кливым,
сногсшибательно  изумрудным  цветом.  Сант,   с   малых   лет   необычайно
чувствительный  к  цветовой  гамме,  взглянув  на   эту   мешанину,   даже
присвистнул  от  удивления.  Мистер  Уоткинс  обернулся,   он   был   явно
раздосадован.
   - Какого черта вы хотите делать этой адской зеленью? - воскликнул Сант.
   Мистер  Уоткинс  почувствовал,  что  перестарался:   разыгрывая   перед
дворецким роль усердного художника, он совершил какую-то  профессиональную
оплошность. Он растерянно поглядел на Санта.
   - Извините меня за вмешательство, - продолжал тот. - Но  в  самом  деле
этот зеленый слишком необычен.  Он  прямо-таки  сразил  меня.  Что  же  вы
думаете им писать?
   Мистер Уоткинс напряг все свои умственные силы.  Только  отчаянный  шаг
мог спасти положение.
   - Если вы пришли сюда мешать мне работать, - выпалил он, - я распишу им
вашу физиономию!
   Сант, человек добродушный, тут же ретировался.
   Спускаясь с холма, он повстречал Порсона и Уэйнрайта.
   - Это или гений, или опасный сумасшедший, - заявил он. - Поднимитесь-ка
на горку и взгляните на его зелень.
   И Сант пошел своей дорогой.  Лицо  его  расплылось  в  улыбке:  он  уже
предвкушал веселую потасовку в сумерках  возле  мольберта,  среди  потоков
зеленой краски.
   Но с Порсоном и Уэйнрайтом мистер Уоткинс обошелся  менее  враждебно  и
объяснил, что намеревался загрунтовать картину зеленым тоном. В  ответ  на
их замечания он сказал, что это совершенно новый,  им  самим  изобретенный
метод. Но тут же стал более сдержанным, объяснил,  что  вовсе  не  намерен
открывать  всякому  встречному  и  поперечному  секреты  своего  стиля,  и
подпустил  несколько  ехидных  словечек  касательно   подлости   некоторых
"пронырливых" субъектов, которые стараются выведать у мастера его  приемы.
Это немедленно избавило Уоткинса от присутствия художников.
   Сумерки сгустились, загорелась первая звезда, за ней - вторая. Грачи на
высоких деревьях слева от дома давно уже умолкли и погрузились в  дремоту,
и дом, утратив четкость очертаний, превратился  в  темную  громаду.  Потом
ярко загорелись окна залы, осветился зимний  сад,  тут  и  там  замелькали
огоньки в  спальнях.  Если  бы  кто-нибудь  подошел  сейчас  к  мольберту,
стоявшему в парке, он не обнаружил  бы  поблизости  ни  души.  Девственную
белизну   холста   оскверняло   неприличное    словцо,    коротенькое    и
ядовито-зеленое. Мистер Уоткинс вместе со своим  помощником,  который  без
лишнего шума присоединился к нему, вынырнув из главной аллеи, занимался  в
кустах какими-то приготовлениями. Он  уже  поздравлял  себя  с  остроумной
выдумкой, благодаря которой ему удалось на виду у всех  нахально  пронести
все свои инструменты прямо к месту действия.
   - Вон там ее будуар, - объяснил он своему помощнику.
   - Как только горничная возьмет свечу и спустится ужинать,  мы  заглянем
туда. Черт возьми! А домик и  вправду  красив  при  свете  звезд,  да  как
здорово освещены все окна! Знаешь, Джим, а ведь я, пожалуй,  не  прочь  бы
стать художником, черт меня побери! Ты натянул  проволоку  над  тропинкой,
что ведет к прачечной?
   Он осторожно приблизился к дому, подкрался к окну  будуара  и  принялся
собирать   свою   складную   лесенку.   Уоткинс   был   слишком    опытным
профессионалом, чтобы почувствовать при этом хотя бы легкое волнение. Джим
стоял на стреме у окна курительной.
   Вдруг в кустах, совсем рядом с  мистером  Уоткинсом,  раздался  сильный
треск и сдавленная ругань:  кто-то  споткнулся  о  проволоку,  только  что
натянутую его помощником. А потом Уоткинс услышал у  себя  за  спиной,  на
дорожке, посыпанной гравием, быстрые шаги. Как и все настоящие  художники,
мистер Уоткинс был человек на редкость  застенчивый,  поэтому  он  тут  же
бросил свою складную лесенку и  кинулся  бежать  через  кусты.  Он  смутно
чувствовал, что за ним по  пятам  гонятся  двое,  и  ему  показалось,  что
впереди он  различает  фигуру  своего  помощника.  Не  теряя  времени,  он
перемахнул через низкую каменную ограду, окружавшую кустарник, и  очутился
в парке. Он услышал, как вслед за ним на траву спрыгнули двое.
   Это была бешеная гонка в темноте,  меж  деревьев.  Мистер  Уоткинс  был
сухопарый, хорошо натренированный мужчина; он шаг за шагом нагонял  тяжело
дышавшего человека, который мчался впереди. Они  бежали  молча,  но  когда
мистер Уоткинс  стал  догонять  беглеца,  на  него  вдруг  напало  ужасное
сомнение. В тот же миг незнакомец обернулся и удивленно вскрикнул.
   "Да это вовсе не Джим!" - пронеслось в голове у мистера  Уоткинса.  Тут
незнакомец кинулся ему под ноги, и они, сцепившись, повалились на землю.
   - Навались, Билл! - крикнул незнакомец подбежавшему товарищу.
   И Билл навалился, пустив в ход руки  и  ноги.  Четвертый  же,  по  всей
видимости, Джим, вероятно, свернул  в  сторону  и  скрылся  в  неизвестном
направлении. Так или иначе, он не присоединился к этому трио.
   То, что последовало дальше, почти испарилось из памяти Уоткинса.  Он  с
трудом припомнил, что попал первому из преследователей большим  пальцем  в
рот и опасался за целость своего пальца, а потом несколько секунд прижимал
к земле, схватив за волосы, голову человека, которого, по-видимому,  звали
Билл. Его самого крепко лупили по чем попало, как будто на него навалилась
целая куча народу. Затем тот из  двоих,  который  не  был  Биллом,  уперся
Уоткинсу коленкой в грудь и попытался прижать его к земле.
   Когда в голове у мистера Уоткинса немного  прояснилось,  он  обнаружил,
что сидит на траве, а вокруг столпилось человек восемь - десять. Ночь была
темная, и он слишком отчаялся,  чтобы  считать.  По  всей  видимости,  они
дожидались, когда он  очнется.  Мистер  Уоткинс  с  прискорбием  пришел  к
заключению, что он попался, и, вероятно,  принялся  бы  философствовать  о
превратностях судьбы, если бы крепкая взбучка не лишила его дара речи.
   Он сразу же заметил, что ему не надели наручников; потом  кто-то  сунул
ему в руку фляжку с коньяком, что его даже  растрогало:  столь  неожиданна
была такая доброта.
   - Кажется, он очухался, - сказал кто-то,  и  Уоткинс  узнал  по  голосу
ливрейного лакея.
   - Мы изловили их, сэр, изловили обоих, - сказал дворецкий; это он подал
Уоткинсу фляжку. - И все благодаря вам.
   Никто не пояснил слова дворецкого, и Уоткинс так и не понял, при чем же
тут он.
   - Он никак не придет в себя, - произнес незнакомый голос, - эти  злодеи
чуть не убили его.
   Мистер Тедди Уоткинс решил не приходить в себя, пока не уяснит,  какова
ситуация. Среди окружавших его темных фигур он заметил двоих, стоявших бок
о бок с убитым  видом,  и  что-то  в  очертании  их  плеч  подсказало  его
наметанному глазу, что руки у них связаны. Двое! Уоткинс  сразу  понял,  в
чем дело. Он осушил фляжку и, пошатываясь, встал на ноги, услужливые  руки
поддержали его. Раздались сочувственные возгласы.
   - Жму вашу руку, сэр, жму руку, - промолвил один из стоявших  рядом.  -
Разрешите представиться. Премного вам обязан. Ведь эти негодяи  покушались
на драгоценности моей жены, леди Эвелинг.
   - Счастлив познакомиться с вашей светлостью, - сказал Тедди Уоткинс.
   - Вероятно, вы увидели, что эти негодяи побежали в кусты и бросились за
ними?
   - Так оно и было, - подтвердил мистер Уоткинс.
   - Вам подождать бы, пока они влезут в окно, - сказал  лорд  Эвелинг.  -
Если бы они успели взять драгоценности, им пришлось бы гораздо солоней. На
ваше счастье, двое полицейских были как раз у ворот и бросились  вслед  за
вами. Вряд ли вы справились бы с обоими, но все равно это было очень смело
с вашей стороны.
   - Да, мне следовало подумать об опасности, - сказал мистер  Уоткинс,  -
но ведь всего сразу не сообразишь.
   - Разумеется, - согласился лорд Эвелинг. - Боюсь только, что они слегка
помяли вас, - добавил он. Они теперь шли к дому. - Вы, я  вижу,  хромаете.
Разрешите предложить вам руку.
   И вместо того, чтобы проникнуть в  Хэммерпондский  особняк  через  окно
будуара, мистер Уоткинс вступил в него навеселе и в приподнятом настроении
через парадную дверь, опираясь на руку одного из пэров Англии.  "Вот  это,
что называется, классная работа", - подумал мистер Уоткинс.
   При свете газового фонаря обнаружилось, что "негодяи" были  всего  лишь
местными дилетантами, неизвестными мистеру Уоткинсу. Их отправили вниз,  в
кладовую, где и оставили под охраной трех  полицейских,  двух  лесников  с
ружьями наготове, дворецкого, конюха и кучера; утром  преступников  должны
были препроводить в полицейский участок в Хейзлхерст.
   В зале хлопотали вокруг мистера Уоткинса. Его уложили на диване и ни за
что не хотели отпустить одного ночью в деревню. Леди  Эвелинг  утверждала,
что он бесподобный оригинал и что она именно так представляет себе Тернера
[Джозеф Тернер (1775-1851) - английский живописец]: грубоватый  мужчина  с
нависшими бровями, немного под хмельком, смелый и сообразительный.  Кто-то
принес замечательную складную лесенку, подобранную  в  кустах,  и  показал
Уоткинсу, как она складывается. Ему также подробно  рассказали,  как  была
обнаружена  в  кустах  проволока,  вероятно,  натянутая,  чтобы  задержать
неосторожных преследователей. Хорошо еще, что ему посчастливилось миновать
эту ловушку.
   И ему показали драгоценности.
   У мистера Уоткинса  хватило  ума  воздержаться  от  лишних  разговоров,
ссылаясь при всяком  опасном  повороте  беседы  на  пережитое  потрясение.
Наконец у него началась ломота в спине, и он принялся зевать. Тут  хозяева
спохватились, что стыдно утруждать разговорами человека, попавшего в такую
переделку, и Уоткинс рано удалился в  отведенную  ему  спальню,  маленькую
красную комнатку рядом с покоями лорда Эвелинга.


   Рассвет увидел  брошенный  посреди  Хэммерпондского  парка  мольберт  с
холстом, украшенный зеленой надписью, и охваченный смятением дом. Но  если
рассвет и увидел Тедди Уоткинса, а с ним и бриллианты леди Эвелинг, он  не
заявил об этом в полицию.



    Герберт Уэллс.
    Размышления о дешевизне и тетушка Шарлотта

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Р.Померанцева. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений
   в 15 томах. Том 3". М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   Мир совершенствуется. В дни моей юности, как многие из вас еще  помнят,
люди чтили красное дерево и почему-то предпочитали  всякой  другой  мебели
эти блестящие громады, удивительно похожие цветом на сырую печенку и такие
тяжелые, что не сдвинешь. Те из нас, кто был слишком  беден  для  красного
дерева, притворялись, что имеют его,  придавая  своей  мебели  воспаленный
оттенок с помощью фанеровки. Это заставило кое-кого решить, что  все  дело
тут было в цвете. В те времена бытовало словечко "ничтожный",  ныне  почти
забытое.  Милая  тетушка  Шарлотта  прибегала  к  этому   эпитету,   когда
по-своему,  по-женски,  бранила  ей  неугодных.   "Ничтожный",   "пустой",
"поддельный" было, по ее мнению, наихудшим, что можно сказать о  человеке.
Еще, помнится, она  питала  крайнее  отвращение  к  накладному  серебру  и
бронзовым полупенсам. Полупенсы ее  юности  представляли  собой  массивные
диски из красной меди, к которым совсем не подходило  слово  "мелочь".  То
были красивые и увесистые монеты, почти столь же  неудобные  в  обращении,
как кроны. Помню, как однажды в детстве она поправила меня.
   - Не называй пенни медью, деточка, - сказала она. - Медь - это  металл,
а нынешние пенсы, они бронзовые.
   Удивительно, до чего живучи наши детские представления. Я по  сей  день
считаю бронзу неким втирушей среди металлов, ничтожным  выскочкой.  Все  в
доме тетушки-Шарлотты было поразительно добротным и, за малым исключением,
страшно неудобным; здесь не было вещи, которую мальчик мог бы разбить,  не
подвергшись за то анафеме. Только ее сервиз не лишен  был  прелести  -  по
крайней мере другого я ничего не  помню,  -  и  каждая  из  этих  заветных
тарелок действительно стоила  ее  бесконечных  восторгов.  Меня  водили  в
дорогих костюмчиках, доставлявших мне такие же  муки,  как  Геркулесу  его
туника, омоченная в крови Несса [Несс - кентавр,  поверженный  Геркулесом;
жена Геркулеса - Деянира омочила в крови Несса тунику мужа, чтобы  вернуть
его любовь, но кровь кентавра оказалась ядом]. Я слишком рано  узнал  цену
добротным вещам. Узнал, скольких сердитых  взглядов  стоит  каждая  чайная
чашка, и по гроб жизни возненавидел все дорогое. Самому мне любы дешевые и
никчемные вещи, зауряднейший хлам, какой только можно получить за  деньги,
что-нибудь банальное, как примула, и недолговечное, как первый снег.
   Подумайте сами, насколько  дешевые  и  -  если  угодно  -  плохие  вещи
предпочтительней  их  дорогостоящих  подмен.  Допустим,  вам  надо  что-то
купить. "Только бери, что получше, - советует тетя Шарлотта, - такое, чтоб
дольше служило". Вы следуете ее  совету,  и  вещь  служит  веки  вечные  и
становится семейным проклятием. Кому  не  известны  эти  донельзя  скучные
Добротные  вещи,  скучные,  как  верные  жены,  и  столь  же   исполненные
самодовольства? У тетушки Шарлотты за всю жизнь, наверно, не было ни одной
новой вещи. Мебель красного дерева перешла к ней от дядюшки, а сервиз - от
каких-то далеких предков. А ее постели, ее перины!.. Их посещали призраки.
Лучшая из кроватей видела столько смертей, рождений и  браков,  что  могла
поведать историю трех поколений нашей семьи. Что-то в этом  доме  навевало
мысль о  кладбище,  и  не  только  потому,  что  спинки  стульев  походили
очертаниями на могильные плиты.  Моя  память  сохранила  мрачные  закоулки
этого дома, его темные, как в склепе, углы, пышные драпировки,  скрывавшие
окна. Наша жизнь была чересчур буднична для подобной  обстановки.  Тетушка
Шарлотта не догадывалась, что все это ее подавляло, а меж тем  оно  так  и
было. Этим  и  объяснялся,  по-моему,  ее  душевный  склад  -  ее  мрачный
кальвинизм, ощущение ничтожества и бренности всего  земного.  Утверждение,
будто вещи являются принадлежностью нашей жизни, было пустыми словами. Это
мы были их принадлежностью, мы заботились о них какое-то время  и  уходили
со сцены. Они нас изнашивали, а потом бросали. Мы менялись, как декорации,
они действовали в спектакле от начала и до конца. То же  самое  было  и  с
одеждой. Мы схоронили вторую сестру моей  матери  -  тетушку  Аделаиду,  -
поплакали и почти позабыли о  ней,  а  ее  великолепные  шелковые  платья,
несмотря на свое сиротство, по-прежнему весело шуршали в  нашем  эфемерном
мире.
   Все это еще в раннем детстве противоречило моему представлению о  жизни
и об относительной ценности вещей. Я хочу иметь свои вещи;  вещи,  которые
можно разбить, не разбив себе сердце, и, поскольку мы живем только раз,  я
ищу перемен - чтоб  сперва  было  это,  а  потом  то.  Ценность  старых  и
добротных вещей тети Шарлотты я узнал, лишь когда продавал их. За них дали
на редкость много - за эти каменные стулья,  как  жернова,  перемалывавшие
людей; за этот хрупкий фарфор, доставлявший  бесконечные  тревоги  до  тех
самых пор, пока чары его не разлетелись с ним вместе; за серебряные ложки,
по милости коих тетя Шарлотта пятьдесят шесть лет кряду мучилась мыслью  о
взломщиках; за кровать, которую из всей родни пережил я один; за  чудесные
старинные часы - рослые, плечистые, с серебряным ликом.
   Но, как я уже говорил, наши вкусы меняются - ушло  в  вечность  красное
дерево и репсовые гардины. Вещи теперь служат человеку, а прежде  человека
с детства учили служить вещам. Нынче я сам связующее звено между прошлым и
будущим. Вещи, как весенние  цветы,  появляются  и  вновь  исчезают.  "Кто
украдет мои часы, получит ерунду", - как говорил один поэт; они сделаны из
бог весть какого металла и, если их день  продержать  на  каминной  полке,
покрываются  сплошным  красновато-черным  налетом,  который   очень   меня
веселит. Мальчиком я  понял,  что  когда-нибудь  надену  дедушкину  шляпу.
Теперь у меня шляпа за десять шиллингов, а то и дешевле, и я меняю ее  два
или три раза в году. В прежние времена платье  брали  себе  почти  так  же
навечно,  как  жену.  Наше  нынешнее  жилище  полно   разными   блестящими
предметами; повсюду легковесные креслица, прочные лишь настолько, чтобы не
развалиться под вами;  книги  в  ярких  обложках;  ковры,  на  которые  вы
спокойно можете бросить зажженную спичку. Вы не боитесь  здесь  что-нибудь
поцарапать, опрокинуть кофе, разбросать по углам пепел. Уж ваша мебель  не
станет чваниться перед гостями. Она знает свое место.
   Но особенно хороши дешевые вещи с точки зрения декоративности. Если что
и выдавало в моей тетушке любовь к красоте, так это милый ее сердцу старый
цветник, хотя даже тут она остается у меня под  подозрением.  Ее  любимыми
цветами были тюльпаны - эти накрахмаленные гордецы в малиновых  прожилках.
Полевые  цветы  она  презирала.  Драгоценности  ее  походили  на  выставку
благородных металлов. Знай она  стоимость  платины,  она  б  только  ее  и
носила. Цепи, кольца и броши тети Шарлотты приобретались  на  вес.  Она  б
отвернулась от работы  Бенвенуто  Челлини,  если  бы  в  вещи  было  менее
двадцати двух каратов. Акварель она презирала; картина в ее глазах  должна
была  представлять  собою  огромное,   писанное   маслом   бурое   полотно
какого-нибудь Старого Мастера. В углу столовой в усадьбе Бэббиджей  стояла
горка с хвастливо сияющей позолоченной  посудой;  ее  огораживал  плюшевый
шнур, не позволявший посетителям  толком  рассмотреть  чеканку:  они  лишь
узнавали стоимость и шли дальше. Я не держу в доме  богато  разукрашенного
искусства. По мне, прелесть искусства составляют такие необъяснимые  вещи,
как идеи, мастерство и талант. На фартинг краски и бумаги - и  перед  вами
шедевр, как это делают японцы.  Не  беда,  если  он  упадет  в  огонь.  Он
исчезнет, как вчерашний закат, - завтра будет новый.
   Японцы - истинные апостолы дешевизны. Греки жили,  чтоб  научить  людей
красоте, иудеи  -  нравственности,  но  вот  явились  японцы  и  принялись
вдалбливать нам, что человек может быть честным, его жизнь -  приятной,  а
народ - великим без  домов  из  песчаника,  мраморных  каминов  и  буфетов
красного дерева. Порой мне ужасно хотелось, чтоб тетушка  Шарлотта  пожила
среди японцев. Она, конечно, обозвала бы их "горсткой ничтожеств". То, что
у них столь употребима бумага и они носят  бумажное  платье  и  пользуются
бумажными платками, преисполнило бы ее бесконечного презрения к ним. Как я
ни старался, я не мог представить себе тетю Шарлотту в бумажном белье. Она
питала истинную ненависть к бумаге. Ее молитвенник был напечатан на шелку,
все книги переплетены в кожу и не  так  для  красоты,  как  для  прочности
вправлены в металлический кант. Настоящее ее место было в древнем Вавилоне
- сей основательный  народ  высекал  на  камне  даже  газеты.  Я  мысленно
сравнивал ее с той царевной, которая носила одеяние  из  кованого  золота.
Мальчиком я считал, что скелет у нее из красного дерева. Но как бы там  ни
было, старушки уж нет, и к тому же она оставила мне свою мебель.  Наверно,
она перевернулась в гробу, когда я  принялся  распродавать  ее  имущество.
Даже семейный фарфор понемногу исчез. Негодуя за  дурное  отношение  к  ее
слишком фундаментальным вещам, тетка вечно  наказывала  меня,  запирала  в
чулане,  сажала  на  хлеб  и  воду,  давала  непосильные  задания,  и   я,
признаться, низко отметил ей за это. Если будете в Уокинге, вы убедитесь в
этом собственными глазами. На могиле ее стоит  простой  легкий  крест.  Он
кажется белым пятнышком  между  двух  безобразных  гранитных  пресс-папье,
которыми придавлены лежащие справа и  слева.  Временами  я  готов  в  этом
раскаяться. Как я посмотрю ей в лицо на том свете: я ведь так ее оскорбил!

   1898



    Герберт Уэллс.
    Хрустальное яйцо