденного отныне с этим примириться. - Ну  что  ты
наделал?
   - Я? - сказал Минос глухо. - Что же, вы  отыскали  какой-то  выход,  вы
нашли виновного. Во всем виноват я.  Или  он.  -  Не  глядя  на  меня,  он
безошибочно указал в мою сторону. -  Отыскался  один-единственный  злодей,
одинокий мерзавец, повинный во всей лжи  и  крови,  и  можно  успокоиться.
Легче от этого не станет,  но  с  собственной  души  полностью  снят  груз
какой-либо вины. В Аид отправимся я или толкователь снов, а вы останетесь,
погруженные в свою  печаль  и  скорбь,  такие  ни  в  чем  не  повинные...
Прекрасный выход. Ну а вы-то, вы все? Вам просто  не  хотелось  ни  о  чем
думать и ничего знать, вы предпочитали  купаться  в  блаженном  неведении,
чистые и безгрешные. Вас полностью  устраивала  солнечная  сторона  улицы,
заглядывать в темные переулки не хотелось - лучше вообще забыть,  что  они
существуют.  Всякое  зло  обязательно  творится  с  чьего-то   молчаливого
согласия, кто-то отворачивается, кто-то закрывает глаза, кто-то не  желает
признать, что черное - это черное. И льется кровь. Не обвиняйте в убийстве
Минотавра кого-то одного. Убийц Минотавра не перечесть. Докажите мне,  что
я неправ. Что же ты молчишь, Ариадна? Либо виноваты  все,  либо  никто  не
виновен. Но второго быть не может - голова перед нами...
   От Пасифаи бесполезно было  ждать  каких-либо  слов  -  она  сидела  на
ступеньках  своего  трона,  баюкала  голову  Минотавра,  и  ее  глаза  все
явственнее наливались  безумием.  Ариадна,  не  взглянув  на  отца,  молча
кивнула и, оцепеневшая в обретенной взрослой мудрости, вышла неслышно, как
тень.
   - Ветер дует в сторону Пирея, - сказал Тезей. -  Прощай,  Минос.  -  Он
вынул из ножен меч и швырнул его к моим ногам. -  Забери.  Стоило  Гефесту
стараться ради такого дела...
   - Какой там Гефест, - сказал я. - Гермес купил его где-то в Афинах.
   - Что, и он жулик?
   - А чего ты еще ждал от  нашего  покровителя?  -  пожал  я  плечами.  -
Отправляйся к своим землякам,  славный  герой.  Желаю  самого  наилучшего.
Желаю совершить все, что ты там задумал...
   - Так и будет, - сказал Тезей. - Я вас ненавижу - за то,  что  оказался
таким, как вы. Ничего, все забудется и ничего не повторится. Будет  другое
-  честное,  светлое,  и  я  искуплю  свою  вину,  сполна  расплачусь   за
проявленную однажды слабость.
   Он ушел, вер