же, как сами эти информаторы - лица,
некогда писавшие об этих событиях, в свою очередь зависели от широты
или узости собственного кругозора, от системы взглядов и ценностей, ко-
торой они были привержены, от случайной констелляции доступных им
сведений.

Не потому ли Марк Блок и Люсьен Февр, порывая с традициями по-
зитивистской историографии, столь решительно отвергли "историю-
рассказ"? Противопоставляя повествованию о событиях исследование
глубинных пластов исторической действительности, они стремились до-
копаться до таких явлений, сообщения о которых не подвластны или в
меньшей мере подвержены воздействию индивидуального сознания или
намерений автора исторического текста. Помимо того, о чем прошлое ус-
тами хронистов намеревалось сообщить, в текстах источников можно об-
наружить немало такого, о чем оно, это прошлое, вовсе и не собиралось
рассказать; это ненамеренные, непроизвольные высказывания источни-
ков, это то, о чем авторы исторических текстов проговаривались помимо
собственной воли. Этот "иррациональный остаток", не подвергшийся
цензуре сознания создателей текстов, - наиболее драгоценное и подлин-
ное историческое свидетельство. На самом деле, этот остаток и представ-
ляет собой наиболее рациональное содержание исторического источника.

Предостережения постмодернистов, адресованные историческому
нарративу, в гораздо меньшей мере затрагивают историю культуры, быта,
повседневной жизни, систем ценностей, ментальностей и картин мира.
Именно здесь, в этом пласте исторической действительности в первую
очередь можно получить новые знания.

Здесь нелишне вновь подчеркнуть, что богатство собираемого исто-
риком материала определяется тем, как им очерчен общий исторический
контекст, в рамках которого исследуется этот материал, и кругом вопро-
сов, задаваемых источникам.

"Непрозрачность" источника представляет собой, однако, лишь
часть тех трудностей, с которыми сталкивается историк. В своем иссле-
довании он неизбежно вступает в отношения с предшественниками - ис-
ториками, которые разрабатывали ту же или сходную проблему до него,
и он не может игнорировать историографическую традицию. Он либо
примыкает к ней, либо пытается пересмотреть ее, но в любом случае он
от нее зависит. Он наследует от своих предшественников научную проб-
лематику, равно как и методы исследования. В течение периода, отделя-
ющего историческое событие от современного историка, сменились по-
коления исследователей, и важно знать те трансформации, которые пере-

А Я. Гуревич. ^Территория историка"                     99

жило толкование этого события в трудах представителей разных школ
и направлений исторической мысли. Мы зависим от своих предшествен-
ников даже в тех случаях, когда ставим под сомнение плоды их исследо-
ваний.

Новые поколения историков подчас воспринимают некоторые осно-
вополагающие парадигмы как неоспоримую и необсуждаемую данность.
Так, к современной историографии перешла от предшествующей иденти-
фикация письменной культуры с культурой вообще. Подобное приравни-
вание на первый взгляд кажется естественным, поскольку о прошлом ис-
торикам известно только из памятников письменности. Историк изучает
тексты, которые сохранились в книгах и рукописях, и ими, как правило,
ограничивается его горизонт. Но при этом, вольно или невольно, он пе-
реносит на прошлое те представления, которые присущи современности.
В Новое время устная традиция оттеснена на далекую периферию культу-
ры, расценивается как нечто второстепенное и ни в коей мере не опреде-
ляющее ее природу и содержание. Эту модель без особых оговорок пере-
носят, в частности, и на средневековье. В результате его изображают в
виде культуры Книги, т. е. Библии, и книг, сочиненных богословами, фи-
лософами, поэтами. Это "официальное" средневековье воспринимается
как единственно существенное и достойное изучения.

То, что подавляющее большинство населения Европы не было при-
общено к грамотности, истолковывается учеными как бескультурность.
Противоположность "ученых", "образованных" (litterati) "неграмотным",
"невежественным" (illiterati) - одно из профилирующих разграничений
в средневековом обществе. Образованность, владение книжной культурой
были признаком принадлежности к числу посвященных, к элите. Незна-
ние латыни, языка, на котором, собственно, только и можно было обра-
щаться к Богу, напротив, служило симптомом "мужицкой неотесаннос-
ти". Все, что лежало за пределами книжной грамотности, расценивалось
как примитивное и не заслуживающее интереса.

Но было бы глубочайшим заблуждением, если бы историки безого-
ворочно восприняли эту официальную установку церкви. В действитель-
ности, письменная коммуникация представляла собой лишь один аспект
средневековой культуры. За пределами книжности оставались огромные
массивы человеческих отношений. Мифы, сказания, предания, повество-
вания и песни о героях древности на протяжении многих столетий пере-
давались изустно, неприметно трансформируясь и вбирая в себя новые
мотивы и эпизоды. Историкам литературы известна лишь небольшая
часть этих песней и легенд, а именно то, что по тем или иным причинам
попало в поле зрения образованных и привлекло их внимание. Все ос-
тальное либо безвозвратно утрачено, либо сохранилось в незначительных
фрагментах. Многие легенды и сказания носили языческий характер, в
силу чего ученые авторы вообще не считали возможным фиксировать их
на пергаменте или бумаге. Между тем устный эпос представлял собой ту
необъятную стихию, в которой функционировало человеческое сознание,

100                         Hcropuk в nouckax метода

черпая из нее свои определяющие координаты - представления о жизни
и смерти, о потустороннем мире и его обитателях, о времени и простран-
стве... Мифопоэтическое и эпическое сознание характеризовалось специ-
фическими идеями о достоверности и истинности, которые существен-
ным образом отличаются от идей, присущих сознанию общества с разви-
той письменной культурой. Эти особенности сознания наложили свой от-
печаток и на многие памятники средневековой письменности. Как прави-
ло, сообщения авторов той эпохи, касающиеся цифровых данных или
хронологических отрезков, внушают серьезные сомнения. Сугубая при-
близительность их сведений о численности участников событий или рас-
стояниях несет на себе отпечаток устной традиции, опиравшейся на па-
мять. Историческое время, т. е. время, охватываемое достоверным знани-
ем, было кратким, а по мере углубления в прошлое делалось легендарно-
эпическим и туманным. Из многих документов, в том числе относящихся
и к концу средневековья, явствует, что люди сплошь и рядом не знали
точно даже собственного возраста. Не показательно ли то, что, судя по
имеющимся свидетельствам, среди грамотных преобладала тенденция
читать письменные тексты вслух, а не про себя? Читатель книги как бы
оставался в ситуации устной коммуникации и не был способен полностью
"приватизировать" процесс чтения. Многие авторы диктовали тексты
писцам, а не записывали их сами, - и здесь устное, звучащее слово не
сдавало своих позиций.

Структура и объем памяти человека той эпохи радикально отлича-
лись от памяти члена общества, в котором письменность доминирует.
Точность и упорядоченность материала, стремление избегать противоре-
чий и алогизмов - признаки скорее письменной культуры, нежели уст-
ной. Вполне вероятно, что Февр был прав, когда утверждал, что в средние
века слуховые восприятия были более существенны, нежели зрительные.
Слухи, рассказы, в которых реальное смешивается с баснословным, вера
в сверхъестественное, склонность доверять самым невероятным извести-
ям, подчас порождавшая массовые панические настроения, образовывали
ту социально-психологическую атмосферу, какая ныне присуща преиму-
щественно кризисным состояниям, тогда как в средние века подобный
духовный климат был скорее нормой, чем исключением. Сведения и зна-
ния, сохранявшиеся одной лишь человеческой памятью и не зафиксиро-
ванные в письменном виде, не были отчуждены от сознания, которое
продолжало подвергать их постоянной переработке. Мысль, запечатлен-
ная в рукописи, тем самым обретает свою окончательную форму, тогда
как непосредственный дискурс живет и неприметно изменяется. К числу
"мудрых" в средние века относили не только и, может быть, не столько
людей начитанных, сколько лиц, которые обладали обширной памятью и
в случае необходимости могли связно воспроизвести ее содержание. В
противоположность письменному тексту, хранящему законченное сооб-
щение, устная информация оставалась незавершенной, постоянно обнов-
ляясь. Было бы неверно расценивать все песни и поэмы, в которых воспе-

А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka"                   101

валось героическое прошлое и которые все вновь возвращаются к тем же
героям и эпизодам, как разные "редакции" некоего "исходного текста":
каждое из этих произведений черпало свой материал из обширнейших за-
пасов памяти и фантазии.

В памяти людей хранились не одни лишь легенды и сказки, но и ос-
новной массив представлений о праве и обычаях. С течением времени
часть правовых положений была письменно зафиксирована, но фиксация
эта распространялась преимущественно на те правоотношения, в упоря-
дочении которых была заинтересована центральная или местная власть.
Широкий спектр обычаев оставался достоянием человеческой памяти.
Право воспринималось как неизменное и добротное именно в силу того,
что верили в его исконность. Было распространено убеждение, что право
не создано законодателем, а обретено, "найдено" людьми.

Социально значимое слово - компонент устойчивой формулы, вне
которой оно не обретает должного смысла и остается неэффективным.
Использование клишированных выражений, несомненно, облегчало их
запоминание, но дело вовсе не исчерпывалось их мнемоническим удоб-
ством. Сбивчиво или неточно произнесенная формула не имела правовой
силы.

Столь же неотъемлемая и существеннейшая составная часть устной
традиции - жест, ритуал, церемония. Самые различные поступки, кото-
рые должны были повлечь за собой устойчивые отношения - торговые
сделки и передача имущества, договоры, вступление в вассальную зави-
симость или ее расторжение, посвящение в рыцарское достоинство, при-
нятие в цех нового мастера, судебные тяжбы и ордалии, помолвки и
вступление в брак, - облекались в ритуальные действия. Словесные
формулы и демонстративные жесты объединялись в ритуал, который не-
редко приобретал сакральное и магическое значение. В ритуалы вовлека-
лись самые различные предметы, использование которых было не менее
обязательным, чем словесные формулы и физические жесты. По выраже-
нию Ж. Ле Гоффа, средневековье - это "мир жестов". В контексте риту-
ала слово, жест и предмет обладали символическим значением, и подоб-
ное же значение могли приобретать и письменные тексты, например кни-
ги или куски пергамента.

Формулы, песни, устные рассказы подчас расцениваются фолькло-
ристами и историками литературы в качестве "простых форм". Полагают,
что господство устной культуры априорно обрекает составляющие ее
жанры на примитивность. Более внимательное их изучение свидетель-
ствует о том, что иные из этих устных форм словесного творчества были
весьма сложными и изощренными. Изменения словесной культуры от-
нюдь не сводились к развитию от простого к более сложному.

Короче говоря, подлинный состав средневековой словесности ради-
кально отличается от той ее стилизованной картины, которая тради-
ционно изображается историками и принимается ими за непреложную
данность. Духовный мир средневековых людей был намного богаче, он

102                         Hcropuk в nouckax метода

был разнопланов и в высшей степени своеобразен. То, что рисуется взору
исследователей книжной культуры, представляет собой лишь видимую
часть айсберга. Значительная часть "материка", образуемого всем комп-
лексом духовной жизни эпохи, - это своего рода Атлантида, исчезнув-
шая по ряду причин из поля зрения историков. Среди этих причин - не
только отсутствие необходимых средств увековечения, но и сознательные
усилия церкви, которая как правило видела в устной традиции не более
чем комплекс суеверий и пережитков язычества, ересь и всяческие заб-
луждения.

Но необходимо отметить еще одну причину забвения вышеуказан-
ных отличительных особенностей духовной жизни средневековья: при-
менение к этой эпохе масштабов и критериев, заимствуемых историками
из опыта Нового и Новейшего времени. Свидетельств существования и
даже господства устной культуры в средние века не так уж мало. На них
не обращали должного внимания по той простой причине, что интерес
историков был направлен в прямо противоположную сторону. Символи-
ческий мир средневековой культуры раскрывали почти исключительно на
уровне книги, игнорируя тот факт, что и самую эту книжную культуру
едва ли можно глубоко и верно понять в изоляции от универсума устной
традиции.

Поскольку об устной культуре средневековья мы можем узнать
только лишь из памятников письменности, эта устная традиция недоступ-
на нашему пониманию в своем "первозданном" виде ". В письменных
текстах историки способны обнаружить преимущественно только ее раз-
розненные фрагменты, к тому же в большей или меньшей степени пере-
работанные и даже искаженные учеными авторами. Смысл обычаев и
сказаний, верований и "суеверий" был далеко не всегда понятен тем, кто
их записал, не внушал им интереса и уважения. Сообщения устной тради-
ции по-своему преломлялись и перетолковывались образованными людь-
ми. Сохранилось свидетельство монаха из монастыря Монтекассино: ког-
да он был еще ребенком, у него было видение, о котором он поведал аб-
бату; теперь этот монах ознакомился с записью своего видения и убедил-
ся в том, что настоятель монастыря исказил его содержание. Любопытно
сообщение о видении английского крестьянина Туркилля (нач. XIII в.).
После того как он "умер и возвратился к жизни", он рассказывал окру-
жающим о том, что ему довелось узреть в потустороннем мире, но пове-
ствование его было невнятно и сбивчиво, ибо он был человеком простым
и невежественным. Лишь после его беседы с приходским священником,
который, несомненно, постарался привести откровения Туркилля в соот-
ветствие с учением церкви, рассказ о видении сделался более последова-
тельным и осмысленным ^. Таким образом, фрагменты устной традиции,
которыми располагают историки, представляют собой продукт взаимо-
действия с иной традицией, традицией книжной учености. Но эта слож-
ность не должна препятствовать нам при оценке значимости народной

^
^

А Я. Гуревич. 'Территория ucropuka"                    103

культуры, которая не только использовалась культурой образованных
людей, но и оказывала на последнюю постоянное воздействие.

Разительным примером такого взаимодействия могут служить вера
в ведьм и их преследования, широко развернувшиеся в конце средневеко-
вой эпохи. Согласно гипотезе К. Гинзбурга, средневековая Европа унас-
ледовала от архаических времен евро-азиатский миф о колдунах и ведь-
мах, объединявший культ мертвых с культом плодородия. В конце сред-
невековья эта мифология и соответствовавшая ей магическая практика
были использованы церковью, которая развивала демонологическое уче-
ние. В итоге ведьмы и колдуны, представлявшие собой один из неотъем-
лемых компонентов народной жизни, в особенности в деревне, были
превращены в прислужников дьявола, против которых развернулись ши-
рокие преследования. Охота на ведьм, охватившая в конце средних веков
и начале Нового времени Западную Европу, явилась продуктом взаимо-
действия народной и ученой традиции ' .

Но возвратимся к понятию "территория историка". Внимательно
изучающий свои источники историк очень скоро в процессе работы заме-
чает, что источники не только отвечают на заданные им вопросы, но и
ставят свои вопросы перед ним. В источниках обнаруживаются какие-то
явления, которые не предусмотрены вопросником историка, но на кото-
рые он не может не обратить внимания. Я позволю себе привести приме-
ры из собственной практики.

Изучая средневековые идеи о смерти и загробном суде над душою
умершего, я, естественно, обратился к так называемым "visiones" - "ви-
дениям" потустороннего мира. Занимаясь ими, как и иными памятника-
ми, я обнаружил среди многого другого следующее. Некоторые, казалось
бы, коренные представления, сложившиеся у историков, изучающих сред-
невековую мысль с помощью анализа теологической литературы, оказы-
ваются соседствующими с совершенно иными представлениями. Всем
известно, что согласно официальной богословской доктрине время на том
свете отсутствует. И вместе с тем в текстах "видений" мы встречаем яв-
ные указания на то, что загробный мир вовсе не чужд времени, хотя оно
течет не так, как в мире живых. Скажем, душа человека, которая побыва-
ла в чистилище, воспринимая это свое пребывание за тысячелетие, на са-
мом деле отсутствовала, если исходить из категории земного времени,
всего лишь какой-нибудь час или день. Следовательно, течение времени
различно здесь и там, но и здесь и там это течение времени имеет место.

Второе наблюдение: церковь учила, что в неопределенном будущем,
сроки исполнения которого ведомы одному лишь Господу Богу, наступят
Конец света, Второе пришествие Христа и Страшный суд. И на Страш-
ном суде пред Христом предстанет род человеческий, и каждый умер-
ший, когда бы он ни жил, получит приговор, либо оправдательный, и тог-
да перед ним откроется Лоно Авраамово, либо он будет осужден и попа-
дет навечно в геенну огненную. Подобный Страшный суд не только воз-
вещен в богословских трудах и в проповеди, но и изображен на западных

104.                     ИсториРвгюиЛахметода

порталах средневековых соборов, так что и невежественные, неграмот-
ные люди могли созерцать эти скульптурные изображения Конца света и
получать соответствующее религиозное обучение.

Между тем в "видениях" рассказывается о совершенно другом
Страшном суде. Он происходит над каждым индивидом в отдельности в
момент его смерти. К одру умирающего слетаются ангелы и бесы, демо-
ны, и между ними развертывается тяжба из-за души грешника. И те и
другие предъявляют доказательства, одни- его невинности, другие-
его греховности, и в результате этой тяжбы душа умершего непосред-
ственно после кончины попадает либо в ад, либо в рай. Несомненно, за
этими сообщениями скрываются довольно устойчивые верования, опре-
деленные представления людей средних веков. Обнаруживается весьма
любопытное противоречие, о котором историки до совсем недавнего
времени ничего не знали. Перед нами две версии Страшного суда, как бы
две эсхатологии: великая эсхатология - Страшный суд в конце времен
над родом человеческим и так называемая "малая", или индивидуальная,
эсхатология, заключающаяся в том, что происходит суд над индивидом,
над душой отдельного, только что умершего или даже умирающего чело-
века, и приговор приводится в исполнение немедленно.

В "видениях" и некоторых других источниках Страшный суд в кон-
це времен вообще игнорируется. Но мы знаем, что в религиозном созна-
нии верующих эта великая эсхатология присутствовала.

Возникает вопрос: каким образом обе эсхатологии, великая и малая,
коллективная и индивидуальная, могли сосуществовать в одном и том же
человеческом сознании? Здесь явное противоречие, но оно осознается
лишь современным исследователем, его обнаружившим. В средневеко-
вых памятниках это противоречие никак не обозначено. Следовательно,
перед нами своеобразное явление: два, казалось бы, несовместимых ис-
толкования Страшного суда на самом деле совместимы в одном и том же
религиозном сознании.

Как объяснить это противоречие? Я думаю, что Ф. Арьес и другие
историки неправы, полагая, что эти две формы эсхатологии образовывали
некоторую временную последовательность, что в ранний период средне-
вековья существовала идея только великой эсхатологии, а позже она на