комнате-столовой,  когда  стоявший  там  у  широкого  окна
молодой длинноногий майор с орденской планкой  на  сильной  выпуклой  груди,
спортивно-молодцеватый, как  и  все  московские  "волкодавы",  повернулся  и
негромко сказал другому офицеру:
   - Никулин, ты спрашивал... Вон Таманцев.
   При упоминании фамилии Таманцева еще  двое  офицеров,  сидевших  рядом  с
Андреем, подскочили к окну и стали смотреть. Андрей тоже поднялся.
   Таманцев, небритый, в стоптанных хромовых сапожках и позаимствованной  во
взводе охраны старой солдатской гимнастерке с большими нелепыми заплатами на
плече и на груди - свою, окровавленную, чтобы отстирать, он замочил в  бочке
с дождевой водой, - держа в руке пилотку, устало шел метрах в пятнадцати  от
дома.
   У него был вид штрафника, искупившего  свою  вину  и  восстановленного  в
звании, но не получившего еще нового  обмундирования  и  потому  нацепившего
офицерские погоны прямо на старое. Словно почувствовав на себе  взгляды,  он
поднял голову и, сплюнув, посмотрел на стоявших у окна с таким презрением  и
свирепостью, что те сразу отвернулись или отвели глаза.
   Андрей был польщен. В интересе московских  "волкодавов"  к  Таманцеву  он
уловил не просто любопытство, а уважение профессионалов и еще раз подумал, с
какими заме чательными людьми - Алехиным, Таманцевым  и  подполковником
Поляковым - свела его судьба.
   То, что москвичи знали Таманцева в лицо, Андрея не  удивило.  Он  слышал,
что весной Таманцев ездил в Москву и показывал там свое искусство в стрельбе
по-македонски* большой группе офицеров и  генералов.  Стрелял  он  так,  что
начальник Главного управления наградил  его  именным  оружием  -  присланным
вслед пистолетом с дарственной гравировкой.
   Андрей заметил необычный, удрученно-усталый вид Таманцева и огорчился.  А
четверть часа спустя они сидели вместе в одном из кабинетов и задним  числом
писали рапорта о своих действиях за последние двенадцать суток -  начиная  с
осмотра леса под Столбцами.
   Как объяснил Таманцев, бумаги  эти  потребуются  при  проверке  розыскной
документации начальством из Москвы. Иначе у Эн Фэ и у самого генерала  могут
быть неприятности.
   Тут Андрей и узнал, что дело, которым они занимались  и  занимаются,  еще
вчера взято на контроль  Ставкой,  и  понял  причину  небывалого  оживления,
царившего здесь, в отделе, и на аэродроме. Ему стало обидно, что никто, даже
Алехин, не сказал ему об этом ни  слова,  -  единственным  тому  объяснением
было, что он стажер, всего-навсего стажер...
   От Таманцева Андрей услышал, что по настоянию Главного управления сегодня
проводится крупнейшая войсковая операция, но  в  этой  "ненужной  затее"  их
группа участвовать не будет.
   - Она - войсковая, пусть войска ею и занимаются. А мы - контрразведка,  -
с достоинством сказал Таманцев. - Мы будем действовать параллельно.
   Настроен Таманцев был довольно мрачно. Он сразу  сообщил  Андрею,  что  у
него неприятность: застрелился, немецкий агент. Этого бы не случилось,  если
бы не помешали прикомандированные. Но какой с них спрос? Никакого!..
   Перефразируя известное  высказывание  Верховного  Главнокомандующего,  он
заметил, что прикомандированные приходят и уходят, а розыскники  остаются  и
отвечать в данном случае придется ему, Таманцеву, и хуже того  -  Алехину  и
Полякову.
   Он объяснил также, что из засады на хуторе его сняли, чтобы группа была в
сборе. Мол, по соображениям Эн  Фэ,  проклюнулась  возможность  сегодня  или
завтра    покончить    ---------------------------------------*     Стрельба
по-македонски - стрельба на ходу из двух  пистолетов  (или  револьверов)  по
движущейся  цели.    с  "Неманом"  и  якобы  подполковник   и   генерал
заинтересованы в том, чтобы сделала это именно их группа.
   Более всего Таманцев верил в оперативное мышление Эн Фэ и  прямо  сказал,
что если подполковнику и генералу не помешают, то сегодня, в крайнем  случае
завтра, все будет "тики-так".
   Андрей ничего не мог понять. Если войсковая операция не нужна, то  почему
же из Москвы требуют ее проведения?.. И отчего, по какой  причине  Таманцев,
и, видно, не только он, против нее? Кто и как может мешать  ловить  немецких
шпионов? И  почему  Эн  Фэ  и  генерал  заинтересованы,  чтобы  с  "Неманом"
покончила именно их группа?
   Эти и другие вопросы занимали Андрея, но единственно, о  чем  он  решился
спросить: что они должны сегодня будут делать?
   Продолжая писать, Таманцев сказал, что,  если  ничего  не  изменится,  им
предстоит засада в лесу часов от трех дня и до семи  вечера  -  в  наилучшее
время для коротковолновой радиосвязи. Но  выехать  туда  придется  несколько
раньше - сразу после полудня.
   Андрей уже знал, что засадой называется скрытое расположение на местности
или  в  помещении  оперативного  состава,  производящего  поимку   вражеских
агентов. Месяц назад Андрей и сам  участвовал  в  таком  мероприятии:  он  и
Алехин, нещадно истязаемые блохами, трое суток просидели  в  жаркой  вонючей
стодоле бок о бок со свиньями и коровой, лишь  ночью  по  нужде  вылезая  на
свежий воздух. Причем просидели впустую - никто не пришел,  и  у  Андрея  об
этих сутках остались самые неважные воспоминания.
   Таманцев, мечтавший о сложных  оперативных  комбинациях,  о  функельшпиле
"стратегического значения", тем не менее к засадам  относился  с  любовью  и
уважением.
   - Это самый результативный способ поимки в полевых  условиях,  -  говорил
он. - Если поднапрячь извилины и все хорошенько организовать, даже из такого
примитива можно сделать конфетку!
   Первые рапорта он написал спокойно и довольно быстро, последний же, самый
большой,  о  неудачной  попытке  задержания,   вызвал   у   него   настоящие
переживания. Излагая происшедшее утром, он раздувал ноздри, дважды припомнив
что-то неприятное, закрывал  глаза  и,  наморщась,  как  от  кислого,  мотал
головой, а потом, не выдержав, возбужденно вскричал:
   - Ввек бы их не видеть!
   - К-кого?
   - Прикомандированных!
   Ему страшно хотелось спать, и, посматривая на пол в  углу у окна, он
заявил, что, как только разделается с  этой  писаниной,  запрется  здесь,  в
кабинете, и на два-три часа пусть розыск и "Неман" катятся ко всем чертям! А
потом Андрей его разбудит.
   Закончив свои рапорта,  Андрей  отправился  во  взвод  охраны  и,  улучив
момент, вынес оттуда подушку. Не рискуя проходить с ней по коридору  отдела,
он передал ее в форточку  Таманцеву  -  тронутый  такой  заботой,  тот  даже
улыбнулся. И, возвратясь в кабинет, Андрей решился задать вопрос, занимавший
его  в  этот  час:  а  что  будет,  если  ни  сегодня,  ни  завтра   поймать
разыскиваемых не удастся?
   - Что?.. Москва шутить не станет... - мрачно сказал Таманцев.  -  Каждому
поставят по клизме...  На  полведра  скипидара  с  патефонными  иголками,  -
уточнил он.
   И после короткой паузы, словно утешая Андрея, добавил:
   - Ты-то молодой... И меня, как рядового чистильщика, Москва наказывать не
станет - мы для них не фигуры!.. А уж Эн Фэ, Паше и генералу отмерят на  всю
катушку - это как пить дать... За что?! - вдруг возмущенно воскликнул он.
   Добытая Андреем подушка не пригодилась - поспать Таманцеву в это утро  не
удалось. Что-то там изменилось, и вскоре он, Алехин и еще  человек  двадцать
розыскников  Управления  контрразведки  фронта  на  нескольких   автомашинах
поспешно выехали в район Шиловичского леса.
   Туда же в определенное место,  южнее  Каменки,  Алехин  велел  прибыть  к
тринадцати ноль-ноль и Андрею с одним из офицеров комендатуры - по  указанию
Полякова или Голубова.
   С момента отъезда Алехина и  Таманцева  Андрей  находился  в  непрерывном
ожидании. Подумав, что о нем просто забыли, и томясь своей бездеятельностью,
он  намеренно  сунулся  на  глаза  Полякову,  выходившему   из   отдела,   -
подполковник ответил на приветствие, но ничего ему не сказал.
   Полуторка вернулась часа через два; Хижняк  нашел  Андрея  и  позвал  его
обедать. Никаких распоряжений не поступало, и, подумав: когда  еще  придется
поесть? - Андрей отправился на кухню.
   После жирных густых щей повар,  земляк  Хижняка,  навалил  им  полные,  с
верхом миски вареного мяса и пообещал еще на третье "какаву".
   Так плотно Андрей давненько не ел;  впрочем,  сегодня  всех  кормили  без
ограничений, как на убой; даже белый хлеб, нарезанный толстыми ломтями,  без
нормы лежал на столах.
   Андрей макал вилкой куски свинины в персонально для них выданное  Хижняку
блюдечко с горчицей, когда в комнату-столовую, где  находилось  еще  десятка
два человек, - вбежал какой-то старший лейтенант и с порога закричал:
   - Из группы капитана Алехина здесь кто есть?
   - Я... - с набитым ртом, покраснев, проговорил Андрей. - М-мы...
   - Что же вы здесь сидите?! -  возмутился  старший  лейтенант.  -  Идемте,
возьмете представителя комендатуры. И немедленно выезжайте!
   Когда они обогнули здание отдела, он показал  Андрею  высокого  нарядного
офицера,  стоявшего  к   ним   спиной   невдалеке   от   крыльца,   а   сам,
взволнованно-озабоченный, тут же исчез.
   В офицере Андрей узнал помощника  военного  коменданта  города,  молодого
статного капитана с выразительными продолговатыми глазами на тонком красивом
лице.
   Когда, впервые  заехав  здесь,  в  Лиде,  в  комендатуру,  Андрей  увидел
капитана, то ему подумалось, что  где-то  когда-то  он  уже  встречал  этого
человека. Но как ни силился Андрей, припомнить он не  смог,  а  спросить  не
решился:
   даже  со  старшими  по  званию   капитан   разговаривал   без   выражения
почтительности и, пожалуй, несколько надменно, а  на  Алехина  и  вообще  не
взглянул; он  сидел  за  высоким  барьером  и,  регистрируя  командировочное
предписание, не поднял глаз от бумаг.
   - Вот гусь, а?.. -  ругался  тогда  Таманцев:  ему  капитан  особенно  не
понравился. - Его лбом башню тяжелого танка  заклинить  можно,  а  он  здесь
окопался! И вознесся - никого не замечает! Пижон! Тыловая гусятина! Да я  на
него облокотился!
   Таманцев стоял в стороне у дверей, к барьеру не подходил и,  конечно,  не
сказал Андрею, что во время  предыдущего  приезда  в  Лиду  имел  неприятное
столкновение с капитаном: проходя по  улице,  не  поприветствовал  помощника
коменданта, тот остановил его и публично отчитал...
   Торопливо прожевывая на ходу и сожалея в  душе,  что  не  удалось  попить
"какавы", Андрей подошел к капитану и, козырнув, проговорил:
   - Т-товарищ к-капитан, в-вы из к-комендатуры?.. Идемте с-со м-мной...
   Хижняк, обежавший здание с другой стороны, уже успел  сесть  в  машину  и
завести мотор. Став на подножку, Андрей шепотом официально сообщил ему,  что
к тринадцати ноль-ноль, то есть через сорок минут, им  надлежит  быть  южнее
Каменки - Хижняк крепко выругался - и приказал жать на всю железку.
   Возможно, надо было предложить помощнику коменданта сесть  в  кабину,  но
пока Андрей говорил с Хижняком, капитан, помедлив, залез в кузов и устроился
там на ящике. Нарядно-осанистый,  в  отличной  форменной  фуражке  с  черным
бархатным околышем, он, возвышаясь над бортами, явно  бросался  в  глаза,  и
Андрей, помня указание Алехина - прибыть в назначенное место,  не  привлекая
по дороге чьего-либо внимания, - велел:
   - С-сядьте ниже, к к-кабине!
   Капитан послушался и не  торопясь  и,  как  показалось  юноше,  с  весьма
недовольным видом опустился на грязные доски кузова. Андрей не  сел  -  упал
рядом: полуторка, резко набирая скорость, рванулась как подхлестнутая.
   Женщины с корзинками и сумками тянулись с базара;
   проехал "додж", полный шумных танкистов в черных шлемофонах;  у  большого
костела в тени каменной ограды теснились прихожане; громыхая  по  булыжнику,
медленно катилась телега с привязанной к задку комолой коровой;  со  станции
доносились гудки паровозов; высоко-высоко, еле различимые в солнечном  небе,
барражировали истребители.
   Город жил своей обыденной жизнью, ничуть не подозревая, что  в  этот  час
тысячи бойцов, сержантов и офицер ров изготовились к  проведению  крупнейшей
войсковой операции. Еще большее число военнослужащих, как  сказал  Таманцев,
участвовало в чрезвычайных розыскных  и  проверочных  мероприятиях  по  делу
"Неман". И среди этих многих тысяч лишь офицеры контрразведки знали о  рации
КАО,  о   стратегическом   значении   разыскиваемой   группы,   знали   суть
происходящего, и от сознания, что и он, Андрей Блинов, принадлежит  к  числу
столь немногих избранных, юноша  чувствовал  себя  счастливым  и  необычайно
сильным.
   Хижняк старался вовсю: они стремглав пролетели по улицам и через какие-то
минуты, оставив город позади, мчались по шоссе.
   Капитан трясся в кузове подле Андрея с тем же горделиво-важным видом, что
и в комендатуре. На нем  был  складный,  прямо  с  иголочки  китель  с  ярко
сверкавшими на солнце  золотистыми  погонами  и  пуговицами,  светло-синего,
довоенного сукна брюки и новенькие  сапоги  с  длинными  узкими  голенищами.
Подшитые ровнехонько, свежее свежего манжеты виднелись из  рукавов;  складки
на брюках были отутюжены; от лакированного козырька  фуражки  и  до  черного
зеркала сапог все на капитане было новенькое, аккуратное, блестящее и весьма
неуместное в старом, видавшем виды кузове.
   Чтобы не запачкать костюм, он, подложив под себя шелковый носовой платок,
сидел в метре от бочонка с бензином и старался одеждой ничего  не  касаться;
дважды он поглядывал на часы, как бы давая понять, что человек он занятой  и
у него на счету каждая минута.
   Андрей дружелюбно посматривал на капитана  и  даже  улыбнулся,  собираясь
заговорить, но тот и взглядом не удостоил его.
   Вспомнив вдруг о письме матери, Андрей вынул его  -  когда  еще  выдастся
свободная минута? - и начал читать. При этом он скосил глаза и  увидел,  что
капитан демонстративно смотрит в другую сторону.
   Письмо матери Андрея и  порадовало,  и  опечалило,  и  вызвало  некоторую
досаду.
   Сережка Кузнецов был отличный мальчишка, а  в  Милочку  Андрей  в  первом
классе действительно влюблялся, и не верилось, что их уже  нет,  как  нет  в
живых и еще семи его одноклассников.
   Хлопоты матери удивили Андрея своей неуместностью и  безосновательностью.
Боже  мой,  чем   она   озабочена?!   "Ножки",   "чулочки",   "посылочка   с
продуктами"... Он, Андрей, участвует в розыскных мероприятиях стратегической
без преувеличения важности, занимается делом,  взятым  на  контроль  Ставкой
Верховного Главнокомандования, а тут... ерунда, какая может прийти в голову,
наверно, только женщине, и то гражданской. "Мещанство, тыловое мещанство..."
- огорченно подумал Андрей.
   И еще обижается, что он редко пишет. Да знала бы  она...  Самое  обидное,
что он даже намеком не может сообщить ей, чем занимается.
   Сунув письмо матери в карман, Андрей  взглянул  на  часы  -  было  начало
второго, - привстав, перегнулся в кабину и громко сказал:
   - Х-хижняк, м-мы опаздываем... Ж-жми, дорогой, ж-жми!
   - А я что делаю?! - свирепо закричал Хижняк.
   Андрей с озабоченным видом  сел  на  место.  То,  что  они  не  успеют  к
назначенному Алехиным времени, стало ясно еще на аэродроме - выехали  позже,
чем следовало. Но теперь  это  Андрея  по-настоящему  обеспокоило,  и  он  с
тревогой думал о возможных последствиях их вынужденного опоздания.
   Это был, наверно, самый ответственный день в  его  жизни,  главной  своей
задачей он сейчас полагал не допустить и малейшей ошибки и, естественно,  не
мог не волноваться.
   Хотя Хижняк знал дорогу и ориентировался не хуже его,  он на  всякий
случай смотрел вперед, несколько  раз  перегибаясь  через  борт,  с  опаской
поглядывал на скаты (будто это могло что-нибудь дать) и все время со страхом
прислушивался к шуму мотора: вдруг откажет - и тогда они вообще не доедут до
места.
   Капитана же словно ничто не интересовало.  Он  смотрел  с  холодно-важным
безразличием  и  каким-то  недовольством,  его  взгляд,   ни   на   чем   не
останавливаясь, безучастно скользил по  перелескам,  чересполосице  полей  и
редким хатам, и лицо, как казалось Андрею, говорило: "Борьба со шпионажем?..
Подумаешь, эка невидаль? Я и не такими делами занимаюсь!.."
   "А все-таки я его где-то встречал!" -  размышлял  Андрей,  подпрыгивая  в
кузове и опираясь руками, чтобы смягчить толчки;  ощущение,  что  он  прежде
когда-то видел этого человека, не оставляло его, но вспомнить: где? - он  не
мог, а заговорить не решался.



   68. ПОМОЩНИК КОМЕНДАНТА

   Между тем капитан  всю  дорогу  переживал,  как  неудачно  сложился  этот
праздничный для него день. Размышлял он при этом невесело и вообще  о  своей
службе в комендатуре, где после ранения, как ограниченно годный,  он  торчал
уже два месяца, тоскуя по родному  батальону  и  поминая  недобрыми  словами
немецкую пулю, медицину и отдел кадров.
   На восемь часов вечера у него  было  условлено  свидание  с  девушкой  из
эвакогоспиталя, в котором он весною  лежал.  Для  этой  гордой  и,  как  ему
казалось, неприступной ленинградки с погонами лейтенанта медицинской  службы
он был вовсе не грозным помощником коменданта города,  надменно-официальным,
каким его знали военнослужащие,  а  просто  Игорем,  излишне  самолюбивым  и
обидчивым, но симпатичным, а главное, интересным и -  в  последнее  время  -
желанным парнем. Так, во всяком случае, она его понимала и так говорила,  не
зная, впрочем, о нем, пожалуй, самого существенного, того сокровенного,  что
он тщательно на войне от всех скрывал.
   Еще позавчера при последней  встрече  они  договорились,  что  он  придет
сегодня к восьми часам, и больше она ничего не сказала. Но от  ее  ближайшей
подруги - строго по секрету - он узнал, что у Леночки ныне день  рождения  и
будет небольшое торжественное застолье -  кроме  него,  приглашены  еще  две
подружки, а также начальник  ее  отделения,  молодой  красавец  грузин,  как
говорили,  талан  тливый  хирург,  к  тому  же  игравший  на  гитаре  и
вызывавший у помощника коменданта острую неуемную ревность.
   В его жизни это было не первое сильное увлечение.
   Перед войной он влюбился в одну будущую актрису,  студентку  театрального
института, и других девушек не замечал. Однако осенью сорок  первого,  когда
он уже находился на фронте, связь  между  ними  внезапно  прервалась  -  она
уехала в эвакуацию и как в воду  канула.  Болезненно  переживая,  он  многие
месяцы пытался ее  разыскать,  увы,  безуспешно,  она  же,  очевидно,  и  не
пыталась: знала его  московский  адрес,  однако  среди  писем,  пересылаемых
матерью, от нее ничего не было.
   Позже, под Сталинградом, он увлекся по-настоящему переводчицей  из  штаба
дивизии, приехавшей на пару часов в полк опросить  немцев,  захваченных  его
ротой. За ужином они разговорились; она оказалась москвичкой и более того  -
училась в соседнем с его домом институте.
   Спустя неделю он отправил ей с  оказией  шутливую  несмелую  записку,  не
рассчитывая  получить  ответ,  но  она  ответила  хорошим,  теплым  письмом.
Переписка продолжилась, они обменивались дружескими посланиями каждую неделю
и к моменту окружения немецкой группировки уже перешли на "ты".
   В середине декабря была еще одна чудесная встреча, когда  его  вызвали  в
штаб дивизии и затем он гулял с ней морозной ночью  несколько  часов.  Мела,
крутила свирепая поземка, в отдалении размеренно била корпусная  артиллерия,
из темноты время от времени слышались  окрики  часовых.  Трижды  заснеженную
степь вокруг ярко освещали САБы*, сбрасываемые немецкими  самолетами,  и  он
видел рядом ее пунцовое от мороза, прекрасное лицо. Она была в валенках и  в
полушубке поверх ватного костюма, а он, являвшийся перед тем к начальству, -
в шинели и в сапогах. Чтобы не замерзнуть,  они  непрерывно  ходили  и  даже
грелись пробежками, и все же он продрог  до  костей,  но  был  счастлив  как
никогда. В конце этого  сказочного,  так  запомнившегося  ему  свидания  она
предложила, если позволят обстоятельства