ивши чашку кофе, почувствовал действие яда и обратился к
штаб-лекарю Петрушевскому, который объяснил, что Казарский беспрестанно
плевал и оттого образовались на полу черные пятна. Когда Казарский умер, то
тело его было черно, как уголь, голова и грудь необыкновенным образом
раздулись, лицо обвалилось, волосы на голове облезли, глаза лопнули и ноги
по ступни отвалились в гробу. Все это произошло менее, чем в двое суток.
Назначенное Грейгом следствие ничего не открыло, другое следствие также
ничего хорошего не сообщает, ибо Автономов ближайший родственник
генерал-адъютанта Лазарева".
  Таким образом, было фактически официально признано, что Казарский умер
насильственной смертью. Заключение же Бенкендорфа свелось к тому, что
Казарский был убит с целью сокрытия другого уголовного преступления - кражи
завещанных ему денег.
  Однако очень трудно согласиться с этим выводом. Кража шкатулки с деньгами
могла случиться, но вряд ли Автономов решился бы из-за этого на убийство.
Ведь если бы даже состоялся суд, обвинявший полицмейстера в краже денег, то
наказание за нее было бы куда более мягким, нежели за предумышленное
убийство находящегося при исполнении императорского поручения
флигель-адъютанта, да еще с предварительным сговором и вовлечением в это
других персон.
  Не удивительно, что Николая 1 не удовлетворили результаты жандармского
расследования. На записку Бенкендорфа он наложил резолюцию, предписывавшую
князю Меншикову, главнокомандующему вооруженными силами России на юге
страны, лично во всем разобраться. Увы, расследование Меншикова также
оказалось безрезультатным. Дело тянулось очень долго, интерес к нему
постепенно падал, и, в конце концов, оно было сдано в архив за давностью
срока. Загадка смерти капитана Казарского осталась нерешенной. И все-таки
попытаемся раскрыть ее...
  Осенью 1886 г. в журнале "Русская старина" опубликовала свои воспоминания
близкая знакомая семьи Казарских Елизавета Фаренникова.
  По ее мнению, Казарский стал жертвой военных чиновников-казнокрадов,
имевших покровителей в высших кругах Петербурга. Александр Иванович
неоднократно участвовал в различных ревизиях и инспекциях, в ходе которых
он заслужил репутацию ревизора беспощадного и неподкупного, кроме того,
защищенного славой национального героя и флигель-адъютантскими
аксельбантами.
  По мнению исследователя В.В.Шигина, весной 1833 г., после совместной
работы с адмиралом М.П.Лазаревым, Казарский знал всю подноготную подготовки
экспедиции на Босфор, о состоянии и вооружении кораблей, тыловой базы.
Беспорядки и злоупотребления, выявленные им, были столь вопиющи и грозили
такими наказаниями военным сановникам, что они, зная о неподкупности
дотошного ревизора, решились на крайний шаг - его физическое устранение.
  В воспоминаниях Фаренниковой приводится описание последней встречи с
Казарским, когда он, по пути в Николаев, посетил расположенное поблизости
от города ее имение. Александр Иванович находился в подавленном настроении,
нервничал, был задумчив. "Не по душе мне эта поездка, предчувствия у меня
недобрые",- сказал он ей. После этого попросил супругов Фаренниковых
встретиться с ним в Николаеве и назначил конкретный день встречи. В тот
день должно было произойти что-то очень важное и, возможно, опасное, и
капитан хотел заручиться поддержкой друзей. Вероятно, владея информацией,
компрометирующей многих высокопоставленных лиц, он хотел доверить ее
надежным людям на случай своей смерти.
  Через несколько дней после последней встречи в имение Фаренниковых
прискакал морской служитель с известием, что Казарский при смерти. Это
случилось под утро именно в то самое число, на которое была назначена
встреча. Срочно прибыв в Николаев, супруги Фаренниковы застали Казарского в
очень тяжелом состоянии, начиналась агония. Перед смертью капитан смог
сказать только одну фразу: "Мерзавцы меня отравили". Потом на короткий миг
забылся. Через полчаса его не стало.
  Елизавета Фаренникова сообщает в своих мемуарах, что после похорон она с
супругом попыталась восстановить картину последних дней Александра
Ивановича. За отсутствием гостиницы в Николаеве, Казарский остановился в
доме у некой немки, где и столовался. Перед приемом пищи требовал пробовать
приготовленную для него еду. Во время визитов, которые обязан был делать,
он решительно отказывался от предлагаемых пищи и напитков, но в одном
генеральском доме дочь хозяина поднесла ему чашку кофе. Казарский выпил
чашку, по-видимому, не желая огорчить отказом молодую девицу. Наверное, на
этом и строился весь расчет злоумышленников. Уже спустя несколько минут
капитан почувствовал себя плохо. Поняв причину ухудшения состояния, он
вернулся домой и вызвал врача. Тот рекомендовал ему горячую ванну, из
которой Казарского вынули едва живым. Фаренникова считает, что врач также
был вовлечен в заговор и не оказал капитану должной помощи.
  В.В.Шигин, основываясь на ее воспоминаниях, высказал предположение, что
Казарский был отравлен ртутью. Это предположение не лишено смысла.
  Казарский мучился сильными болями и кричал: "Доктор, спасайте, я
отравлен!" Какого характера были боли неизвестно, но, повидимому, у него
был поражен желудочно-кишечный тракт. Это очень похоже на действие
деструктивного яда, то есть вещества, вызывающего дистрофические и
некробиотические изменения почек, печени, миокарда, желудочно-кишечного
тракта, головного мозга и др. Многие яды этой группы поражают слизистые
оболочки пищеварительного тракта и способны накапливаться в организме.
Ртуть и ее соединения, наряду с фосфором, мышьяком и цинком, относятся
именно к деструктивным ядам.
  Похоже, Казарского отравили ртутью и фосфором - веществами, которые проще
всего было достать в Николаеве. Хлориды ртути - сулема и каломель -
довольно часто применялись в то время в фармацевтике и парфюмерии; не
составляло большого труда раздобыть и белый фосфор. Учитывая осторожность
Казарского, вряд ли можно допустить хроническое отравление малыми дозами.
Куда вероятнее, что ему поднесли сразу большую дозу. Данные яды плохо
растворяются в воде, даже горячей, и Казарский мог заметить беловатый или
желтоватый осадок в своей чашке, что укрепило его в убеждении- он отравлен.
  При приеме сулемы слизистые оболочки рта, губ, глотки приобретают
сероватый оттенок, набухают, покрываются налетом. Появляется боль в области
желудка, рвота с кровью, частый водянистый стул с примесью крови и слизи
(ртуть вызывает сильное слабительное действие). После наблюдается
нарастающая слабость, мышечные судороги, металлический вкус во рту и потеря
сознания. Из записки Бенкендорфа видно: Казарский "беспрестанно плевал", и
на полуобразовались черные пятна, которые было невозможно смыть. Можно
полагать, что, помимо металлического вкуса во рту и усиленного
слюноотделения, у Казарского развился ртутный стоматит с кровоточивостью
десен. Иногда при большой дозе ртути пострадавшие ощущают лишь жжение в
желудке и тошноту, а через 1 - 2 часа состояние резко ухудшается, человек
теряет сознание, у него развивается острая сердечно-сосудистая
недостаточность, и наступает смерть.
  Таким образом, в целом картина кончины Казарского соответствует симптомам
отравления соединением ртути, а именно - сулемой. Яд был принят в очень
большом количестве, что вызвало острое отравление и сравнительно быстрый
летальный исход.
  Учитывая уровень науки того времени, можно с уверенностью сказать, что
при правильном проведении экспертизы трупа Казарского можно было с полной
достоверностью установить причину смерти капитана. Руководство по
отравлениям, составленное тогдашним профессором Медико-хирургической
академии Нелюбиным, долгое время считалось ценнейшим пособием по вопросам
токсикологии. Современниками Казарского были такие известные судебные
медики, как С.А.Громов, С.Ф.Храповицкий и И.В.Буяльский. Даже через полгода
после смерти, когда была произведена эксгумация трупа и изъяты внутренние
органы, можно было установить истинную причину смерти, обнаружить ртуть или
другое вещество, вызвавшее отравление. Однако этого не сделали. Даже
император не в силах был разорвать цепь воровской круговой поруки своих
чиновников...
  В Севастополе на Матросском бульваре стоит памятник с лаконичной
надписью: "Казарскому. Потомству в пример". Добавить к тому что-либо
трудно. Всей своей короткой жизнью отважный моряк доказал правомерность
этой надписи, он свято берег честь офицера русского флота, думал о благе
своей Родины и могуществе русского оружия.

(с) Техника-молодежи N 08 за 1997 г.



КЛУБ ЛЮБИТЕЛЕЙ ФАНТАСТИКИ

  Вячеслав Глебович Куприянов - наш самый именитый мастер верлибра,
свободного стиха. Он переведен на два десятка языков, даже на хинди и
китайский. Получил множество международных наград. Блистает на фестивалях
поэзии в Кембридже, Роттердаме, Белграде, Мюнстере, Струге, Лас-Пальмасе.
Однако мало кто знает, что первые его стихи появились в 60-е гг. именно в
"ТМ". В ту пору я заведовал отделом фантастики, вел "Антологию таинственных
случаев". И вот однажды в редакции появился крепко сложенный молодец -
кудрявый, ясноглазый, немногословный. Бывают же схожие судьбы: оказалось,
мы с ним выросли в одном городе - послевоенном Новосибирске. Оба попали в
военно-морское училище: он в питерское, я в рижское. Затем очутились в
Москве, закончили гуманитарные ВУЗы, пробовали свои силы в литературе.
Стихи Вячеслава были сверхсжатые, загадочно-блистающие, как звездная
плазма, и мы с удовольствием время от времени публиковали их.
  Спустя 30 лет - надо же такому случиться! - Куприянов опять пришел в "ТМ"
и принес... фантастическую повесть. Нет, это не проба пера в прозе. Первый
фантастический рассказ у него вышел в 1970 г. в журнале "Простор", затем
были публикации в сборниках "Фантастика - 80", "Ралли Конская Голова",
журнале "Наш современник". А в Германии вышли два романа: "Сырая рукопись"
и "Башмак Эмпедокла" (увы, на немецком языке, который, кстати, Куприянов
знает в совершенстве, прославившись еще и переводами классиков - Рильке,
Гельдерлина, Новалиса, Шамиссо).
  Под условным названием "Сверхсветовик" мы помещаем отрывок из его повести
"Орден Полярной звезды". Что сказать об этой прозе? Она столь же загадочна
и метафористична, как куприяновские стихи. В ней прослеживается легкое,
едва уловимое влияние Набокова, Кафки, Булгакова. Даже не влияние.
Перекличка. Окликание. Мысленная беседа с классиками, на равных. Куприянов
- пантеист, обоготворяющий все живое, - и неживое тоже. Подобно нашим
прародителям, древним ариям, он верит, что Вселенная - живое существо. Что
цепь миров бесконечна. Что наше краткое земное бытие сопредельно
нескончаемому инобытию - со многими невообразимыми воплощениями любого из
нас на Земле и на других планетах.
  Перед читателем - проза поэта, которому стало тесно в рамках
стихотворчества, пусть даже и блистательного. Вырвавшись из этих земных
рамок на простор небесный, художник возводит там свои причудливые дворцы
воображения. Такую прозу в нынешней фантастике не пишет никто. Ибо в
искусстве словозодчества Куприянову равных нет.
                                                  Юрий М. МЕДВЕДЕВ

Вячеслав КУПРИЯНОВ

                               СВЕРХСВЕТОВИК

  Подготовка

  Ночью он имел право отдыхать от калейдоскопа дня, где его облик был
разбит на множество подобий, где его рот коллекционировал улыбки, по
глазам, словно рябь по воде, пробегали проблески разных по оттенкам, но
мудрых по сути мыслей. Лицо, уставшее от ликующих, полных надежды взглядов,
руки, набрякшие благодарными рукопожатиями. Отнятый от его гортани голос в
положенные часы сопровождал ожившие слепки с его лица, обещая зрителям и
слушателям то, чего им всем не хватало. Время. Он обещал Время.
  Как пчела на обножке принесет в свой улей накопленную цветком питательную
пыльцу, так он призван выбрать созревшее на почве истлевших звезд мировое
время. Именно он, и никто другой. А они с легким сердцем могут пока
продолжать утрачивать свое настоящее время.
  Его долго готовили для небывалого подвига. С самого детства, и потому у
него не было собственного детства, хотя уже тогда предполагалось, что это
добавляет детства всем прочим.
  Когда дети носились друг за дружкой, оставляя каждому вероятность догнать
другого и в то же время при старании надеясь убежать от любого, он был за
пределами этих игр, он должен был тянуться за взрослым наставником, который
его вел за собой, исходя из продуманных скоростей, ускорений и внезапных
остановок. Когда дети купались, будто они впервые попали в воду, он должен
был повторять движения наставника, который, казалось, родился в воде.
  Он научился любить землю, отталкиваясь от нее ногами. Он научился любить
воду, проскальзывая сквозь нее, подобно обтекаемому существу, для которого
голова служит носом. Он полюбил воздух, ибо с ним вдыхал в себя все небо,
приобщавшее его к высочайшему огню, до которого ему еще суждено будет
дотронуться.
  - Дыши, дыши, - подстрекали его наставники, - тебе еще придется не дышать
или почти не дышать целую вечность! Он учился затаивать дыхание под водой,
и когда он выныривал, то чувствовал не только вкус, но и цвет воздуха,
который из синего мгновенно становился красным в его легких, а пройдя
сквозь камеру сердца, сгущался и темнел, как терпкое вино, которым его не
баловали, но и не лишали с достижением зрелости. Ему исподволь загадывали
загадки, старше ли его это вино, или моложе, и насколько, когда ягоды сняли
с лозы, какое стояло в ту пору лето, и чем старше он становился, тем более
старое вино доверяли ему на пробу. И надо было угадывать местность, где оно
родилось, высоту над уровнем моря, удаленность от розы ветров, и все это не
для того, чтобы в предполагаемом обществе блеснуть отточенностью праздного
вкуса, но чтобы уметь определить, оказавшись в неизвестном краю, что это за
край, по запахам, по привкусу надкушенной травы, по заложенной в этой земле
толике солнца, по томящемуся именно в том колодце неба настою времени.
  Не все из наставников настаивали на том, что время настаивается только в
вине, сгущаясь до доступной многим поколениям истины. Однако идея выдержки
казалась пригодной для его воспитания, он как бы накапливал время в себе
самом, пока сам себя еще никак вовне не проявил, зато он и не выдыхался.
  Приятно было сознавать, что время бывает белое и красное, а также
розовое, оно бывает сухим, бывает в меру - хорошо, если в меру - сладким,
оно приятно бьет в голову, если оно шипучее. Особенно приятно его делить
вдвоем, тогда его становится больше даже при самом малом исходном разливе,
ибо оно обрастает обходительностью, взаимностью и любовью.
  Время, как гроздь, зависит от земли, воды и солнца, от каприза ветра и
легкости облаков, оно начинается весной и замирает поздней осенью, и это
почти незыблемо. Становясь вином, время зависит от бочки, от пошедшего на
ее бока дерева, и уже почти не зависит от безразличной к его вкусу бутылки,
в которой самое важное - пробка.
  Он знал, что среди теоретических разработок, от которых зависит результат
его будущего полета за временем, проблема пробок является наиболее сложной.
Уже предполагалось, где находятся залежи времени. Если бы Вселенная имела
форму бочки, что не так уж далеко от истины, то время бродило бы где-то на
ее дне, а до нас доходило бы только редкими пузырями, их-то мы и транжирим,
деля на зоны, века, дни и секунды. Но эта бочка еще и вращается, подобно
центрифуге или стиральной машине, потому время завихривается спиралью и
отбрасывается на самые края вместе с галактическими туманностями, потому в
мощные телескопы, несмотря на чудовищную удаленность, видно, что в этих
туманностях заблудилось немало времени, возможно даже и затонуло на дне
четвертого измерения. Красное смещение намекает нам не только на разбегание
галактик, но и на красный цвет втуне исчезающего времени и на преимущество
красных вин по отношению к белым. Он проходил, вернее пробегал все эти
научно-небесные соображения, один наставник вел его молча, всегда забегая
вперед, а второй, чуть отставая, диктовал ему на бегу скороговоркой то
знание, которое не требовало формул и графических иллюстраций. Эти
наставники передавали его друг другу, как эстафету, ведь уставали они,
вещая скороговоркой, быстрее, чем он, внимающий на бессловесном дыхании.
Менялась при этом и тема, например, строение ближайшей вселенной, строение
цветка зонтичных растений, поведение пчел в условиях магнитных бурь,
пророчества древних атлантов и гипербореев о роли государства Российского в
грядущем подъеме Атлантиды, и так далее.
  Знание более плотное преподавалось во время плавания, как только он
выныривал, чтобы вдохнуть воздух, вместе с ним он проглатывал афоризмы о
смысле жизни, вроде того, что человек это гигантски разросшийся
сперматозоид, или что человек рожден для счастья, как птица для перелета в
Африку; тут же ему называли некоторые мировые константы - постоянную
Планка, золотое сечение, число Пи, величину которых он должен был себе
вообразить уже под водой, выпуская на поверхность соответствующего объема
пузыри, причем никто не мог выдуть квадратный пузырь, что говорило об
иррациональности мира и невозможности кубатуры шара.
  Следы мудрости отпечатывались в его мозгу гораздо надежнее, чем его
собственный след в воздухе или в воде, а ему придется хранить эту мудрость
в далеком вакууме, чтобы ее не высосало в пустоту. Снова проблема пробки! И
он, будущий сосуд всеобщего нового времени, в отличие от личностей,
оставивших в человеческой истории цепочку значительных следов, был включен
в сонм бессмертных, еще не совершив заданного подвига. Это было
обоснованно, ведь когда он совершит свой подвиг и замкнет кривую своего
полета, его встретят, согласно теории относительности, уже другие
поколения, и они едва ли будут помнить кого-то из его достойных
современников, ибо не будет для них такого свершения в прошлом, сравнимого
с его неизбежным подвигом ради их будущего. Вот его еще и увековечивали.
Когда с него, еще живого, снимали гипсовую маску, он воспринимал это как
очередной опыт затаивания дыхания. Вспышки фотографов предваряли ощущение
полета среди недолговечных сверхновых звезд, которые выслаивали из него
плоскостной срез за срезом, но были изготовлены и голографические его
облики, из которых предполагалось еще соорудить единое монументальное его
представление. Со временем, подходя к окну, он сам себе казался своим
поясным портретом, распахивая дверь, он вписывался в проем портретом во
весь рост; когда он бежал без лыж по снегу, он видел за собой, даже не
оглядываясь, след легендарного снежного человека, а море он любил за то,
что оно быстро смывало его следы.
  Его вводили в заблуждение зеркала, в них он казался себе не столь
значительным, как на портретах, он старался не обращать на них внимания,
тем более, что определить, правильно ли сидит на нем головной убор можно
было и наощупь.
  Однажды его посетил ночной кошмар, как будто его лицо несут на
пластиковом пакете, набитом луком, и хотя лук не был нарезан, из его глаз
лились слезы, кто-то из прохожих доброжелательно указал - смотрите, у вас
пакет протекает! Он в ужасе проснулся, бросился к зеркалу, чтобы убедиться,
не из пластика ли его лицо и нет ли на нем не приличествующих ему слез.
Когда он поделился этим переживанием с наставниками, ему категорически
запретили рассматривать человечество ниже уровня головы, а зеркала из его
покоев убрали, рекомендовав при ночных кошмарах вызывать дежурного.
  Отвлекаться на чтение писем восторженных поклонниц и завистливых
поклонников ему не было положено, на них отвечали отзывчивые грамотеи,
имеющие опыт собственного сочинительства, никому не нужного, но тут у них
создавались все условия для ответственного творчества. Девушкам из кругов,
к нему не допущенных, они сообщали, что, да, встреча возможна, но только
после его возвращения, когда у всех будет достаточно времени. Юношам они
подтвер