знали, что у нас есть такая кнопка - скорее всего, где-то  под
мышкой - и если ее нажать должным образом, то можно  летать  над  землей;  и
точно так же Мэри придумала себе волшебный способ обращенья в мальчика. Если
уснуть, свернувшись по-волшебному в калачик, подтянув коленки в точности как
надо  и  сплетя,  скрестив   как   надо   пальцы,   то   наутро   проснешься
мальчишкой-заводилой. Каждый вечер она искала это свое "как надо", но все не
находила. Я, бывало, помогал ей сплести пальцы взакрой. Она уже отчаялась  в
успехе, но тут  однажды  утром  у  нас  под  подушками  явилась  жевательная
резинка. Развернув по плиточке, мы усердно зажевали  эту  "Биманову  мятную"
таких вкусных теперь уже не делают.
     Натягивая свои длинные черные чулки, Мэри вдруг воскликнула с радостным
облегчением:
     - Ну конечно!
     - Что "конечно"? - спросил я.
     - Дядя Том, - ответила она и звучно зажевала-защелкала резинкой.
     - Что "дядя Том"?
     - Он знает, как стать мальчиком.
     И правда! Странно, что мне самому не пришла в голову эта простая мысль.
     Мама была в кухне - наставляла нашу новую прислугу,  юную  датчанку.  У
нас  перебывало  несколько  таких  служанок.  Недавно  поселившиеся  в  крае
фермеры-датчане  отдавали  своих  дочек  служить  в  американские  семьи,  и
девчушки овладевали секретами английской и американской кухни  и  сервировки
стола, выучивались  застольным  манерам  и  тонкостям  светской  салинасской
жизни. Года через два такой службы (на  двенадцати  долларах  в  месяц)  они
обращались в самых желанных невест для наших парней. Приобретя  американские
ухватки, они вдобавок не утрачивали своей воловьей  способности  работать  в
поле. Некоторые из лучших семейств в  нынешнем  Салинасе  числят  их  своими
бабками.
     В кухне, стало быть,  обреталась  льняноволосая  Матильда,  а  над  ней
кудахтала наседкой наша мама. Мы ворвались туда.
     - Он уже встал?
     - Тс!- сказала мама. - Он приехал очень поздно. Дайте ему выспаться.
     Но в задней спальне шумела в умывальнике вода - значит,  он  встал.  Мы
по-кошачьи притаились у дверей в ожидании Тома.
     В первые минуты встречи  с  ним  всегда  ощущалась  легкая  неловкость.
По-моему, Том стеснялся не меньше нас. Мне кажется, ему хотелось выбежать  к
нам, обхватить, подбросить в воздух; но вместо этого мы церемонничали.
     - Спасибо за резинку, дядя Том.
     - Рад, что она вам понравилась.
     - А вечером, раз вы приехали, у нас будет "устричный" каравай?
     - Если мама вам разрешит, я принесу. Мы перешли в  гостиную,  сели.  Из
кухни донесся мамин голос:
     - Дети, не мешайте дяде Тому.
     - Они не мешают, Олли, - откликнулся Том.
     Мы сидели треугольником в гостиной. Лицо у Тома  было  темно-кирпичное,
глаза а синие-синие. Костюм на нем был хороший, но как-то  не  смотрелся.  А
вот отцу его шла всякая одежда. Рыжие усы  Тома  вечно  косматились,  волосы
топорщились, руки были жестки от работы.
     Мэри проговорила:
     - Дядя Том, а как сделаться мальчиком?
     - Как сделаться? Но, Мэри, мальчиком просто рождаются.
     - Да нет. Как м н е сделаться мальчиком?
     Том серьезно вгляделся в нее.
     - Тебе? - переспросил он, и слова у Мэри хлынули потоком.
     - Дядя Том, я не хочу быть девочкой. Хочу быть мальчиком. У девочек все
куколки да поцелуйчики. Не хочу быть девочкой. Не хочу. - В  глазах  у  Мэри
вскипели сердитые слезы.
     Том опустил взгляд на свои ладони, сломанным ногтем  поддел  ороговелую
кожицу мозоли. Видно, ему хотелось  сказать  что-то  хорошее,  красивое.  Он
искал слов, подобных отцовым - слов милых и крылатых, голубино-нежных, и  не
находил.
     - Мне бы не хотелось, чтобы ты стала мальчиком, - произнес он.
     - Да почему?
     - Ты нравишься мне девочкой.
     - Да разве девочки тебе нравятся?
     - Очень нравятся.
     В Мэрином храме грянулся оземь  кумир,  разбиваясь.  Мэри  поморщилась.
Если так, значит, Том глуп.
     - Пусть нравятся,- сказала Мэри самым своим брезгливо-деловым тоном.- А
все же как мне сделаться мальчиком?
     У Тома слух был чуткий. Том уловил, что падает, рушится в глазах  Мэри,
а он хотел, чтобы она любила его и восхищалась им. Но в то же  время  в  его
душе была стальная нить правдивости, и ложь, наткнувшись на  нее  с  налету,
ссекала себе голову. Он поглядел на волосы Мэри,  белые,  как  лен,  и  туго
заплетенные, чтоб не мешали, а конец у косы  грязноватый,  потому  что  Мэри
обтирает об нее руку, прежде чем уцелить дальний шарик. Поглядел  Том  в  ее
холодные, враждебные глаза.
     - Нет, не можешь ты этого хотеть всерьез, Мэри.
     - Я - хочу - всерьез.
     Том ошибался - у нее это было донельзя всерьез.
     - Но стать мальчиком нельзя, - сказал Том.- И  когда-нибудь  ты  будешь
рада, что ты девочка.
     - Не буду я рада, - отрезала Мэри и, повернувшись  ко  мне,  сказала  с
ледяным презрением:- Он попросту не знает!
     Том дернул плечом неуютно, а  меня  пробрал  озноб  от  этого  грозного
приговора. Мэри была отважна и безжалостна. Недаром она обыгрывала в  шарики
всю салинасскую ребятню.
     - Если мама позволит, я с утра закажу  каравай  и  вечером  принесу,  -
смущенно проговорил Том.
     - Не люблю эти караваи, - сказала Мэри и гордо  ушла  в  нашу  спальню,
хлопнув дверью.
     Том горько поглядел ей вслед,
     - Девочка, да еще на все сто процентов, - сказал он.
     Теперь, оставшись с ним вдвоем, я почувствовал,  что  должен  загладить
нанесенную ему обиду.
     - А я люблю "устричные" караваи, - сказал я.
     - Кто ж их не любит. И Мэри любит.
     - Дядя Том, а ей и правда никак нельзя стать мальчиком?
     - Никак, - ответил он печально.- А то бы я сказал ей.
     - У нас на Западной стороне  она  лучше  всех  подает,  когда  в  лапту
играем.
     Том вздохнул и снова опустил взгляд не свои руки, как бы  признав,  что
бессилен, - и мне стало жаль его, до жути жаль. Я вынул из кармаана  большую
пробку, в которой выдолбил дупло и зарешетил вход булавками.
     - Дядя Том, хочешь мою мушиную клетку?
     - А тебе не жалко с ней расставаться? (О, Том был джентльмен!)
     - Нисколько. Надо вот так вынуть булавку, впустить  туда  муху,  и  она
сидят там и жужжит.
     - С удовольствием беру. Спасибо, Джон.
     Весь тот день Том возился с деревянной чурочкой,  работал  крохотным  и
острым перочинным ножом, и когда мы пришли из школы, он уже кончил  вырезать
человечье лицо. Глаза,  уши,  губы  лица  двигались;  к  ним  присоединялись
рычажки-поперечины внутри полой головы. А снизу  шея  затыкалась.  Я  был  в
восторге. Поймай только муху, впусти ее внутрь, заткни шею - и вдруг  голова
оживает. Вертит глазами, шевелит губами,  ушами  -  это  муха  там  ползает,
бьется о поперечины. Даже Мэри слегка смягчилась, однако Том так и не вернул
себе ее доверия; потом она поняла, что хорошо быть  девочкой,  но  было  уже
поздно. Том подарил эту голову не  одному  мне,  а  нам  обоим.  Она  у  нас
хранится еще где-то и до сих пор действует.
     Иногда Том брал меня на рыбную  ловлю.  Мы  отправлялись  до  рассвета,
ехали в пролетке напрямую к  Фримонт-Пику,  и,  когда  подъезжали  к  горам,
звезды бледнели и гасли, и горы чернели на фоне зари. Я помню, как  сидел  в
пролетке, прижимаясь ухом и щекой к Тому, к его куртке. И помню -  обняв  за
плечи, он иногда похлопывал меня по  руке.  И  вот  мы  останавливались  под
дубом, выводили коня из оглобель и, напоив  у  ручья,  привязывали  к  задку
пролетки.
     Том, кажется мне, все молчал. Собственно,  я  вообще  теперь  не  помню
звука его голоса, не помню, какие слова он произносил.  Вот  голос  и  слова
дедушки Самюэла помню, а от Тома осталось в памяти лишь ощущение  теплоты  и
безмолвия. Может, он вообще на рыбалке молчал. Рыболовная снасть у Тома была
чудесная, блЁсны он сам делал. Но ему, пожалуй, было все равно,  наловим  мы
форелей или нет. Ему не требовалось побеждать животных.
     Ручей тек круто, и под маленькими водопадами, помню, рос папоротник,  и
его зеленые перья вздрагивали от капель.  И  помню  запахи  холмов  -  дикую
азалию, и дальний душок скунса, и сладко-приторный люпин, и конский  пот  на
упряжи. Помню в высоком небе вольный, размашистый, красивый  танец  сарычей;
подолгу любовался ими Том, но, кажется мне, всегда  молча.  Помню,  как  Том
вбивал колышки, сплеснивал  лесу,  а  я  держал  ее,  помогая.  Помню  запах
папоротника, устлавшего корзину, и тонкий  аромат  свежепойманной  и  мокрой
радужной форели, тек прелестно легшей на зеленое ложе. И  помню  даже,  как,
подойдя к пролетке, сыпал плющеный ячмень в кожаную торбу и навешивал ее  на
морду лошади. Но не звучат, не воскресают в моих ушах слова и голос Тома; он
в моей памяти нечто безмолвное, огромно-теплое, темное.
     Том чувствовал в себе эту темность. Отец его был светло  красив,  умен,
мать была крошечного роста и нерушимой, как таблица умножения, уверенности в
себе. У братьев и сестер была пригожесть, или природный дар, или удача.  Том
всех их беззаветно любил, а в себе ощущал тяжкую пригнетенность к земле.  Он
то карабкался на вершины экстатических восторгов, то копошился в  каменистой
тьме ущелий. Порывы мужества перемежались приступами робости.
     Том мучился над выбором,  как  сказал  Самюэл,  решаясь  и  не  решаясь
принять величие и холод ответственности. Самюэл знал своего сына, знал,  что
в нем таится необузданность, и она пугала его, ибо сам он не был буен - даже
когда он сбил Адама Траска наземь кулаком, в нем не было злобы. И  отношение
к книгам, проникавшим в дом, было у них разное: Самюэл плыл по книге  легко,
балансируя  весело  среди  идей,  как  байдарочник  скользит  по  белопенной
быстрине. А Том  погружался  в  книгу  с  головой,  вгрызался  в  ее  мысли,
кротовьими ходами прорывал ее всю от корки до корки, и, даже вынырнув из  ее
мира, он долго потом продолжал жить в нем.
     Буйство и робость... Чресла Тома требовали женщин, и в то же  время  он
считал, что  недостоин  женщины.  Он  подолгу  кис  в  кромешно-неприкаянном
воздержании, потом, сев на поезд, ехал  в  Сан-Франциско  и  кидался  там  в
разгул,  а  затем  тихонько  возвращался  на  ранчо,  ощущая  себя   слабым,
неудовлетворенным,  недостойным,  -  и  наказывал  себя  трудом,  вспахивал,
засеивал неплодородные участки, рубил кряжистый дубняк,  покуда  не  сводило
спину ломотой и руки не обвисали тряпками.
     Вероятно, на Тома падала тень Самюэла - отец застил  сыну  солнце.  Том
тайком писал стихи; в те времена разумный человек только  и  мог  писать  их
тайно.  Постов  считали  жалкими  кастратами  и  на  Западе  их   презирали.
Стихотворство было признаком хилости, вырождения, упадка. Читать стихи вслух
значило  напрашиваться  на  издевки.  Писать  их  значило   записываться   в
отщепенцы, в подозрительные личности. Поэзия была тайным пороком, и скрывали
его неспроста. Неизвестно, хороши ли были стихи Тома, потому что он  показал
их одному-едииственному человеку, а перед смертью все сжег. Судя  по  пеплу,
он написал их немало.
     Никого так не любил Том из родни, как свою сестру Десси. Веселье било в
ней ключом. В доме у Десси царил смех.
     Ее швейное заведение было достопримечательностью  Салинаса.  Здесь  был
особый женский мир. Здесь теряли силу все незыблемые правила поведения; весь
страх, породивший их, исчезал. Мужчинам вход был  воспрещен.  В  этом  своем
прибежище женщины могли быть такими, какие они есть, -  пахучими,  шальными,
суеверными, тщеславными, правдивыми  и  любопытными.  У  Десси  сбрасывались
прочь  корсеты  на  китовом  усе  -  священные  корсеты,  уродливо  и   туго
формовавшие из женщины богиню.  У  Десси  женщины  обретали  свободу  -  они
объедались, ходили в  туалет,  почесывались  и  попукивали.  И  освобождение
порождало смех - взрывы и раскаты хохота.
     Сквозь затворенную дверь к мужчинам доносился этот хохот, и они оробело
догадывались, что смеются-то над ними, и догадка была небезосновательной.
     Я вижу Десси как живую - золотое  пенсне  чуть  держится  на  невысоком
переносье, из глаз текут развеселые слезы, и  всю  Десси  гнут  и  сотрясают
конвульсии хохота. Волосы выбились из высокой прически, упали  на  глаза,  а
вот и пенсне слетело с потного носа и болтается на черной ленточке...
     Платье у Десси заказывалось за несколько месяцев вперед, и делалось  не
меньше двадцати визитов, чтобы выбрать ткань и фасон. У Десси была настоящая
женская здравница, небывалая до тех пор в Салинасе. У мужчин имелись  клубы.
Ложи, бордели,  а  уженщин  до  Десси  -  ничего  кроме  "Алтарной  лиги"  с
кокетливым сюсюканьем священника.
     И вдруг Десси влюбилась. Не знаю никаких подробностей - ни кто он  был,
ни что привело к разрыву, разность  ли  вероисповеданий  или  обнаружившаяся
жена, недуг или эгоизм. Мама-то моя наверняка знала, но такие  вещи  наглухо
упрятывались в семейный тайник. А если  и  другие  салинасцы  знали,  то  из
городской солидарности держали язык за зубами. Знаю  только,  что  от  любви
этой веяло безнадежностью, тоскливым ужасом. Она  продлилась  год  -  и  вся
радость иссякла в Десси, ее смех умолк.
     Том раненой пумой метался  по  холмам.  Однажды  среди  ночи  он  вдруг
оседлал коня и  поскакал  в  Салинас,  дожидаясь  утреннего  поезда,  Самюэл
кинулся следом, из Кинг-Сити дал телеграмму шерифу.
     И когда утрем, почернев лицом и шпоря изнуренного коня,  Том  въехал  а
Салинас, там его уже ждал шериф. Он отнял у Тома пистолет, посадил в  камеру
и отпаивал черным кофе и бренди, пока Самюэл не приехал за сыном.
     Самюэл не стал читать Тому наставлений. Увез его домой и потом ни  разу
не упомянул об этом пpоисшествии. И на ранчо опустилась тишина.

2

     В ноябре 1911 года, в  День  благодарения  <Праздник  в  память  первых
колонистов Новой  Англии,  отмечаемый  в  четвертый  четверг  ноября.>,  все
семейство собралось на ранчо - все дети Самюэла, кроме Деко, который  жил  в
Нью-Йорке, и Лиззи, вышедшей замуж и прилепившейся к новой родне, и  умершей
Уны. Гости навезли подарков и столько съестного, что  даже  й1изнерадостному
клану Гамильтонов было не под силу все это потребить. У всех, кроме Десси  и
Тома, были уже свои семьи. Детвора наполнила усадьбу шумом и  гамом,  какого
здесь еще не слыхивали. Дом  заходил  ходуном  -  крик,  писк,  потасовки...
Мужчины то и дело удалялись в кузницу и возвращались, конфузливо утирая усы.
     Круглое личико Лизы разрумянивалось все сильнее.  Она  распоряжалась  и
повелевала. Огонь в плите не  угасал.  Все  кровати  были  заняты,  и  детей
уловили спать па полу, на подушках, укрыв стегаными одеялами.
     Самюэл  растормошил  в  себе  былую  веселость.  Его  сардонический  ум
пламенел, речь  обрела  былой  поющий  ритм.  Он  неугомонно  говорил,  пел,
вспоминал - и вдруг, еще до полуночи, утомился. Усталость овладела им, и  он
озадаченно лег в постель, где уже два часа спала Лиза. Озадачило Самюэла  не
то, что пришлось лечь, а то, что лечь захотелось.
     Когда и мать и отец легли, Уилл принес виски из кузницы,  пошли  в  ход
баночки из-под джема, и в кухне началось совещание клана. Матери на цыпочках
сходили в  спальни  поглядеть,  не  сбросили  ли  одеяло  дети,  и  тихонько
возвратились.  Все  говорили  вполголоса,  чтобы  не  разбудить  детвору   и
стариков. Здесь были Том и Десси, Джордж и его миловидная Мейми  (урожденная
Демпси), Молли и ее муж, Уильям Дж. Мартин, Оливия  с  Эрнестом  Стейнбеком,
Уилл со своей Дилой.
     У всех на языке было одно и то же - у всех десятерых. Самюэл  обратился
в старика.  Точно  они  вдруг  узрели  привидение  -  так  поразило  их  это
превращенье. Им до сих пор не верилось, что  такое  возможно.  Они  пили  из
баночек, тихо обсуждая свое открытие.
     - Вы заметили, как он сгорбился? И походка стала тяжелая.
     - Пришаркивает на ходу подошвами, но не это главное, -  главное,  глаза
померкли. Стали стариковскими.
     - Он никогда прежде не уходил до конца застолья.
     - А заметили, как среди рассказа он забыл, на чем остановился?
     - Я увидел его кожу и сразу понял. Морщинками пошла и как бы прозрачной
стала на тыльной стороне руки.
     - Правой ногой ступать стал осторожно.
     - Но ему же эту ногу лошадь копытом сломала.
     - Знаю, но раньше он ступал нормально.
     Все это говорилось взволнованно и возмущенно. Нет, не может того  быть.
Не может отец состариться. Самюэл молод, как утренняя  заря  -  как  вечный,
нескончаемый рассвет, И уж, во всяком  случае,  не  старей  полдня.  О  Боже
милостивый, неужто может настать вечер, ночь?.. Нет, о Господи, нет!
     Толкнувшись мыслями о смерть и, естественно, отпрянув, они умолкли,  но
в мозгу билось: "Без Самюэла мир существовать не может".
     "Как можно подумать о чем-то - и не знать, что отец об этом думает?"
     "Какая без него  весна,  дождь,  Рождество?  Без  него  не  может  быть
Рождества".
     Устрашенные грядущим, они стали искать, на ком выместить свою  боль.  И
накинулись на Тома.
     - Ты же был тут. Ты все время с ним.
     - Как это случилось? Когда оно случилось?
     - Кто его до этого довел?
     - А не ты ли со своим сумасбродством?
     И Том стал отвечать, ибо давно уже горевал, видя все. - Это из-за  Уны,
- сказал он хрипло. - Он не  снес  ее  смерти.  Он  все  толковал  мне,  что
мужчина, настоящий  мужчина,  не  имеет  права  поддаваться  губящему  горю.
Повторял и повторял мне: "Верь, время излечит рану". Так часто повторял, что
я понял: не излечится отец.
     - Почему же ты нам не сообщил? Мы бы, может, как-то помогли.
     Том вскочил, вместе и оправдываясь, и бунтуя.
     - Будь оно проклято. О чем же было сообщать? Что он  умирает  от  горя?
Что тает мозг его костей? О чем сообщать? Вас-то не  было  здесь.  Вы-то  не
видели, как меркнут его глаза, а мне пришлось видеть, будь оно проклято.
     И Том убежал во двор, тяжко стуча башмаками по кремнистой земле.
     Им стало стыдно. Уилл Мартин сказал:
     - Пойду верну его.
     - Не ходи, - поспешил сказать Джордж,  и  братья-сестры  тоже  замотали
головами. - Не ходи. Дай ему остыть. Мы его нутро знаем - оно же нам родное.
И вскоре Том воротился со двора.
     - Я должен извиниться, - сказал он.- Прошу простить. Наверно, я немного
пьян. Когда я такой, отец говорит: "Ты навеселе". Я однажды  ночью  вернулся
на лошади, - продолжал он, не щадя себя, - пошел шатаясь через  двор,  упал,
смял розовый куст, на четвереньках всполз по лестнице к себе и  наблевал  на
пол у постели. Утром стал перед отцом извиняться, а он мне угадайте что? "Да
ну. Том, ты был просто навеселе". Если я все же явился домой,  тогда  это  у
него "просто навеселе". Пьяный, мол, домой не дотащится.
     Джордж остановил самобичевание Тома.
     - Это мы у тебя просим прощения,- сказал он.- Получилось так, будто  мы
виним тебя. А мы вовсе не винили. А может, и винили. Уж прости нас.
     - Тут на ранчо жизнь чересчур  суровая,  -  рассудительно  сказал  Уилл
Мартин.- Давайте убедим отца продать землю и переехать в город. В городе  он
сможет жить еще долго и счастливо. Молли и я с радостью примем их к себе.
     - Вряд ли он согласится, - сказал Уилл Гамильтон. Он упрям, как мул,  и
горд, как породистая лошадь. Гордость его не переломишь.
     - Попытаться поговорить можно, - сказал муж Оливии, Эрнест.-  Мы  будем
рады принять его, то есть их обоих.
     И опять помолчали, ибо мысль, что не будет у всех у  них  этого  ранчо,
этой сухой пустыни - изнуряюще-каменистых склонов и тощих  ложбин,  -  мысль
эта с непривычки огорошивала,
     Благодаря чутью и деловому навыку Уилл Гамильтон неплохо  разбирался  в
тех людских побуждениях, которые не слишком глубоки.
     - Если мы прямо предложим ему уйти на покой, сказал он, - то  для  него
это прозвучит, как уйти из жизни, и он откажется.
     - Ты прав, Уилл, - согласился Джордж.- Для него это  будет  равносильно
сдаче.