циальной реальности, представляемый микроисторическим подходом,
это не есть уменьшенная, или частичная, или урезанная версия того, что
дает макроисторический подход,- а есть другой образ.

Обратимся к примеру, привлекшему внимание многих микроисто-
риков. Динамику макропроцесса, скажем, складывание современного ев-
ропейского государства в XV-XIX вв., можно анализировать по-раз-
ному. Долгое время историки в первую очередь интересовались теми, кто
был заметен как личность, сыгравшая немаловажную роль в истории.
Затем под влиянием великих теоретиков XIX в. историки открыли для
себя значимость массовых и анонимных процессов. Широко распростра-
нилось убеждение, что истинная история - это лишь история сооб-
щества, история масс. Если в 1880-х годах обычно говорили о политике
Ришелье и ее роли в преобразовании политического, административного,
религиозного устройства, налоговой системы и культуры Франции в пер-
вой половине XVII в., то сегодня о становлении абсолютистского госу-
дарства охотнее говорят в безличной форме. Оно вписывается в неот-
вратимые процессы большой длительности: с XIV по XVIII в. После Мак-
са Вебера стали говорить о длительном процессе рационализации, захва-
тившем западные общества; после Норберта Элиаса говорят о двойной
монополии на взимание налогов и на осуществление насилия, которую
приобрела французская монархия в период между средними веками и
Новым временем; вместе с Эрнстом Канторовичем стали прослеживать
постепенное высвобождение энергии секуляризации в недрах самого
средневекового христианского мира. То, что прежде приписывали вели-
чию, авторитету, власти, таланту отдельной личности, теперь объясняют
самоочевидным действием громоздких и анонимных механизмов, для
которых есть удобные названия, вроде государства, модернизации, форм
прогресса; на уровне большей дробности объяснение находят в таких
классических феноменах, как война, распространение письменной куль-
туры, индустриализация, урбанизация и др.

Считается, что "механизмы" власти действуют сами собой; они эф-
фективны именно потому, что это механизмы. Поразительно, что их
мощь никогда не ставилась под сомнение. В лучшем случае историки
стремятся установить, кто пытается встать на пути крупных изменений,
кто старается разоблачить и блокировать их во имя альтернативных
общественных ценностей. И, разумеется, не случайно, что то самое поко-
ление интеллектуалов, которое вот уже 20 лет придает огромное значение
структурам власти, в то же время особенно увлекается изучением разного
рода маргиналов, отщепенцев, альтернативных исторических групп:
благородных разбойников и ведьм, инакомыслящих и анархистов, в об-
щем, изгоев. Ведь это еще и способ признания и подчеркивания мощи и
реальности власти, ибо восставать против нее отваживалась лишь раз-

Ж. Ревель. Mukpouclopuчeckцй знализ и Конструирование социального___ 119

розненная кучка героев, которые действовали вне системы и не имели
подлинной надежды на успех.

Принять такой взгляд на вещи и подобное распределение ролей
означает на самом деле признать, что вне мажоритарной логики действия
механизмов власти, вне второстепенных форм сопротивления им - со-
циальных актеров в массовом масштабе просто не существует или же они
пассивны и исторически подчинены воле гигантского Левиафана. Но
такое представление неприемлемо. И не по причинам морального свойст-
ва, но потому, что оно оказывается частью тех представлений, которые не
переставала внушать сама логика власти, стремящаяся диктовать все,
вплоть до того, как этой власти противостоять. И еще потому, что, даже
если принять гипотезу о глобальной эффективности механизмов и
устройств власти, нужно понять, как эта эффективность стала возможной,
т. е. как предписания властей передавались и воспроизводились в
бесконечно разнообразных и разнородных контекстах.

Такая постановка проблемы означает отказ от простых формули-
ровок - сила/слабость, власть/сопротивление, центр/периферия - и пе-
ренос анализа в сферу действия таких категорий, как циркуляция, взаимо-
действие, присвоение на всех уровнях. Тут нужно внести ясность: боль-
шинство историков имеет дело с обществами сильно иерархизирован-
ными, обществами неравенства, где глубоко укоренился сам принцип
иерархии и неравенства. Было бы смешно отрицать эту реальность и
притворяться, что такие явления, как циркуляция, взаимодействие, при-
своение, могут мыслиться вне воздействия власти. Как раз наоборот, я
хотел бы внушить мысль об их неотделимости от власти, о том, что в
действительности они были способны вступить в сделку с разными
видами власти, что и они влияли на результаты действия власти.

Возьмем пример монархического государства в Новое время. Из
Парижа и Версаля, из Берлина или из Турина оно видится как внуши-
тельное архитектурное сооружение; его формы беспрестанно уточняются
и разветвляются, пока не охватывают целиком все общество, ответст-
венность за которое государство берет на себя. Реальность, как известно,
сложнее и не столь гармонична. На деле государственные институты
громоздятся один на другой, конкурируют и подчас противостоят друг
другу. Некоторые из них уже совершенно устарели (однако логика Ста-
рого Порядка такова, что они обычно не ликвидируются, когда на смену
им приходят другие, и это порождает безнадежную путаницу в полно-
мочиях, функциях, компетенциях); другие находятся на подъеме, потому
ли, что возникли последними, или потому, что в данный момент оказа-
лись лучше всего приспособленными к ситуации в обществе. Но как зачи-
натели, так и сегодняшние историки в рамках присущего им глобального
представления о государстве видят за колебаниями, противоречиями, из-
менениями ритма единый идущий через века процесс. Оценивая рост
государства с помощью вычисления уровня налогов, или количества
чиновников, или числа королевских судов, они делают это по модели

120                         Hcropuk в nouckax метода

экономического роста, который при всей своей протяженности пред-
ставляет единый процесс. Гораздо труднее произвести оценку с точки
зрения эффективности государственного аппарата. Но и она практически
оценивается в зависимости от роста отношения числа государственных
чиновников к общей численности населения. Само собой разумеющимся
считается существование единой логики, объединяющей все проявления
государственного начала.

Но что может быть более спорным! Что можно увидеть, рассмат-
ривая процесс формирования государства на низовом уровне, в его наи-
более отдаленных последствиях? Если изменить масштаб рассмотрения,
то перед глазами могут предстать совсем другие реальности. Именно это
продемонстрировал Дж. Леви в вышеупомянутом исследовании Санте-
ны - сельской общины в Пьемонте в конце XVII в ". Великие перемены
века, запоздалое утверждение абсолютистского государства в Пьемонте,
европейская война, соперничество между крупными аристократическими
домами - все это, конечно, здесь присутствует, хотя след просматри-
вается лишь сквозь пыль ничтожных событий. Но именно в этих ничтож-
ных событиях обнаруживаются и совершенно другие очертания.

Было бы соблазнительно свести всю эту историю к противоречиям,
возникающим между периферийной общиной и находящимся на подъеме,
все более настойчивым в своих требованиях абсолютистским государст-
вом. Но партнеров на этой сцене гораздо больше. Между Сантеной и
Турином стоит еще со своими претензиями Кьери, средней руки город,
полагающий, что имеет право на собственное слово. Свои претензии
выдвигают архиепископ Туринский, в чьем ведении находится приход,
соперничающие друг с другом крупные землевладельцы округи. И само
деревенское общество разделяют на части интересы составляющих его
групп. Коллективные актеры противостоят друг другу, одновременно с
этим вступая в союзы в зависимости от открывающихся и все время
меняющихся возможностей. Общественные и, если угодно, "политичес-
кие" фронты постоянно рассыпаются, чтобы перекомпоноваться по-дру-
гому. Именно благодаря множественности поставленных на карту интере-
сов, сложности социальной игры, деревня Сантена во второй половине
XVII в. получила коллективный шанс остаться "paese nascosto", как бы
отстранившейся от великих маневров центрального государства. Дейст-
вия, затрагивающие деревню, нейтрализовали друг друга, а деревенское
сообщество проявило своеобразный политический разум. Не в меньшей
мере такое положение вещей определила фигура нотариуса-подсети Джу-
лио Чезаре Кроче, который, играя роль посредника, заправлял в Сантене
40 лет. Он отлично знал все социальные связи, позиции семей и сумел
использовать свое знание, равно как и коллективную память жителей
деревни, неизменно выступая в качестве посредника в любых делах, как
внутри общины, так и вне ее. Показательно, что Кроче не принадлежал к
признанному миру сильных. Он был не особенно богат и его профес-
сиональный статус не давал ему особых полномочий. Его власть имела

Ж. Ревель. Wukpoucmpu4eckuu анализ и Конструирование социального     121

совершенно иную природу: она была основана на обладании "немате-
риальным" капиталом. Это информированность, ум, оказанные услуги,
которые позволили ему занять свое место и наилучшим образом руко-
водить делами деревни.

Нотариус Кроче был, по-видимому, личностью не вполне обыкно-
венной, и когда в самом конце XVII в. он умер, его не заменил никто
другой. И тогда Сантена вышла из своего полуподпольного существова-
ния, локальное управление развалилось, и централизованное государство,
воспользовавшись экономическим, социальным и политическим кризи-
сом, вступило в свои права (по крайней мере, частично). И все же обра-
тим внимание на то, что из архивных документов встает целая толпа пер-
сонажей, которые вмешивались в политику, ограничивали сферу деятель-
ности государства, но в то же время способствовали его строительству.
Они не могли избежать зависимости от центральной власти, да и не
хотели этого. Но они способствовали формированию локальных интере-
сов (в первую очередь своих собственных), претензий, способов дейст-
вия, институтов, групп людей, которые были с этими интересами связаны.

По правде сказать, не существует вопроса об альтернативном вы-
боре между двумя версиями исторической реальности, связанными с
"макро"- и "микроанализом" государства. Истинны и первая и вторая; на
промежуточных уровнях можно установить экспериментально и многие
другие, и на самом деле ни одна из этих версий не является достаточной,
потому что становление современного государства как раз и происходит
на разных уровнях, взаимодействие которых необходимо обнаружить и
осмыслить. Смысл микросоциального подхода и, если угодно, выбора с
его помощью объекта изучения состоит в том, что в разъяснении прош-
лого особенно эффективным становится исследование самого первона-
чального опыта, опыта ограниченной группы или даже индивида, ибо
этот опыт сложный и вписывается в наибольшее число различных кон-
текстов.

Здесь кроется другая проблема, неотделимая от самого замысла
микроистории. Допустим, ограничение поля исследования не только спо-
собствует выявлению многих новых, ценных и глубоких сведений, но еще
и придает этим сведениям неведомые дотоле очертания и выявляет,
следовательно, новую картину общества. Но в какой мере репрезента-
тивен выбранный таким образом объект? Что он может дать такого, что
будет общезначимо?

Вопрос этот был поставлен сразу же и почти не получил поло-
жительных ответов. Предвидя возражения, Э. Гренди в своей давней уже
статье предложил элегантный оксюморон: "исключительное нормаль-
ное" ^. Немало чернил было пролито из-за этого темного бриллианта. В
нем чувствовалось обаяние понятия, которое очень хотелось использо-
вать, если бы только суметь его точно определить. Следует ли видеть в
"исключительном нормальном" нечто созвучное ощущениям, возникшим
после 1968 г., когда считалось, что группы, находящиеся на обочине

122                         Hcropuk в nouckax метода

общества, т. е. сумасшедшие, маргиналы, больные, женщины (и все
подчиненные группы), являются носителями некоторой истины, говорят
об обществе больше, чем центральные группы? Или его нужно понимать
в другом смысле: как знаменательное отклонение (но от чего)? Или еще:
как первую попытку сформулировать парадигму знака, предложенную
позже К. Гинзбургом?

С известной осторожностью можно предложить еще одно понима-
ние. Гренди мыслит, исходя из прежних моделей социального анализа,
преимущественно функционалистских, основанных на введении возмож-
но большего числа черт. И все-таки какая-то их часть не поддается инте-
грации. Исключений оказывается столько, что возникает привычка с лег-
костью говорить об "исключениях" или "отклонениях" по отношению к
норме, которую установил историк. Предложение Гренди, восходящее к
размышлениям антрополога Фр. Барта, состояло как будто бы в том,
чтобы сконструировать "плодотворные" модели, т. е. такие, которые поз-
волили бы полностью (а не в виде исключений и отклонений) интегри-
ровать индивидуальные пути и выборы. В этом смысле можно сказать,
что "исключительное" становилось "нормальным" ".

Спор остается открытым, но труд Дж. Леви, мне думается, содержит
в себе некоторые ответы. Он напоминает прежде всего, что факт со-
циальной жизни может служить предметом рассмотрения не только в
строго статистическом смысле. Вторая глава книги "Нематериальное на-
следство" посвящена истории трех семей испольщиков Сантены. Они
выбраны из нескольких сотен им подобных, всем остальным уделяется
несопоставимо меньше внимания, но при этом все семьи присутствуют в
просопографической таблице. Суть, таким образом, состоит не в том, что-
бы соотнести эти три примера со всей информацией, а в том, чтобы
вычленить из них элементы модели. Трех весьма различных семейных
биографий достаточно, чтобы выявить закономерности в коллективном
поведении определенной социальной группы, не упустив из виду то
специфическое, что есть в каждой из них. Для того чтобы определить
пригодность модели, ее нужно не проверять статистически, а испытывать
в экстремальных условиях, когда одна или несколько входящих в нее
переменных величин подвергаются сильным деформациям.

Я подхожу к последнему пункту моих рассуждений. Иногда удив-
ляются, что некоторые итальянские ученые, занимающиеся микроисто-
рией (хотя не все и даже не большинство), подчас отказываются от
обычной манеры письма и прибегают к иным методам изложения, к иной
технике повествования. Так, работа К. Гинзбурга "Сыр и черви" написана
в форме отчета о судебном расследовании (это расследование "в квадра-
те", поскольку книга основана преимущественно на извлеченных из архи-
ва документах двух процессов инквизиции над мельником Меноккьо).
Так же обстоит дело и с "Пьеро" того же автора, на этот раз замыслен-
ного как полицейское расследование (о чем объявлялось в заглавии), с
его движением наощупь, неудачами и продуманными театральными

________Ж-Ревель. MukpoucTOpwedtuu анализ и koHcrpyupOBamie социального     123

эффектами. То же можно сказать о книге Дж. Леви "Нематериальное нас-
ледство", где историческое расследование служит зеркалом самому себе
благодаря "погружению", использованному в качестве композиционного
приема. Наконец, это касается недавней прекрасной книги Сабины Ло-
рига о пьемонтской армии XVIII в., явно написанной по модели японс-
кого "Рас„мона" ^.

Итак, речь идет о выборе форм письма в самом широком смысле
слова. Как это понять? Отметим прежде всего, что не впервые "ученые"
историки используют литературные возможности. Вспомним о "Фрид-
рихе II" Э. Канторовича или о "Цезаре Каркопино" (написанном на манер
старых источников), или о написанной Арсенио Фургони биографии Ар-
нольда Брешианского, о "Возвращении Мартена Герра" Натали Земон
Дэвис и многих других сочинениях XX в., не говоря уже о великих произ-
ведениях романтической историографии. Впрочем, и все мы постоянно
прибегаем к риторическим приемам, призванным создать эффект реаль-
ности. Однако в случае с микроисториками встает, как мне кажется,
другая проблема. Поиски формы имеют здесь не столько эстетический,
сколько эвристический смысл. Читателя как бы приглашают участвовать
в конструировании объекта исследования; одновременно он приобщается
к выработке его толкования.

В распоряжении историков имеется инструментарий, который явля-
ется классическим или во всяком случае считается таковым. Это набор
понятий, различные техники исследования, методы измерения и т. д. Есть
и другой, не менее важный, но реже обсуждаемый. Это формы аргумен-
тации, манера высказываться, использовать цитаты, применять метафо-
ры - словом, речь идет о способах писать историю. Здесь мы подходим
к очень широкому спектру проблем, стихийно возникающих сегодня в
деятельности историков ' . Долгое время казалось, что тут нет ни малей-
шего повода для сомнений. Присущая историку манера письма непроиз-
вольно мыслилась как отчет о научной работе. Масса приложений:
документы, а позже - растущий аппарат все больше распространяю-
щихся серийных исследований (таблицы, графики, карты) гарантировала,
казалось, непоколебимую объективность сообщаемого и позволяла счи-
тать его единственно возможным, во всяком случае, самым близким к
совершенной истине. При этом забывалось, что даже приводимая истори-
ком серия цен определяет манеру рассказа - она организует время,
вводит форму представления - и что такое сложное понятие, как "конъ-
юнктура", столь любимое французскими "анналистами", объединяет в
себе неразрывно связанные метод анализа, способ истолкования и манеру
рассказывать.

Не всегда осознается связь манеры историописания с классической
моделью романа, автор которого организует действия, знает персонажей
и суверенно управляет их намерениями, поступками и судьбами. Извест-
ны даже попытки совместить эти два жанра. Но роман давно переменил-
ся. После Пруста, Музиля и Джойса писатели не устают эксперименти-

124                       HcropukBnouckaxneroga

ровать с новыми формами. Историки с некоторым опозданием делают то
же самое. И начали они не сегодня. Вот пример, заслуживающий того,
чтобы сказать о нем подробнее. В знаменитой книге Фернана Броделя
"Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II" (1949)
сразу было отмечено оригинальное использование трех временных уров-
ней, организующих три большие части книги. Будет ли чересчур риско-
ванным предположить, что это была попытка с трех точек зрения и в трех
разных измерениях рассказать одну и ту же историю, разбитую на части,
а потом вновь собранную? Вопрос, во всяком случае, стоит того, чтобы
быть поставленным.

Сегодня проблема связи содержания познаваемого и форм его
представления формулируется прямо. Историки, занимающиеся микро-
анализом, играют здесь центральную роль. Они полагают, что выбор
способов изложения зависит от практики исторического исследования,
так же как ею определяются и методы исследования. Действительно, эти
два аспекта практически неразделимы. С одной стороны, нахождение
способа изображения помогает познанию, с другой - оно явно способст-
вует возникновению новых способов восприятия исторического сочине-
ния. Форма исследования обретает особый смысл: она приобщает чита-
теля к труду историка, к созданию объекта рассмотрения. И не только
форма. Недавняя книга Роберто Заппери об Аннибале Караччи, воссоз-
дающая судьбы двух братьев Караччи и их кузена, болонских живописцев
второй половины XVI в., показывает, как можно экспериментировать в
жанре биографии, который, на первый взгляд, меньше всего для этого
подходит ^.

Сегодня проблема поставлена на уровне микроанализа. Ничто, разу-
меется, не мешает ставить ее и на других уровнях, в других масштабах
исторического исследования. Пример Ф. Броделя нам это продемонстри-
ровал ^. Однако то, что к этим новым (или, вернее, возрожденным) раз-
мышлениям ученых подтолкнули некоторые работы