* * *

   В голове у меня вертелось немало вопросов. Мне бы очень хотелось знать  и
что собой представляют в действительности те, кто  значились  в  комендатуре
как Николаев и Сенцов, и, разумеется, где они сейчас, и все  подробности  их
поведения и разговоров в этом доме, и почему они ушли ночью  через  соседний
участок, и кто был тот железнодорожник в плаще,  зачем  он  приходил  и  где
теперь, и что за отношения между ним и этими двумя офицерами.
   И еще очень многое мне  бы  хотелось  узнать,  и  о  многом  я  бы  желал
поговорить  с  пани  Гролинской,  но  сейчас  я  мог   интересоваться   лишь
определенным  кругом  вопросов,  только  тем,  что  положено  знать  офицеру
комендатуры,  проверяющему  порядок  размещения  военнослужащих  на  частных
квартирах.
   Мы уже  выходили  -  вслед  за  капитаном  я  переступил  порог  комнаты,
размышляя над тем, что услышал и увидел в этом доме, - и тут на кухне у меня
от волнения буквально заняло дух: возле кафельной печки, в углу,  в  плоском
ящичке для мусора рядом с совком я увидел смятый  листок  целлофана,  хорошо
мне знакомую целлофановую обертку...



   37. ТАМАНЦЕВ

   Первая ночь в засаде была не из приятных и тянулась чертовски медленно.
   Мы вымокли до нитки еще вечером, обсушиться было негде, согреться  нечем,
и до утра мы дрожали в кустах как цуцики.
   Когда  начало  светать,  мы  перебрались  потихоньку  в  дом  Павловских.
Добротный, с большой мансардой, он стоял  заколоченный  в  сотне  метров  от
хатки Юлии Антонюк, и с чердака отлично просматривались все подступы к ней -
наверняка никто бы не смог подойти незамеченным.
   Мы развесили  обмундирование  сушиться  под  крышей,  Фомченко  и  Лужнов
завернулись в старое тряпье  и  уснули,  я  же  расположился  с  биноклем  у
чердачного окна, также забитого досками.
   Хатенка Юлии Антонюк смотрелась отсюда как на ладошке. Лучшее  место  для
наблюдения трудно было придумать. Я решил так:  светлую  часть  суток  будем
находиться здесь, а с  наступлением  сумерек  перебираться  ближе  к  хатке,
располагаясь в кустарнике с двух сторон от нее.
   До полудня наблюдал я. Юлия Антонюк возилась  около  хаты  по  хозяйству,
прибиралась,  вытряхивала  какие-то  облезлые  овчины,  тяжелым,  не  по  ее
силенкам ржавым колуном рубила дрова. Потом  прошла  с  корзиной  на  огород
Павловских и нарыла картошки. Там уже немало повыкапывали то ли Свириды,  то
ли Зофия Басияда, то ли еще кто. И я подумал, что и нам не мешает в сумерках
набрать там с ведерко - вопрос только, как ее сварить?
   Я отметил, что одета Юлия  бедно  и  лицо  у  нее  нерадостное,  но  даже
издалека можно было без труда разглядеть, что она красивая,  складненькая  и
богата женственностью или еще чем-то, как это  там  называется,  из-за  чего
женщины нравятся мужчинам.
   Ее дочка - занятная пацаночка, веселая и очень подвижная -  играла  возле
дверей хатенки, что-то распевала и ежеминутно  почесывалась,  что,  впрочем,
ничуть не портило ей настроения. Уж если блохи жрали нас здесь, на  чердаке,
представляю, как они свирепствовали там:  в  хатах  с  земляными  полами  их
обычно полным-полно.
   Хозяйство Антонюк из-за отсутствия какой-либо живности, хотя бы кошки или
курицы, выглядело не просто бедным, но и запустелым. Я даже поймал  себя  на
чувстве жалости к этой девахе, по дурости прижившей от  кого-то  ребенка,  -
житуха у нее получилась несладкая. Рассмотрев  в  бинокль  лицо  девочки,  я
вполне допускал, что она от немца, а вот с Павловским, как я его представлял
по словесному портрету и фотографиям, у нее не было, по-моему,  и  малейшего
сходства.
   Метрах в трехстах дальше и немного правее я видел хату Свирида,  наблюдал
в бинокль и самого горбуна, его мать и жену.
   Лицо у него было злое, неприятное, и домашние, как  мне  показалось,  его
побаивались. Поутру он что-то мастерил,  приколачивал  в  стодоле  -  оттуда
доносился стук по дереву и по металлу, - потом  запряг  лошадь,  взвалил  на
телегу плуг и куда-то уехал.
   Вскоре после этого его жена с крынкой и каким-то свертком в белой  тряпке
прошла в хату к Юлии и, пробыв  там совсем мало,  тут  же  вернулась  к
себе. Я  заметил,  что  по  дороге  к  сестре  она  дважды  как-то  воровато
оглядывалась и что вышла потом от нее, вытирая слезы.
   В  полдень  я  растолкал  Фомченко  и,  приказав  ему  разбудить  меня  в
шестнадцать ноль-ноль, передал наблюдение и улегся на его место.
   Нам предстояло сутками, а может,  неделями  ждать  у  моря  погоды  и  не
зевать. Это как на рыбной ловле: никогда  не  знаешь,  в  какой  именно  миг
клюнет. А в данном случае я сомневался: клюнет ли вообще?
   И еще меня заботило одно существенное обстоятельство.
   Никаких доказательств принадлежности  Павловского  к  разыскиваемой  нами
группе не имелось. Подвернулся он случайно, разумеется, взять его - тоже наш
долг, но при этом мы наверняка отвлекаемся от основной цели. А спрашивать за
передатчик с позывными КАО, за "Кравцова" и "нотариуса" будут с нас, да  еще
как - три шкуры спустят!
   Я заставлял себя быть объективным, однако...
   Почему он должен здесь появиться? Предположений капитана я во  многом  не
разделял.  Как  и  всегда,   он   преувеличивал   фактор   человечности.   С
агентами-парашютистами  я  имею  дело  четвертый  год,  сопротивляются   они
отчаянно, но всяких там чувств я у них что-то не замечал. Да они  из  родной
матери колбасы  наварят,  а  тут,  видите  ли,  судьба  отца,  ребенок  (еще
неизвестно чей?!) и - эка невидаль! - женщина. Чихал он на всю  эту  лирику!
Промежду прочим, бабу можно найти и не только на этом хуторе, запросто - это
не проблема.
   Впрочем, наше дело маленькое. Наше дело прокукарекать, а там  хоть  и  не
рассветай...



   38. ПОДПОЛКОВНИК ПОЛЯКОВ

   В Гродно у него было несколько дел, и главным среди них - вовсе не случай
с угоном "доджа" и убийством водителя, однако начал Поляков именно  с  него.
Отчасти потому, что автобат размещался на окраине, при въезде в город.
   О том, что машина найдена, он узнал рано утром  перед  выездом  из  Лиды,
когда  по  "ВЧ"  позвонил  в  Управление  и  ему  перечислили  все  основные
происшествия минувших суток в районе передовой и в тылах фронта.
   Конечно, можно было все это поручить кому-либо  из  подчиненных,  но  уже
шестые сутки, с того момента,  как  в  лесу  под  Столбцами  группа  Алехина
обнаружила отпечатки  протектора "доджа", все, что касалось автомобилей
этого типа, особенно интересовало Полякова.
   Рыжий полноватый майор, чем-то похожий на Бонапарта, - командир батальона
и бравый, подтянутый капитан в кавалерийской кубанке  -  командир  автороты,
несколько  удивленные  неожиданным  визитом  подполковника   из   Управления
контрразведки фронта, провели его к стоящей  отдельно,  как  бы  в  ожидании
проверки автомашине. Сюда же тотчас подоспели уже вызванные старшина-механик
с  изуродованным  шрамами  лицом   и   старший   лейтенант,   уполномоченный
контрразведки, выбритый, аккуратный, пахнувший одеколоном или духами.
   -... Машина оказалась  на  ходу,  в  баках  было  около  тридцати  литров
бензина, - рассказывал командир роты Полякову.
   - Кто и когда ее обнаружил?
   - Местные жители... Очевидно, они  и  сообщили  в  Лиду...  А  нам  вчера
позвонили из комендатуры.
   - Кто за ней ездил? - заглядывая под скамейки,  прикрепленные  к  бортам,
справился Поляков; разговаривая, он последовательно осматривал машину.
   - Вот... старшина.
   Поляков повернулся к старшине - тот вытянулся перед ним.
   - Вольно... Расскажите, пожалуйста, как и что.
   - Это отсюда километров сорок... - напрягаясь, произнес старшина; у  него
не хватало передних зубов  и,  очевидно,  был  поврежден  язык,  он  говорил
шепеляво,  с  трудом,  весь  побагровев  от  волнения.  -  Там,  значит,  за
деревней...  рощица...  Ну,  нашли  ее,  -  старшина  указал  на  машину,  -
мальчишки... Я сел - она в исправности. Так и пригнал...
   - А шофер убит? - Чтобы старшине было легче, Поляков  перевел  взгляд  на
капитана.
   - Да, - сказал тот. - Его подобрали на обочине шоссе - машина  из  другой
части. Нам сообщили уже из госпиталя. Я поехал  туда,  но  меня  к  нему  не
пустили. Врач сказала, что он без сознания, надежды никакой, а  справку  они
вышлют.
   - Какую справку?
   - О смерти.
   - Справка справкой, а кто же его  хоронил?  -  Поляков  поднял  в  кузове
промасленные тряпки и рассматривал их.
   - Они сами хоронят.
   - И никто из батальона больше туда не ездил? - обводя  глазами  офицеров,
удивился Поляков.
   - Нет, - виновато сказал капитан.
   - Да-а, помер Максим - и хрен с ним...
   - У нас запарка была дикая... - нерешительно вступился майор. - Выполняли
срочный приказ командующего.
   - Приказы, конечно, надо выполнять... - еще раз оглядывая сиденье машины,
раздумчиво сказал Поляков.
   Он знал, что со своей невзрачной нестроевой внешностью,  мягким  картавым
голосом  и  злополучным,   непреодолимым   пошмыгиванием   выглядит   весьма
непредставительно, не имеет ни выправки, ни должного воинского вида. Это его
не огорчало, даже наоборот. Не только с младшими офицерами, но и с  бойцами,
сержантами он держался без панибратства, но как бы  на  равных,  словно  они
были не в армии, а где-нибудь на гражданке, и люди в разговорах с  ним  вели
себя обычно непринужденно, доверительно.
   Однако эти майор и бравый  капитан  явно  его  боялись,  ожидая,  видимо,
неприятностей. Заслуживал же в этой истории неприятных слов и,  более  того,
взыскания  только  уполномоченный  контрразведки,  но  он-то  как  раз   был
совершенно невозмутим.
   - Ни капли крови, никаких следов... - обратился к нему Поляков.  -  Какие
все-таки у Гусева были ранения? Как его убили? Кто?.. Ведь  вы  должны  были
если не выяснить это, то хотя бы поинтересоваться. А вы даже в госпиталь  не
выбрались.
   - Я съезжу туда сейчас же, - с готовностью предложил старший лейтенант.
   - Это надо было сделать неделю тому назад, - неприязненно сказал Поляков.
   Его удручало, что здесь, во фронтовом автомобильном батальоне,  где  люди
не спят ночами, по суткам не вылезают из-за руля, где  не  только  командиры
взводов, но и ротные, и сам комбат не чураются возиться с  машинами  (о  чем
свидетельствовали руки и обмундирование обоих офицеров),  ходит  чистенький,
благоухающий наблюдатель,  и  этот  невозмутимый  сторонний  наблюдатель,  к
сожалению, - коллега, представитель контрразведки. Причем от него ничуть  не
требовалось копаться в моторах, но и свое непосредственное дело он толком не
знал и ничего не сделал.
   На земле, метрах в трех от  машины,  Поляков  заметил  скомканный  листок
целлофана, подойдя, поднял и, поворачиваясь, спросил:
   - А это что?
   Все посмотрели, и старшина сказал:
   - Это, значит, из кузова... Я выбросил... Мусор.
   - Из этой машины?! - живо воскликнул Поляков.
   - Да.
   Поляков уже развернул листок, осмотрел, потер о ладонь - кожа  засалилась
- и, обращаясь в основном к старшему лейтенанту, спросил:
   - Что это?
   - Целлофан? - рассматривая листок,  не  совсем  уверенно  сказал  старший
лейтенант.
   - Да... сто шестьдесят миллиметров на сто девяносто  два...  Что  еще  вы
можете о нем сказать? Старший лейтенант молча пожал плечами.
   - Обычно салом в такой упаковке - стограммовая порция  -  немцы  снабжают
своих агентов-парашютистов, - пояснил Поляков.
   Обступив подполковника, все с интересом разглядывали листок целлофана.
   - Впрочем, иногда сало в такой упаковке попадает  и  в  части  германской
армии: воздушным и морским десантникам, - добавил Поляков и, пряча находку в
свой вместительный авиационный планшет,  спросил  старшину:  -  Вы  из  этой
машины еще что-нибудь выбрасывали?
   - Никак нет. Ничего.
   - Накатайте протектор  и  сфотографируйте,  -  поворачиваясь  к  старшему
лейтенанту,  приказал  Поляков.  -  Необходимо  не   менее   шести   снимков
восемнадцать на двадцать четыре.
   - У нас нет фотографа, - спокойно и  вроде  даже  с  облегчением  доложил
старший лейтенант.
   -  Это   меня   не   интересует,   -   жестким,   неожиданным   для   его
добродушно-интеллигентской внешности тоном отрезал Поляков,  -  организуйте!
Снимки должны быть готовы к восемнадцати часам... Второе:  возьмите  десяток
толковых бойцов и вместе со старшиной  немедля  отправляйтесь  в  Заболотье.
Осмотрите  место,  где  была  обнаружена  машина.  Подступы  и  окрестность.
Тщательно - каждый кустик, каждую травинку! Поговорите с местными  жителями.
Может, кто-нибудь видел, как на ней приехали. Может, кто-нибудь разглядел  и
запомнил этих людей... Вечером доложите мне подробно, что и как... И  будьте
внимательны!..



   39. АЛЕХИН

   - Пшепрашем, пани, -  сказал  я  Гролинской  и,  чтобы  скрыть  волнение,
улыбнулся. - Что это?
   - Цо? - Она обернулась и посмотрела в угол возле печки, куда я указывал.
   - Вот. - Я нагнулся  за  скомканным  листком  целлофана,  увидел  второй,
присыпанный мусором, и поднял оба.
   - Это... у официэров. - Она указала в сторону свежеубранной комнатки, где
вчера помещались Николаев и Сенцов.
   Я уже расправил листки, убедился, что они сальные внутри и  соответствуют
по размерам. У меня сразу пересохло в горле.
   С пани Гролинской приходилось говорить по-другому: предыдущая конспирация
исключала разговор по существу дела. Я  отпустил  капитана  и  предложил  ей
пройти в большую комнату, где мы сели у стола.
   - Пани, - сказал я, - вы умеете молчать?
   - Так. - Она в недоумении глядела то мне в лицо, то на помятый целлофан.
   - Я буду с вами откровенен...
   - Ежи! - побледнев, воскликнула она.
   - Не волнуйтесь, пани, никаких известий о вашем сыне у меня нет. -  Чтобы
успокоить, я даже взял ее за руку. Я  буду  с  вами  откровенен...  Вы  меня
понимаете? Обещаете хранить в тайне наш разговор?
   - Так.
   - Мы считаем вас и вашу семью польскими патриотами... Ваш муж  погиб  как
герой, защищая Польшу, и сын борется с оккупантами... Поляки и русские ведут
войну с общим смертельным врагом...
   Мне хотелось говорить с ней по-человечески,  доверительно,  а  получались
какие-то штампованные, официальные фразы. От бессонной ночи и усталости,  от
нехватки времени и,  быть  может,  от  непроизвольного  стремления  поскорее
добраться до сути выходило как-то не так.
   - Варшава, - сказала она. - Как Варшава? Что я мог ей сказать?.. Я  знал,
что в Варшаве восстание, что начало его командование АК, но участвуют в  нем
сотни тысяч поляков. В городе уже третью  неделю  шли  ожесточеннейшие  бои:
безоружные, по существу, люди противостояли  танкам,  авиации  и  артиллерии
немцев - тысячи ежедневно гибли.
   В последние дни меня не раз спрашивали о Варшаве, в  основном  поляки;  о
восстании мне было известно главным образом из скудных газетных сообщений, и
сверх того я ничего сказать не мог.
   - В Варшаве восстание... На улицах идут бои.
   - Там Ежи... - дрожащим голосом произнесла она; в  глазах  у  нее  стояли
слезы.
   Так я и чувствовал!
   - Будем надеяться, что он вернется живой и здоровый... Я сделал  паузу  и
затем продолжал:
   - Мы ведем смертельную борьбу с нашим общим вра гом, и очень  важно,
чтобы вы оказали нам содействие... Вы должны быть со мной откровенны... Этим
вы поможете не только нам, но и сыну и всем полякам.
   - Не розумем.
   От волнения она заговорила по-польски, слезы душили ее. Я принес холодной
воды; выпив весь стакан, она вытирала платком глаза и  пыталась  справиться,
взять себя в руки.
   Она сидела передо мной сникшая, потускневшая, сразу утратившая  всю  свою
моложавость и кокетливость. Мать,  терзаемая  тревогой  за  жизнь  и  судьбу
единственного сына. Полька, мучимая мыслями о гибели соотечественников.
   Так  случается  нередко.  Сталкиваешься  с   чужой   жизнью,   с   чужими
страданиями, хочется как-то  утешить,  подбодрить  и  -  совесть  требует  -
оставить человека в покое. А ты вынужден  тут  же  его  потрошить,  добывать
необходимую тебе информацию. Проклятое занятие - хуже не придумаешь.
   Дав ей  немного  успокоиться,  я  перешел  к  делу,  объяснил,  что  меня
интересуют эти двое  офицеров.  Поначалу  она  испугалась,  что  в  ее  доме
ночевали какие-то бандиты, и как бы  в  оправдание  опять  поспешно  достала
талон комендатуры, разрешение на постой. Я сказал, что они  не  бандиты,  но
заготавливать продукты в этом районе не имеют права, это не положено. И  тут
она нашла для них определение "шпекулянты", и для нее  все  вроде  стало  на
свои  места.  Частная  торговля,  продажа   и   перепродажа   продуктов   на
освобожденной  территории  Литвы   и   Западной   Белоруссии   были   весьма
распространены, и версия о какой-либо коммерции  выглядела  для  нее  весьма
убедительно.
   Она охотно  отвечала  на  все  мои  вопросы  о  Николаеве  и  Сенцове  и,
безусловно, была со мною откровенна.
   Имея разрешение на пять суток, они ночевали у нее четыре раза - одну ночь
где-то отсутствовали.
   Уходили из дома рано, часов в шесть, возвращались с наступлением сумерек,
усталые, запыленные. Как она поняла, ездили по деревням на попутных машинах.
Чистили сапоги, умывались и, поужинав, сразу ложились спать.
   В  разговоры  с  ней  не  вступали,  обращались  только  по  какой-нибудь
надобности, и то в основном старший. Так, В первый  вечер  он  интересовался
ценами на овец и свиней, на продукты, керосин и немецкое обмундирование,  из
которого теперь многие, особенно крестьяне, предварительно перекрасив,  шили
себе одежду. Как ей стало ясно, за несколько дней до этого они  побывали  на
базаре в Барановичах и сравнивали тамошние цены и здешние.
   Были вежливы и приветливы, угощали ее  сахаром,  ва  реными  яйцами,
привезенными  якобы  из  деревни;  в  первый  вечер   дали   ей   полбуханки
солдатского, как она выразилась, "казенного", хлеба, а вчера - целый  стакан
соли.
   Все три года оккупации эти районы немцы солью не снабжали,  она  ценилась
буквально на вес золота, да и сейчас продавалась на базаре чайными ложечками
и стоила очень дорого.
   Соль, щедро подаренная ей  Николаевым,  -  я  попросил  показать  -  была
немецкая, мелкого помола, с крохотными  черными  вкраплениями  -  крупинками
перца, так он сам ей объяснил.
   За месяц после освобождения города  у  нее  на  квартире  останавливалось
более десяти офицеров,  и  почти  все  тоже  делились  с  нею  какими-нибудь
продуктами, но доброта последних постояльцев (полагаю, только теперь,  после
моих вопросов) ее почему-то настораживала. Хотя ничего подозрительного в  их
поведении вроде бы и не было.
   Вчера они вернулись раньше обычного, перед  грозой.  Еще  до  их  прихода
появился этот железнодорожник, спросил их, не называя фамилий, сел в кухне и
ждал.
   Он поляк, но она его не знает, полагает, что приезжий,  откуда-нибудь  со
стороны Литвы: он говорил по-польски с мягким вильнюсским акцентом. Как  она
полагает,  он  не   рядовой   железнодорожник,   а   какой-нибудь   поездной
"обер-кондуктор" или другой небольшой начальник. Показался ей  молчаливым  и
замкнутым.
   Он пробыл с офицерами свыше трех часов, вместе ужинали и распили  бутылку
бимбера, привезенную, очевидно, этим поляком. О чем они говорили - не знает,
не прислушивалась.
   Я поинтересовался, с кем еще они общались,  кроме  железнодорожника.  Она
сказала, что дня три тому назад вечером  встретила  их  у  станции  с  двумя
какими-то офицерами,  на  внешность  которых  не  обратила  внимания,  да  в
полутьме  и  не  разглядела  бы,  только  заметила,  что  они  "млоди".  Это
определение ничего не  говорило:  женщине  ее  возраста  и  пятидесятилетние
мужчины могли показаться молодыми.
   Выяснилось, что Николаев и Сенцов  однажды  уже  уходили  из  дома  через
соседний участок; они знали, что так ближе к центру города и дорога получше.
Вообще-то там вдоль края участка был  раньше  свободный  проход,  но  неделю
назад соседка, пос