города, возле некоторых из них -- массивы промышленных построек.
     -- Первые люди  на Гаяне,--сказал Мит,--появились  здесь, на  Гуреле, и
только после  открытия мореходства началось заселение второго  материка. Там
тоже  есть горы, но они меньше  по величине и протяженности, климат ровнее и
мягче,  плодородная.  почва  и  много  полезной  площади  для  строительства
городов.

        12
     Дней через пять Ло отправился на "легкий" материк.
     Ехали они поездом, в туннеле, по дну океана. И хотя средняя скорость их
передвижения достигала  300 километров  в  час,  поездка  оказалась  долгой.
Свободное  время  наставники  Ло  использовали  для  обсуждения  планов  его
будущего  и  знакомства  с  пассажирами  соседних вагонов:  юноши и девушки,
отправившиеся в кругосветное путешествие, видно, не  собирались отставать от
него.
     Ло  подружился  с толстым мальчиком Ило,  вечно  сонным и медлительным.
Кое-кто удивлялся  взаимному  влечению столь  несхожих характеров, но только
потому, что не слышали одного важнейшего для Ло разговора.
     -- Ты будешь учиться в школе? -- спросил Ило.
     -- А как же!
     -- Тогда иди к нам!
     -- Мне все равно... -- сказал Ло.
     -- Тем более.
     -- А где она находится?
     --  На  окраине  Тиунэлы,  столицы  Гаяны.  У  нас  хорошие педагоги...
Советую. Знаешь, в нашей школе учится и та девочка... Ну, знаешь, эта... что
встречала тебя... Ее зовут Юль... Помнишь?
     --  Ну  разумеется, я обязательно попрошусь в вашу школу! -- немедленно
согласился Ло. Он  повеселел и поспешил  в свое  купе.  По  привычке лег  на
спину, заложил руки под голову и мысленно вызвал "Нао".
     Машина тотчас откликнулась на его зов.
     -- Скажи, ани, отчего мне  так приятно думать  о девочке, что встречала
меня?  --  спросил Ло, не  заметив,  что, обращаясь к  машине, сказал "ани",
будто беседовал с человеком.
     "Нао" задала несколько встречных вопросов, и Ло  добросовестно отвечал:
у  него  не  могло быть  секретов от нее.  Но  как ни напрягала  "Нао"  свои
превосходные  электронные  мозги,  как   ни   ворошила   свою  всеоб®емлющую
память--уравнение со многими неизвестными так и осталось нерешенным.
     -- Мало информации, -- уклончиво ответила машина.
     Ло вздохнул:  даже всезнающая "Нао" не об®яснила, что происходит с ним!
Полнейшая  неизвестность   окружила   его...   Но   неизвестность  приятная,
доставляющая  нечто новое, правда,  непонятное. Да разве  только то хорошо в
жизни, что укладывается в равные части уравнений?..
     Сон пришел исподволь, и Ло повернулся на правый бок: на спине он не мог
засыпать.  А  "Нао",  не  знающая ни  сна,  ни отдыха, не переставала искать
подходящий алгоритм для решения странной задачи.
     Информации  и  в самом деле маловато... Тогда  "Нао" излучила в мозг Ло
образ Юль и, формируя сон мальчика,  проанализировала с начала до конца все,
что как-то могло навести ее на след.
     Увы! Полнейшее отсутствие  логики: неужто все дело в цветке, подаренном
девочкой?
     К   моменту   пробуждения  мальчика  "Нао"  безжалостно  констатировала
несовершенство   своего   воспитанника,  в   действиях  и  мыслях   которого
"коэффициент неопределенности"  достиг максимального значения; а Ло сожалел,
что исчезли его сновидения...


        Глава вторая. "ПОД¬ЕМ!.."

        1
     Я проснулся рано утром...
     Откуда-то доносится шум прогреваемых моторов, пение петухов (мне всегда
приходилось жить  вблизи аэродромов на  окраине  городов, как и  большинству
летчиков).  Скосив глаза,  вижу в окне голубое небо  и  облака, позолоченные
восходящим  солнцем.  Слабый  ветерок  едва шевелит голые, чуть  заснеженные
ветви деревьев.
     Что это--Земля? Неужели вылет не состоялся?..
     Но ведь я помню:  ночь, изящное  тело звездолета "Юрий Гагарин"... Лифт
доставил к входной двери нас, четырех космонавтов: командира Андрея Шелеста,
астроштурмана Евгения Глебова, Боба Хоутона и меня...
     Мы  еще  раз  помахали   провожающим,  вошли  в  кабину.  Потом  каждый
неторопливо  лег в свой  биотрон-- прозрачное  пластмассовое "яйцо", на  дне
которого своеобразная  постель с мудреным  кибернетическим оборудованием для
анабиоза.
     Надо  мной  бесшумно  сомкнулись  створки  биотрона,  и я  погрузился в
крепкий сон, замедляющий все жизненные процессы ровно в тысячу раз.
     И оттого,  что  все это было, я  отказываюсь соглашаться с  реальностью
своего теперешнего пробуждения, столь будничного...
     Во мне уже поселилось ожидание иного.
     Так где же я?
     Ах, да... Ведь в нашем звездолете вместо окон-- совершенные телевизоры.
Это они создали мне привычную обстановку пробуждения.
     Шевелю рукой, ногой, вдыхаю полной грудью...
     Плавно раздвигаются надо мной  створки  биотрона, и раздается музыка...
Урок  спортивной гимнастики! Как будто кто-то включил  приемник, настроенный
на московскую широковещательную радиостанцию.
     --  С добрым утром, дорогие товарищи  космонавты! -- говорит диктор. --
Готовимся к утренней зарядке...
     И тут же веселый голос Боба Хоутона:
     -- Под®-е-е-ем!..

        2
     ...  Порой  хочется  писать  и писать: в конце  концов  это  мой личный
дневник, и для него нет литературных канонов.
     Вместе с  тем я стараюсь "не растекаться мыслью по древу", смиряя  себя
тайной надеждой, что жители моей планеты прочтут когда-нибудь эти искренние,
безыскусные строки.
     Поэтому я опишу лишь самое интересное, с моей точки зрения, оставляя за
бортом мелкие  жемчужины  эпизодов и  деталей,  дорогих  только  лично  нам,
ринувшимся в Будущее...
     После завтрака Шелест решил обсудить, как жить дальше.
     -- Я прошу  высоких представителей земного человечества высказаться, --
шутливо произнес он, когда мы угомонились.
     -- Недурно бы выйти в космос, -- предположил Глебов
     -- Прямо на ходу?! -- Хоутон сделал страшные глаза. --А впрочем...
     -- У нас  есть кое-какие наметки... -- робко вставил  я. -- И поскольку
мы, так сказать, заранее "запрограммированы"...
     Шелест  с  одобрением  глянул  на  меня  и  уничтожающе --  на  Евгения
Николаевича и Боба.
     -- Добро, -- просто сказал он.  -- Будем действовать  строго по  плану:
отдых,  помноженный на  отдых и возведенный в степень  вдохновения,  немного
информации,  вот  пока  и все.  Полагаю,  что  сам космос всерьез  нас  мало
интересует, не так ли?..
     Евгений  Николаевич Глебов  возмущенно привстал:  как ему, астрофизику,
говорят такие вещи? Мы  невольно засмеялись: ведь всем известно, что Евгений
Николаевич --  страстный  звездолюб  и в  Москве  жил среди небесных светил,
тысячи часов размышляя о свойствах материи и происхождении миров.
     Но раньше  он делал  это на почтительном удалении от звезд.  Теперь же,
что называется, щуку пустили в воду и хотят сделать ее вегетарианкой.
     --  Не  все сразу, мой друг, -- мягко остановил  его командир,-- сперва
ознакомимся со всем тем, что происходило, пока мы спали... Вы же знаете, что
киноаппараты работали для нас, и надо уважать их труд...
     Евгений Николаевич послушно склонил голову. Мы сели  напротив  главного
овального экрана, плечом к плечу, и командир включил проектор.
     Тяжесть в кабине была несколько меньше земной, и во всем теле ощущалась
живительная легкость, способствовавшая отличному настроению.
     Голубоватый экран приступил к своему "рассказу"...
     Подмосковье. Зима.  Ночь. Четверо космонавтов в спортивных  костюмах --
без  скафандров -- скрылись за дверью звездолета, и ажурная башенка с лифтом
от®ехала в сторону.
     В защитных укрытиях у пультов управления -- десятки операторов. Их лица
сосредоточены. То и дело посматривают они на стрелки часов, прислушиваются к
звонким  голосам  секунд: капли  времени,  одна за  одной,  падают  в  океан
минувшего.  Каждая капля "включает"  какую-то группу  механизмов, а на  долю
одной-- такой же бесстрастной, как и все, -- достается главное.
     Старт!..
     В облаках снега и пара поползло вверх тяжелое туловище ракеты. Скорость
нарастала. Вот уже на смену метрам ринулись под днище звездолета километры и
вынесли его  на своих легких плечах за пределы атмосферы. Золотисто-багровые
струи  раскаленного  редеющего  воздуха  еще  раз  обняли  прочные  борта  и
скрылись.
     Все  немощнее  тяготение,  все увереннее  устремляется  в черный космос
звездолет, разрывая острием холодное пространство.
     Кабина...  Космонавты--то  есть мы!--в биотронах.  Мы  в  анабиозе и не
ведаем,  что происходит вокруг, не чувствуем давящих перегрузок, доверившись
тем, кто выводил нас на галактическую трассу.
     Кадры сменяются как  в  приключенческом фильме.  Земля...  Величиной  с
горошину...  Плавно  отделяется  наружная  оболочка,  обожженная  трением  о
воздух:  звездолет-удав меняет кожу. Но  на ее месте не  просто  обновленная
"кожа", а сложный металлический скелет.
     Длинные  фермы  выползают из  пазов  корпуса  и  опускаются  вниз.  Они
телескопически удлиняются, как ножки штатива, образуя ажурный вогнутый диск.
     Из  ракеты  вырывается сине-фиолетовое  прозрачное облако. Оно ширится,
тает и,  жадно прикрепляясь к  радиальным  фермам-антеннам, становится почти
невидимым. Теперь оно  напоминает  колоссальный  зонт в хвосте ракеты, будто
догоняющий ее: это Z-поле, жесткость которого идет в сравнение разве  лишь с
гравитацией, заполнило просветы между антеннами.
     Включается  ионный  двигатель. Нам кажется,  будто  мы  видим,  как его
мощное   излучение,   похожее  на  солнечный  протуберанец,  отражается   от
чашеобразного экрана и разгоняет звездолет до крейсерской скорости...
     Медленно  гаснет Z-поле: дальше звездолет мчится по  инерции, как новое
небесное  тело.  Фермы  "зонта" устало сокращаются  и, прижавшись  к бортам,
вновь утопают в пазах.
     ... Фильм окончен, автоматически включились овальные окна-телевизоры во
всю  стену  кабины, и мы видим окруживший  нас  величаво-прекрасный звездный
океан.
     Кибернетика  коротко  рассказала  нам,  что  происходило  до настоящего
момента: теперь, мол, разбирайтесь сами...

        4
     Мы теснее прижались друг к  другу, вглядываясь в это  черное безмолвие,
не знающее ни зим, ни лет.
     Вот оно--наш  друг и враг,  холодное "ничто", пугающее  и вместе  с тем
чарующее бесконечное Мироздание...
     Так  же, столетия назад, летели к нам смелые посланцы Гаяны.  Они знали
лучше нас  глубины Галактики и разгадали многие космические тайны. Но летели
без адреса -- это был их разведывательный полет, поиски обетованной планеты.
     Позади  себя, на всем своем извилистом  пути, они оставляли  шаровидные
ксаны -- кибернетические пеленгационные устройства, -- чтобы воспользоваться
этими искусственными навигационными "звездами", как вехами, при  возвращении
на родину.
     Они  отыскали,  наконец,  живую  планету  --   это  была   наша  Земля.
Приземлились на острове  Пито-Као, на Тихом океане, но  корабль их повредило
землетрясение.
     Лишь много лет спустя люди нашли то, что осталось  от их экспедиции,  и
теперь мы, вооруженные их знаниями и галактическими  картами, взяли курс  на
их Гаяну.
     Они  добирались  к  нам вслепую,  кружным путем--  мы летим кратчайшим,
длина которого составляет  100 световых лет. И для нас рассчитан и составлен
весь штурманский  план  полета,  указано  время,  когда мы  будем  пролетать
траверз каждой ксаны. В этом отношении нам много легче.

        5
     Первым нарушил молчание Шелест.
     -- Добро,  -- сказал он. -- Начнем привыкать к обстановке...  Чернота и
звезды за бортом--не скучновато  ли? Создадим более веселую декорацию. Будем
жить по земному  распорядку.  Мы улетели зимой.  Какое  время  года  выберем
сейчас?
     -- Пожалуй,  лето,  -- охотно предложил Боб. Мы с Евгением Николаевичем
поддержали  его. Шелест  кивнул, подошел  к  пульту  микроклимата  и включил
установку.
     Ласковые  солнечные  лучи  ворвались  в  кабину. За  окнами  зазеленели
деревья, зашумели листвой  на ветру.  Кучевые облака поплыли в  теплом небе,
они видны сквозь  узоры надувшихся парусом  занавесей. Где-то  вдали  звучит
репродуктор, и мирный голос диктора произносит:
     -- Передаем эстрадный концерт...
     Евгений Николаевич расправил плечи и замурлыкал "Подмосковные вечера" в
темпе марша (феноменальное отсутствие у него музыкального слуха замечали все
окружающие!) и подошел к штурманскому столику.
     --  Все по  графику,  --  весело  сказал  он,  блестя  глазами.  -- Нас
разбудили через  тысячу  восемьсот  двадцать  семь  дней, то есть через пять
лет...
     -- Пять лет!?--воскликнул Боб.
     --  Точно,  --  кивнул  Евгений  Николаевич.  Во мне  зазвучала  тонкая
грустная нотка.
     --   А   скорость?  --   восхищенно   спросил  Хоутон,   любивший   все
"самое--самое..."
     --  Четверть миллиона километров в  секунду, --  с готовностью  ответил
Глебов.-- Иными  словами, вы  сейчас изволили улыбнуться  на  целый  миллион
километров!
     -- Если не больше, -- присоединился к шутке командир.
     От  его высокой  широкоплечей  фигуры  с  крупной  головой  на  крепкой
красивой  шее веяло силой  Простое  лицо  с  внимательными  карими  глазами,
густыми бровями и округлым подбородком было спокойным и добрым.
     Рыжеволосый, круглолицый, веснушчатый Хоутон ростом по плечо командиру.
Гибкий и быстрый в движениях, всегда веселый и ценящий острое словцо, он был
нашим любимцем. Жизнь  Боба  складывалась  тяжело;  рано остался  без  отца,
годами бродил без работы, хотя был способным  журналистом. Трудно бывало и в
газете: свободно  владеющий  несколькими языками, беспокойный  Боб подчас не
мог найти общего языка с своими шефами и боссами.
     Одно время он стал "общественным дегустатором", но пить бросил сам, уже
после того, как на него махнули  рукой. Его  светлые глаза часто становились
печальными,  и  мы знали причину:  за два  года до нашего вылета  трагически
погибла его жена, красавица итальянка Паола.
     Хоутон и полинезиец Мауки первыми отыскали остатки космического корабля
гаянцев  на  Пито-Као,  и корреспонденции  Боба  в те  дни  читались  прежде
спортивных сообщений и скандальных эпизодов из жизни кинозвезд.
     Андрей Шелест,  мой старый  товарищ  по  авиации  (когда-то  мы  вместе
работали пилотами в Аэрофлоте), Хоутон  и я говорили друг другу  "ты", могли
подурачиться ц крепко поспорить.
     Но с Евгением Николаевичем, несмотря  на его молодость-- ему было около
сорока,--  мы  держались иначе,  обращались  только на  "вы"  и,  откровенно
говоря, стеснялись при нем выражаться излишне крепко,  даже Боб и я,  немало
преуспевшие в этом...
     Изящный, худощавый, даже хрупкий, с мексиканским лицом, тихим голосом и
сдержанными движениями, Глебов никогда не раздражался.
     Любезность его, героическая готовность  до  конца выслушать даже самого
утомительного  собеседника,  поистине  безграничны.  Но  зато если он улучит
минутку  и  вставит хоть несколько слов,  оппоненту  уже не выкрутиться: так
точны и доказательны доводы Евгения Николаевича.
     Разумеется, многие  юные москвички пытались  покорить  его,  на  первый
взгляд  доступное,  сердце.  Но  молодому  астрофизику  счастливо  удавалось
избежать поражения на столь непривычном ему поле боя... Я говорю "счастливо"
совсем не потому, что принадлежу к  разумному племени убежденных холостяков.
Отнюдь!  Чтобы не  казаться голословным, признаюсь: в  "цепи  Гименея" я был
закован по всем правилам в  самом юном  возрасте...  Но  представить Евгения
Николаевича  оторванным от звезд и тайн происхождения материи, хотя бы и для
лучшей доли, в моих глазах -- величайшее кощунство!
     Сам он  всегда  сторонился всего, что  не имело  прямого или косвенного
отношения к космогонии и космологии.
     Даже и  сейчас,  подойдя  к главному телевизионному экрану, отражающему
истинную картину Вселенной, окружившей звездолет, он скрестил  на груди руки
с тонкими пальцами (его излюбленная поза) и с тоской воскликнул:
     -- Если бы космос мог рассказать о времени и о себе!..
     Впрочем, здесь, вдали от Земли со всеми ее соблазнами, и нам с Хоутоном
желание Евгения Николаевича показалось естественным.
     Но космос пока молчал...

        6
     Первые дни безделье скрашивалось новизной ощущений. Но чем дальше...
     Боб все откровеннее протестовал.
     --  Было время, -- говорил он,  расхаживая  по  салону, -- я достаточно
натренировался  в поисках себе места, черт побери. Но  оказаться безработным
на пути в созвездие Ориона... Еще немного, и я об®явлю забастовку!
     -- Может быть, по-вашему, командир, -- однажды тихо произнес Глебов, --
бездействие  позволительно  считать активным  способом  привыкания  к  новой
среде?
     --  Так и быть,  -- засмеялся Шелест. --  Завтра выйдем  из корабля "на
улицу"... А работы еще хватит на всех, не беспокойтесь!
     Слова  командира  взбодрили  нас.  Я  направил корабельный  телескоп на
солнечную систему и прильнул к окуляру.
     Увы!  Солнце с  такого  расстояния  выглядело  совсем  непримечательной
звездочкой, а планеты тонули во мраке бесконечности.
     "Если  бы я и мог  увидеть  сейчас  Землю,--подумалось мне,  --  то она
походила  бы на  маятник: вправо  -- полгода, влево  --  полгода. Вправо  --
полгода,  влево  -- полгода...  И так тысячи  тысяч  лет.  Воистину--образец
терпения!"
     О том, что будет, узнаем  мы  не скоро, но все,  что было, живет в нас.
Там  --  мы были  рядовыми  тружениками  Сегодня,  здесь--стали  Хранителями
Вчерашнего, земной истории.
     В  молодости я не ценил своего  прошлого, относился к нему  как в одной
детской сказке  свежеотпечатанный снимок относится  к  негативу:  считал его
ненужным. Теперь я стал постигать его истинное значение.
     Я  смотрю,  смотрю, не  отрываясь,  в  самую  заветную  для  меня точку
Вселенной и почти физически ощущаю: вправо--полгода, влево--полгода...


        Глава третья. ПАРАДОКС ГЛЕБОВА

        1
     Впервые я "пощупал" космос вместе с Глебовым.
     Через круглый люк мы поднялись  по  ступенькам на "палубу"  -- обширную
верхнюю площадку корабля, защищенную такой прочной пластмассовой броней, что
не требовалось скафандров: мы были одеты в обычные костюмы.
     Идеальная  прозрачность  палубной  крыши создавала  иллюзию  свободного
общения с космосом. Даже голова закружилась, и я присел в кресло.
     Движение не ощущается  --  оно  стало невидимым. Психологически  --  мы
висим  на  одном  месте.  Существа,  обладающие об®емом,  весом (пусть  даже
искусственным), массой покоя, но прилагающие немалые усилия, чтобы не терять
мудрого внутреннего спокойствия. Не сразу научились мы находить во Вселенной
детали,   создававшие  хоть   какое-то   впечатление   космического  полета:
меняющийся цвет звезд, вспыхивающие редкие искорки метеоров.
     Власть земных представлений и привычек сковывала меня.  Мне становилось
зябко при взгляде  в Вечность и  Необозримость. Одиночество и безысходность,
интеллектуальную робость,  потускнение мысли -- вот что подарил мне космос в
первую встречу...
     Вероятно, и Евгению  Николаевичу  нелегко дались  первые шаги по палубе
звездолета.  Но реакция его была  иной:  глаза  лихорадочно заблестели, лицо
стало вдохновенным. Он всю жизнь ожидал этой встречи, готовился к ней...
     -- Да, -- приподнято и взволнованно произнес он, -- эта тема трудновата
для пера!..
     Я  привык, что Евгений Николаевич  то и дело вспоминал строки  любимого
Маяковского, иногда перефразируя  их,  но сейчас простые  и  знакомые  слова
встряхнули  меня,  я  вновь  почувствовал  себя   человеком,  землянином,  и
пугающее, принижающее влияние космоса ослабело.
     Отныне всякий раз, поднимаясь на палубу, я неотрывно всматривался вдаль
(вблизи было  Великое  Ничто!),  будто окунаясь  в  неизмеримую, неизвестную
дотоле Тишину.

        2
     -- А теперь, -- сказал Шелест, когда мы собрались