, встретить Новый год вместе.
   Эта идея захватила его. По счастью, полк вывели во второй эшелон,  и  все
складывалось как нельзя благоприятно. Он понимал: ей легче  отлучиться,  чем
ему оставить на ночь роту. Вместе  с  ординарцем  он  вылизал  земляночку  и
выпросил на эти сутки у других ротных лучшую  в  полку  табуретку  и  вполне
приличный несамодельный стул.  Как  ---------------------------------------*
САБ - светящая авиационная бомба, предназначенная для  освещения  местности.
 раз в это время один из офицеров, ездивший с  машиной  в  дальнюю,  за
сотни  километров  командировку,  привез  заодно  с  севера  три  елки.   По
приказанию командира полка их роздали по веточке во все землянки и блиндажи,
и ему досталась небольшая, короткая, но густая пахучая лапа. Поставленная на
крохотном  самодельном   столике   под   журнальным   портретом   Верховного
Главнокомандующего, она стала главным и редкостным украшением - в  безлесной
степи, вблизи от передовой о елке можно было только мечтать.
   31 декабря с сержантом из его роты, ехавшим по делу в  штаб  дивизии,  он
отправил переводчице  только  что  врученную  ему  посылочку  -  подарок  от
тружеников тыла:
   флакон  духов,  шерстяные  варежки  и  пачку   печенья.   Внутрь   вложил
торжественно-шутливое приглашение,  написанное  "высоким  штилем".  В  самом
конце предложил: если она пожелает, его "верный оруженосец" (имелся  в  виду
сержант) будет ее сопровождать.
   День минул, и, томясь ожиданием, он то  и  дело  выходил  из  землянки  и
всматривался в темноту в том направлении, откуда они должны были  появиться.
Он ни разу не звонил ей в дивизию, зная, что разговоры могут  слушать  и  от
нечего делать слушают телефонисты, и  никак  не  желая  делать  сокровенное,
дорогое достоянием чужих ушей. В одиннадцатом часу, однако, не выдержав,  он
соединился через полк с дивизионным коммутатором и, не зная  номера,  назвал
фамилию майора, ее начальника, к которому он с самого начала без  каких-либо
к тому оснований ее ревновал. Ответил чей-то  юношеский  тенор,  но  там,  в
штабном блиндаже, было весело, возможно, уже  выпивали,  звучали  оживленные
голоса, в том числе и женские. Он попросил майора,  но  когда  тот  подошел,
сразу  положил  трубку:  ему  явственно  показалось,  что  среди  других  он
расслышал и ее радостный голос, - от обиды и огорчения он чуть не закричал.
   Это было настолько чудовищно  неожиданным,  что  немного  погодя,  утешая
себя, он подумал, что от штаба дивизии до  его  землянки  каких-нибудь  пять
километров и за полтора с лишним часа она еще вполне может успеть,  особенно
в сопровождении сержанта.
   Успокоение,  однако,  оказалось  недолгим.  В  двенадцатом  часу,  вызвав
ординарца, он хватил с ним по стакану  неразбавленного  спирта  и  в  полном
молчании принялся есть с  таким  ожесточением,  будто  главным  теперь  было
уничтожить все припасенное и добытое не без труда на этот праздничный  ужин.
Они усиленно работали челюстями, когда вернулся наконец сержант, ввалился  в
землянку ус талый, озябший и, прикрыв за собой дверь, молча и  виновато
достал из вещмешка посланную с ним посылочку.
   В первое мгновение капитан (он тогда был еще  старшим  лейтенантом),  уже
охмелевший, буквально задохнулся в приступе ревности, обиды  и  оскорбления,
окончательно поняв, что она действительно предпочла ему другого  или  просто
другое общество. Схватив перевязанный красной ленточкой сверток, он  вбросил
его в раскаленную железную печурку и в душе проклял ее.
   Он подумал, предположил плохое, а случилось самое худшее:  прошлой  ночью
ее убило в соседнем полку, разметало на кусочки прямым попаданием снаряда  в
штабной блиндаж. Какое-то время он ходил совершенно потерянный.
   Влюбился он, стало быть, не впервые, но такого, как теперь, с ним еще  не
случалось.
   Верно, только из-за Леночки смирился он на время со  столь  постылой  ему
комендантской должностью, решив потерпеть  еще  месяц-другой  и  лишь  тогда
добиваться переосвидетельствования и  снятия  ограничения,  в  чем  ему  уже
дважды отказывали. Он был непоколебимо убежден, что во время  войны  мужчины
должны воевать, а находиться в тылу, имея руки и ноги, постыдно.  Поэтому-то
он и отказывался категорически от оформления  брони  и  демобилизации,  чего
добивались настойчиво в Москве его именитые педагоги.
   Отношения  с  Леночкой  развивались  так,  что  вот-вот   ему   следовало
высказаться, объясниться, соперничество грузина по-настоящему беспокоило,  и
сегодняшний вечер имел потому особое значение.
   Узнав про день рождения, он помчался наутро к портному, который  шил  ему
парадную форму, и просил все ускорить  и  сделать  на  сутки  раньше.  Чтобы
стимулировать срочность, пообещал сверх условленной платы  еще  консервы  из
своего доппайка и сахар.
   С этим костюмом вообще было немало хлопот. Отрезы он получил еще в  полку
до ранения, потом обменял их с придачей  на  лучшие  -  довоенной  выработки
сукно - у старика интенданта, который польстился на его трофейный  "вальтер"
в генеральской кобуре и пристал как  с  ножом  к  горлу.  Потом  недоставало
бортовки для  кителя  и  достойных  золотых  пуговиц,  не  было  и  хорошего
надежного мастера. И лишь неделю назад все наконец устроилось.
   Сегодня рано утром по дороге в комендатуру он заскочил к портному еще раз
напомнить, что к вечеру - кровь из носа! - костюм должен быть готов.  К  его
удивлению и  радости, пошитый китель, сверкая  пуговицами  и  погонами,
уже красовался на манекене, а брюки отглаживались тяжелым утюгом.
   Этого лохматого старикашку  с  его  невероятным  местечковым  акцентом  и
вечной  каплей  на  кончике  носа,   угодливо-старательного,   как   и   все
ремесленники здесь, в Западной Белоруссии,  знакомые  офицеры  рекомендовали
как хорошего мастера. Сшитый им костюм превзошел, однако,  все  ожидания.  И
брюки и китель сидели на капитане  без  единой  складки  или  морщинки,  как
вточенные, на удивление эффектно  облегая  его  отличную  фигуру.  Это  было
произведение   настоящего   искусства,   работа,   вполне    достойная    не
провинциального  портного,  а  столичного,  генеральского,  если   даже   не
маршальского.
   Единственно,  что  оставалось  -  проколоть  и  заштуковать  дырочки  для
орденов, о чем он и сказал.
   - Пять минут! - с готовностью воскликнул старик.
   Но  сделать  это  следовало  аккуратно,  с  предварительной  прикидкой  и
разметкой на груди кителя. И капитан попросил старика  через  час  прийти  в
комендатуру, где в сейфе он хранил свои награды: как и оружие, держать их на
частной квартире не рекомендовалось.
   К боевым орденам и медалям у капитана было самое пиететное отношение.  Он
считал, что надевать их надо только по большим праздникам, три-четыре раза в
год, чтобы не принижать, не опрощать повседневной ноской. Для будней же были
учреждены орденские планки, до фронта они, правда, еще не  добрались,  но  в
Москве их доставали, и капитан в письмах домой настойчиво просил раздобыть.
   Навестивший  его  незадолго  перед  тем  отец  -  начальник   политотдела
гвардейского танкового корпуса на соседнем фронте -  привез  ему  в  подарок
отменные хромовые сапоги и форменную офицерскую фуражку, так что  экипирован
он теперь был на славу.
   Чтобы "обжить" китель и брюки и чувствовать себя в них к вечеру  привычно
и непринужденно,  капитан  не  стал  их  снимать,  а  старое  обмундирование
завернул в газеты и занес к себе на квартиру.  Из-за  этого  он  опоздал  на
какие-то минуты и, когда  появился  в  кабинете  коменданта,  где  уже  были
собраны офицеры, получил замечание от  майора,  а  далее  все  пошло  совсем
наперекосяк.
   Выяснилось, что особистами - так он про себя называл  контрразведчиков  -
проводится какое-то ответственное мероприятие,  или  "операция",  и  офицеры
комендатуры до специального распоряжения поступают в полное подчине ние
контрразведки. По окончании совещания всем надлежало ехать к месту  сбора  -
на аэродром.
   Второй день происходило нечто необычное. Еще вчера  утром  в  комендатуру
приехал гарнизонный особист и строго конфиденциально сообщил  офицерам,  что
разыскивается группа неизвестных, представляющих особую опасность, и,  вынув
листок бумаги, описал ориентировочно внешность двоих, вернее фигуры, рост  и
возраст, сказал, что один  из  них  предположительно  говорит  с  украинским
акцентом.
   Майор, хронический язвенник, отиравшийся в  комендатурах  четвертый  год,
все знавший и понимавший, заметил отсутствие особых индивидуальных примет  и
приблизительность описаний внешности. И особист сказал,  что,  к  сожалению,
"пока не удалось дыбыть"  точные  словесные  портреты,  и  это,  безусловно,
усложняет розыск.
   Затем, еще раз предупредив  о  неразглашении,  он  ознакомил  офицеров  с
последней  очередной,  совершенно  секретной  мерой   по   защите   воинских
документов от подделок немцами - показал им  точку  вместо  запятой  посреди
фразы в одной из граф командировочного предписания.
   Бланки с  этой  специальной  типографской  опечаткой  были  задействованы
вечером 31 июля, следовательно, все военнослужащие с документами,  выданными
в августе и  не  имеющими  этого  условного  знака,  подлежали  немедленному
задержанию.
   Показанное им для наглядности предписание  офицеры  рассматривали  молча;
каждый из них за дежурство проверял и регистрировал десятки  и  сотни  таких
документов, но никто не обратил внимания на эту точку.
   Во  время  беседы  особист  дважды  сказал   о   личной   ответственности
присутствовавших и о необходимости предельно усилить бдительность.
   Следствием его визита, инструктажа и призывов к  бдительности  стало  то,
что только до полуночи в  городе  было  задержано  восемь  человек,  имевших
некоторое  сходство  с  описанными  им  лицами;  всех  их  после   проверки,
проводившейся самим особистом,  -  он  прочно  занял  один  из  кабинетов  -
пришлось отпустить.
   Об  этом  сегодня  на  совещании  майор  сказал  как  о  недоработках   в
деятельности  вверенной  ему  комендатуры.  Потребовав   в   заключение   от
подчиненных самой высокой бдительности, он поднялся и сообщил:
   - Через десять минут выезжаем.  Всем  иметь  при  себе  личное  оружие  и
удостоверение на право проверки документов. Машина во дворе.
   Капитан  спросил,  когда,  хотя  бы  предположительно,  за  кончится
"операция" и как скоро они освободятся, но майор этого не знал.
   Вместе с другими помощник коменданта вышел из кабинета.  Офицеры  хвалили
костюм, щупали материал и со смехом интересовались: куда это он с  утра  так
вырядился?.. уж не на "операцию" ли?.. Он отвечал рассеянно, думая о  своем,
- даже слушая майора, он усиленно соображал, как теперь лучше все устроить.
   Старик портной с обтерханным портфельчиком в руке, держа засаленную шляпу
и растерянно озираясь, уже ждал в дежурной комнате.  Пригласив  его  в  свой
кабинет, капитан торопливо открыл сейф и, вынув сложенный втрое кусок сукна,
развернул его на столе.
   - О-о! - увидев ордена и медали, воскликнул старик и утер каплю с кончика
носа.
   А капитан уже  звонил  в  госпиталь,  чтобы  поздравить  новорожденную  и
предупредить ее о возникших у него обстоятельствах.
   Девушка была занята в операционной, к телефону подошла ее подруга -  одна
из приглашенных  на  вечер,  -  и  капитан  сказал  ей,  что  должен  срочно
отлучиться по делам службы, но  сделает  все,  чтобы  вернуться  вовремя,  и
просил передать виновнице торжества его предварительные Поздравления.
   Старик между тем достал из портфельчика плоскую коробочку, открыл  ее  и,
вдев нитку в иголку, в полной готовности ожидал.
   - К сожалению, сейчас не получится, - положив трубку, сказал капитан. - Я
должен немедленно уехать. Срочное  дело,  -  пояснил  он,  так  как  портной
смотрел на него, не понимая. - Я зайду к вам в семь часов вечера. Вы  будете
дома в семь часов?.. Отлично!.. И  еще  у  меня  к  вам  большая  просьба...
Возможно, у меня будет туго со временем. А сегодня  день  рождения...  одной
девушки. Я договорился насчет букета... понимаете, цветы. Это рядом с  вами.
Вы не могли бы часов в пять сходить за ними  и  принести  к  себе?..  Я  вас
отблагодарю!
   Как только старик ответил согласием, капитан вынул сероватую  сторублевку
и положил на портфельчик.  Старик  взял  бумажку,  прежде  чем  спрятать  во
внутренний карман пиджачка, оглядел  и  с  улыбкой  заметил:  капитан  такой
красивый, женщины, наверно, и так умирают - зачем же тратиться на цветы?
   За окном энергично сигналила машина. Помощник коменданта писал  адрес  на
клочке бумаги, а старик, припомнив, невесело сказал,  что  он  тоже  однажды
покупал цветы.
   - Только один раз? - удивился капитан.
   - Так, - подтвердил старик.
   Он пояснил, что было это сорок лет  тому  назад,  в  девятьсот  четвертом
году, цветы он покупал своей будущей жене и, вздохнув, сообщил, что ее убили
немцы здесь, в Лиде, и детей его убили, и внука тоже.. Зачем он уцелел?
   Капитану стало жалко этого старого обездоленного человека, только  раз  в
своей жизни покупавшего цветы, - сам он перед войной тратил  на  букетики  и
букеты для будущей актрисы значительную часть стипендии.  И,  вспомнив  свое
обещание, он поспешно достал из нижнего отделения сейфа консервы и сахар.
   Старик из  вежливости  отказывался,  а  капитан  засовывал  банки  в  его
портфельчик, когда дверь распахнулась и на пороге вырос майор.  Он  взглянул
на своего помощника, и лицо его перекосилось.
   - Вам что, требуется отдельное приглашение?.. Вы не слышите - вас ждут!
   - Товарищ майор, я должен заскочить переодеться. Я немного  задержусь.  Я
не знал...
   - Никаких переодеваний! -  возмущенно  закричал  майор.  -  Немедленно  в
машину! - приказал он и захлопнул дверь.
   Подумав секунды, капитан засунул  в  портфельчик  сверток  с  орденами  и
медалями, предупредив:
   - Только не потеряйте!
   Затем схватил листок бумаги и быстро  набросал  несколько  строк.  Сложил
пополам, сунул в конверт и написал наверху адрес.
   - Если я задержусь и до восьми часов меня не будет, убедительно  прошу  -
отнесите цветы вместе с письмом вот по этому адресу. Это от вас недалеко.  Я
вам заплачу. И дам еще продуктов. Только, ради бога,  побрейтесь  и  немного
приоденьтесь! Там сегодня  праздник  -  понимаете?..  Идемте!..  -  Помощник
коменданта на ходу засунул конверт старику в карман.
   А на аэродроме, куда мчались как по тревоге, пришлось проторчать без дела
около трех часов. Им указали место невдалеке от отдела контрразведки,  рядом
по обе стороны также спали, лежали на траве, сидели и курили группы офицеров
из частей по охране тылов фронта.
   Все складывалось до обидного нелепо. За время этого вынужденного безделья
можно было не раз успеть переодеться, закончить  с  кителем  и  даже  самому
отобрать цветы для букета - но как отлучиться?.. Когда начнется  "операция",
никто толком не знал и не  мог  сказать;  неизвестно  было  даже,  для  чего
конкретно всех здесь собрали.
   Майор,  комендант  города,  прихваченный,  как  оказалось,  еще  с   ночи
сильнейшим приступом своей болезни и оттого такой раздражительный и злой,  с
посеревшим, страдальческим лицом лежал отдельно, завернувшись в  шинель,  и,
придерживая руками живот,  тихонько  кряхтел.  Капитан  -  боясь  запачкать,
зазеленить костюм, он, не присев и на минуту, все время  прохаживался  возле
своей группы, - наконец не выдержав, подошел к нему и,  наклонясь,  спросил,
не может ли чем-либо ему помочь.
   - Оставьте меня  в  покое!  -  наморщась,  не  своим,  плаксивым  голосом
проговорил майор.
   Без четверти двенадцать всем было приказано  построиться,  и  тут  же  из
светлого   здания   отдела   контрразведки   появилась   группа    офицеров.
Возглавлявший  ее  маленький  лобастый  подполковник  в  длинной  мешковатой
гимнастерке, став перед строем, сделал последние, очевидно, наставления.
   Он говорил картаво, негромко, и слушали его в  полной  тишине.  Речь  его
была  толковой,  деловито-немногословной,  но  упоминаниями  о  чрезвычайной
важности мероприятия, о  том,  как  коварен  враг,  о  необходимости  особой
бдительности  и  личной   ответственности   каждого,   повторяла   вчерашние
высказывания  гарнизонного  особиста  и  сегодняшние  -  коменданта  города.
Капитану, убежденному, что в армии все должно  пониматься  и  выполняться  с
полуслова, без каких-либо повторений и рассусоливания, это, естественно,  не
понравилось.
   Поучений капитан не любил, как не любил и самого слова "бдительность".  К
тому же, как и большинство людей, он был совершенно убежден,  что  встреться
ему в жизни шпион или диверсант - он тотчас распознал бы его.
   Подполковник не только внешне не  был  военной  косточкой:  он  почти  не
употреблял повелительной формы, говорил то и дело "прошу", "пожалуйста", что
также обличало в нем штатского, интеллигентного по природе человека.
   Особо он подчеркнул, что указания офицеров контрразведки все привлекаемые
должны выполнять точно и без какого-либо промедления, и в заключение сказал:
   - Довожу до вашего сведения, что каждый, кто своими действиями прямо  или
косвенно  поможет  поимке  разыскиваемых,  будет  сейчас  же  представлен  к
правительственной награде.
   Это капитана даже несколько покоробило. Он участвовал во  многих  тяжелых
боях со значительно превосходящими силами противника и знал  настоящую  цену
наградам. А тут попахивало принижением и профанацией, принижением  высокого,
священного: ловят трех или четырех  человек,  для  чего  собрали  сотни
людей, и при этом заранее обещают боевые ордена.
   Затем  офицеров  комендатуры  отделили,   и   другой   подполковник,   из
контрразведки,  вполне  строевого  вида,  вместе  с  по-прежнему  страдавшим
майором стал их распределять.
   Когда была названа фамилия помощника коменданта, подполковник,  посмотрев
в список, сказал:
   - Группа капитана Алехина.
   Но никто к помощнику коменданта не подошел, и никто не отозвался, и тогда
подполковник сказал одному из стоявших рядом с ним офицеров:
   - Тут должен быть лейтенант из группы Алехина. Найдите его быстренько!
   Этот офицер подвел капитана к зданию отдела контрразведки, велел ждать, а
сам отправился на поиски. Минут пять спустя из-за угла выскочил  молоденький
лейтенантик с красным, вспотевшим лицом, козырнул  и,  все  еще  прожевывая,
заикаясь, проговорил:
   - Т-товарищ к-капитан, в-вы из к-комендатуры?.. Идемте с-со м-мной...
   На нижней губе у него в уголке рта прилип кусочек капусты, и капитан,  не
терпевший неряшливости даже в  боевых  условиях,  еле  удержался,  чтобы  не
сделать ему замечание.
   Как и  другие,  они  направились  к  площадке,  где  стояло  десятка  два
автомобилей - в основном "виллисы" и "доджи", вымытые и надраенные,  как  на
парад, что даже бросалось в глаза. У некоторых на лобовых стеклах  виднелись
пропуска  "Проезд  всюду!",  положенные  только   высшему   генералитету   и
оперативным машинам контрразведки.
   Миновав  эти  нарядные,  вымытые  машины,  лейтенант  подошел  к  старой,
замызганной полуторке с облупившейся и стертой  краской  на  бортах  кузова,
став на подножку, сунул голову в кабину и что-то зашептал  шоферу.  В  ответ
послышалось крепкое ругательство.
   Помощник коменданта не мог не оскорбиться: от него, капитана, занимавшего
к  тому  же  ответственную   должность,   секретили   то,   что   доверялось
сержанту-водителю. Скрепя сердце он  залез  в  кузов  и,  подстелив  носовой
платок, поместился на ящике, но  лейтенант  тут  же  предложил  сесть  ниже,
вскочил сам, машина рванула с места и помчала как на пожар.
   Поглядывая на часы, помощник коменданта не без волнения, которое,  как  и
другие  чувства,  при  желании  умел  скрывать,   старался   представить   и
сообразить, сколько вре мени займет то, что называлось "операцией", - к
половине восьмого в любом случае надо бы вернут