одолжили у старшего брата  Мити.
По нелепой случайности Ваня  был ранен и доставлен в  больницу. На следующий
день  я навестил  его  и  у нас состоялся  разговор,  которого  я никогда не
забуду.
   - Ну, что там говорят о моем ранении? - спросил он.
   -  Все  удивляются,  что пыж мог пробить полушубок.  А Митя  ходит, как
кандидат в самоубийцы.
   -  Ну,  это вы будете плохие комсомольцы,  если допустите до  этого.  А
насчет  пыжа, так что  же удивительного. У меня же полушубок был расстегнут.
Так что пробивать его не пришлось.
   - Как расстегнут? Я хорошо знаю - застегнут, сам застегивал.
   - Ты  застегивал,  а  я  расстегнул.  Очень  жарко  было. Да вон  он  и
полушубок висит. Найди, где там дыра.
   Я подошел к висящему на гвозде  полушубку, посмотрел: нет,  это  не тот
полушубок!
   Нет,  это именно тот, - подчеркнул он. - И ты запомни это! А теперь иди
садись и слушай. -  Он засунул руку  под подушку и  что-то  вытащил  оттуда.
Затем раскрыл ладонь и сказал:
   - Вот он - "пыж". На ладони у него лежала крупная (медвежья) картечь.
   - Про "пыж" это я придумал. Уговорил Грибанова поддержать мою версию. С
полушубком  она не получается,  поэтому  я и  подменил его.  Для  чего я это
делаю? Я догадываюсь, как это произошло. Тут  никто не виноват. Но если дело
попадет в Чека, то не одна голова полетит. Ты еще не  знаешь, что такое Чека
и дай Бог тебе никогда это не узнать. Я немного служил в Чека и теперь врагу
не пожелаю туда попасть. С тем, что  случилось, я сам разберусь. И никто  не
пострадает. И никакой  опасности для меня. Еще  раз говорю: виноватых в этом
деле нет. И  то, что Митин брат хотел со мной говорить, когда меня  везли  в
больницу, свидетельствует, что он не виноват.
   Теперь учти, кроме меня правду  знают только Грибанов и ты. Грибанов не
скажет,  так  как его  за  "пыж" запросто к стенке поставят. Я тем более  не
скажу, так как  мне сразу припаяют  "покровительство бандитам". Значит жизнь
моя,  Грибанова, всех  братьев Яковенко и  еще  может  кого  зависит от тебя
одного.  Почему я тебе говорю об этом? Потому  что эту картечину надо как-то
убрать, чтобы она никогда, никому в руки не попала. Пойдешь домой  - выбрось
в  речку.  Я хотел  сохранить на  память,  да боюсь  - случайно  найдут. Уже
сегодня был  чекист. Но  он шлапак: поверил Грибанову и мне.  Но там  не все
такие.  Найдется кто-нибудь, кто  начнет копать. Поэтому от греха  подальше.
Все улики уничтожить. Я выполнил его просьбу.
   Замечание насчет Чека запало мне в душу на всю жизнь. Может именно этим
объясняется,  что  я  никогда  ни  на кого не донес  в ЧК и в душе подвергал
сомнению  распространяемые советской пропагандой страшные истории  о "врагах
народа" и рассказы о  "подвигах" чекистов. При той восторженности, с какой я
воспринимал все советское, я без  Мерзликина мог бы натворить много  такого,
за что потом было бы стыдно и больно.
   Так прошли для меня первые два года второго десятилетия века, в котором
я  родился. Закончилось детство, началась кипучая юность.  И  если в  раннем
детстве меня  тянули дороги дальних  странствий,  то теперь потянули  дороги
новой жизни.
   Село,  всколыхнувшееся  под  благотворным   воздействием  тех,  хотя  и
ограниченных, но вполне реальных экономических свобод, которые  давала Новая
Экономическая Политика, с энтузиазмом взялось за восстановление разрушенного
хозяйства. Можно лишь поражаться тому, что после страшного голода  1920-1921
годов страна в 1922 году уже имела  необходимый минимум  продовольствия, а в
1923 году встал  вопрос о необходимости  экспорта хлеба за рубеж. И  все это
сделано людьми  разоренной деревни. Сельское хозяйство почти не имело тягла.
Пахали на  коровах и сами впрягались в  плуги. Помню поля, на которых  везде
люди, люди и почти нет животных. Но работали, и при том,  весело, со смехом.
Помню частую и привычную шутку.  Приезжие докладчики любили рисовать картину
прекрасного будущего  села, с  тракторами и машинами,  а  мы, комсомольцы, с
энтузиазмом  пересказывали  все  это. И вот, обычно,  проходя мимо поля, где
работала наша семья, наши односельчане, явно целясь в  меня - комсомольского
вожака - весело кричали отцу: "Ну, що на  трактор  перейшли -  сапкою  трах!
трах!"  И  все смеялись. И  шутники, и мы. Всем  было весело  и  все  горячо
трудились.
   И я,  отдававший весь свой досуг  культурной и  комсомольской работе, с
энтузиазмом трудился в хозяйстве  своего отца. Теперь труд не казался таким,
как в  раннем  детстве, тяжким наказанием.  Я  увлекался  процессом  труда и
полюбил его - полюбил землю, поливаемую нашим потом и ее плоды.  Может этому
способствовало то, что я подрос, и  работа стала посильна, но главное  было,
наверное, в том, что в своем труде я увидел смысл, в  том, что  рассматривал
его, как работу для будущего, как подготовку материальной базы коммунизма. И
именно  поэтому,  вероятно,  работал  с  энтузиазмом.  Настроенный  "Азбукой
коммунизма" я мечтал о труде, освобожденном  от пут мелкого собственничества
на общих полях, с помощью машин.
   Тогда я не понимал и не мог понять, что именно общие поля несут с собой
подневольный труд,  убивают инициативу земледельца,  превращают его в  раба.
Для того, чтобы это понять, потребовалась почти вся жизнь.
   Не знаю, понимал ли это мой  отец. Скорее всего - нет. Он так увлекался
самим  процессом  труда, что  ни о  чем другом  думать не  хотел. А вот дядя
Александр  -  этот  малограмотный  мудрец  -  прекрасно  понимал  и  пытался
разъяснять это мне - своему любимцу. Но я не способен был этого понять и все
дальше и дальше отходил  от  него.  Я думал:  "Ты, дядя, неправ!  Но мы тебе
докажем.  Мы  на обширнейших территориях создадим могучие  коммуны. Построим
огромные заводы. Дадим  массу машин для коммун. И человек в изобилии получит
все необходимое для жизни. А главное, будет иметь много свободного времени и
сможет  в   полной  мере  наслаждаться  жизнью:  читать,  писать,  рисовать,
путешествовать, посещать театры, заниматься спортом".  Вот  тогда  дядя  сам
увидит и поймет.  Разве мог я тогда подумать, что  все  это  фантастика, что
практически  дело выльется в  то, что на этих обширных полях  будут работать
рабы, которых  будут сажать в тюрьму даже за то, что они, голодные, подберут
уроненный  колосок  с  выращенного  ими  поля,  которые  будут десятилетиями
недоедать и даже вымирать с голоду.
   Не думал  я об этом, не поверил бы в такое, если бы даже кто-то сказал.
Я был  весь  в  мечте  о  "светлом будущем  человечества".  И  я  хотел  его
приближать. Рутинная работа в хозяйстве отца, хотя и увлекала, удовлетворить
не  могла. Хотелось делать такое, что заметно  бы двигало всех к коммунизму.
Те из комсомольцев, кто, как и я, мечтали  о будущем, решили создать коммуну
молодежную. Представлялось  все просто: заберем из  хозяйства родителей свою
часть и вложим в коммуну. Но, оказалось, что по младости лет,  мы выделиться
не можем, а родители наши только посмеялись над нами, когда мы им предложили
объединиться.
   После неудачи с коммуной  мысли  мои рванулись  из села:  надо  на село
действовать  извне.  Надо  идти  строить  промышленность и из  нее,  как  из
крепости,   атаковать  сельское   хозяйство.  С   помощью  машинной  техники
перестраивать всю жизнь села. И я  решил идти  в профтехшколу, чтобы получив
там  производственную   специальность,  начать  работу   в   промышленности.
Обстановка  благоприятствовала.  Создавалась  профтехшкола  в  Бердянске.  И
здесь, уже  не по-молокански, в первую очередь должны  были приниматься  те,
кто приходил c комсомольскими путевками. Я таковую  получил. И меня приняли.
Может действительно помогла эта путевка,
   хотя тогда еще это не было панацеей. Многих с путевками не  приняли "за
отсутствием должных знаний". Я  все экзамены сдал. И может это было главным.
А может  сказалось то, что директор школы  - болгарин  Дончев,  увидя отца в
коридоре  пошел  к  нему  навстречу с распростертыми  объятиями  - отец даже
опешил, так  как не ожидал  встречи в  этом месте со  своим  давним  хорошим
знакомым. Они обнялись и Дончев потащил  отца  в свой кабинет.  Когда, через
некоторое время,  отец выходил из кабинета, директор  сказал вслед ему:  "Не
волнуйтесь, Григорий Иванович, будет ваш сын учиться, тем более с путевкой!"
Так что может главной причиной моего беспрепятственного поступления  в школу
была эта случайная встреча.
   Вскоре я уезжал. Грустно было ребятам отпускать своего агитпропа. Очень
теплыми  были  проводы. На  прощанье Катя меня поцеловала. С  Шурой и  Ваней
обнялись. Перед отъездом мысли мои почему-то тянулись к дяде Александру и о.
Владимиру. К дяде я сходил, но теплоты  не вышло. Я чувствовал в чем-то себя
виноватым.  Попасть  на  глаза  о. Владимиру  не решился. Не  простился и  с
благородным  моим  другом  -  Симой.  Он  стал,  по  новым  законам  морали,
"классово-чуждым". И мне до сих пор стыдно за это.

   8. "ПОВАРИТЬСЯ В РАБОЧЕМ КОТЛЕ".

   Занятия  в профтехшколе начались. Класс мне не понравился.  Все ученики
из городских интеллигентных или зажиточных сельских семей. Я не мог ни с кем
подружиться.
   Меня тянуло к тем, с кем встретился в молодежном клубе. Но и там ничего
хорошего  не выходило.  Здесь не принимали  меня. То  и дело я слышал модную
тогда  фразу,  которую  адресовали   непролетарским  элементам,   пытавшимся
вступить  в комсомол:  "Надо повариться в рабочем котле". Меня как ножом  по
сердцу резало,  когда кто-то  кто сам еще труда настоящего и не видел цедил:
"В  рабочем котле повариться  тебе  надо".  Никто  ничего  не  доказывал, не
приводил  фактов,  подтверждающих  превосходство   городского  рабочего  над
сельским тружеником. Только сакраментальная фраза - "надо повaриться". И как
ни  странно, но она покоряла. Становилось стыдно за то,  что до сих  пор  не
"поварился" и пропадало желание ходить в комсомольский клуб.
   Свободное время некуда было девать. Чтобы его убить, я  прямо из  школы
бежал на  виноградник  моего квартирного хозяина  Степана Ивановича. Шла как
раз уборка винограда. Хозяин  был  доволен моим  участием.  Но  разве  такое
занятие  требовалось?  После  школьного,  просвитянского   и  комсомольского
кипения  в Борисовке, жизнь  здесь  казалась  мертвой  и  ненужной.  И я  не
выдержал. Мне захотелось  в  Борисовку. И  я в одну из суббот конца сентября
отправился в путь.
   Я торопился, на многих участках  бежал.  Мне хотелось успеть сегодня же
увидеть своих друзей. Встреча была бурно-радостной. Однако, таковой она была
недолго. После  первых: "Ну,  как?", "А что?"  "Как занятия?", "Что нового в
ячейке?" -  опустился невидимый  занавес  между  мной и  ними.  То, что  они
обсуждали, о  чем спорили  было уже чуждо  мне. Это было ихнее,  а я уже был
чужой. Ушел я  домой перед рассветом с тоской на сердце. Я понял, что сюда я
уже могу ездить только гостем. Открывая двери, отец  сказал: "А я думал, что
ты и  не зайдешь домой!" Умный и чуткий, он понял  мое состояние и некоторое
время спустя, как бы  продолжая начатый  разговор сказал: "Не расстраивайся.
Привыкай к новому. Раз уж из утробы выпал, пуповину надо резать"...
   Так  мы и не  уснули до утра. Столь душевного разговора  у  нас с отцом
никогда больше не было, хотя вообще наши отношения были теплыми. Я рассказал
отцу обо всем. И об обстановке в школе и о моем  положении  в  комсомольском
клубе и о встрече со своими борисовскими друзьями.
   - Самое  для меня страшное, - сказал я под конец, - это то, что остался
я  в  безлюдном  пространстве.  Совсем не с кем  говорить, один собеседник -
Степан Иванович. - Так он больше  про виноград и  вино. А  я  без людей, без
дружбы - не могу.
   -  То и хорошо, что не можешь,  - ответил отец.  -  Не можешь, так ищи.
Будешь хорошо искать - найдешь.
   Но пока что  друзья  не находились.  В Бердянске,  когда я возвратился,
обрадовался  мне только Степан  Иванович. Я вел  с ним длительные разговоры.
Как-то  высказал свое желание попасть на производство, "повариться в рабочем
котле".
   - Да в том котле пьянству только обучиться можно, - произнес он. Однако
просьбу мою не забыл, и однажды сказал:
   - Мог бы я, пожалуй, тебя пристроить, но как же со школой?
   - А я стану ходить во вторую смену, - сказал я.
   Через несколько дней я  уже был в "пролетарском котле" - начал работать
подручным слесаря в депо паровозов станции Бердянск. Но  со второй сменой  в
школе ничего не вышло. Я не успевал на начало занятий и было как-то неудобно
перед  учителями, и хотелось  ходить  в комсомольский клуб. Теперь я  думал,
явлюсь туда уже как равноправный. Ведь я уже "варюсь". Но меня встретили еще
враждебнее:  "Примазывается  к  рабочему   классу.  Хочет  подкраситься  под
пролетария".
   Пропала охота появляться  и в комсомольском  клубе.  Надо  было  что-то
делать.
   И   я  поехал   в  Донбасс,  в  могучий  пролетарский  центр.  Вот  там
действительно котел. Я написал отцу, чтобы он не беспокоился: "Как устроюсь,
сам отзовусь".
   И  вот я подъезжаю  к  станции  Сталинo, ныне  Донецк.  Разговаривая  с
соседями  по  вагону, узнаю: в городе страшная безработица, толпы  бездомных
голодных  и  полуголодных  людей  наполняют Сталинo,  Макеевку  и шахтерские
поселки. Тоскливо у меня на  сердце.  Но  вот кто-то, видя  в  сколь мрачное
настроение привели меня рассказы о безработице, спрашивает:
   - А вы не комсомолец?
   - Комсомолец, - отвечаю.
   - Ну тогда проще, - сразу несколько голосов. - Комсомольцев устраивают.
Не  сразу, конечно,  но через некоторое время работу  дают. На сердце у меня
становится  легче,  но  тут же мысль: "А почему, собственно  говоря,  я, как
комсомолец, должен получать работу вне очереди?"
   Прибыли. Узнал как пройти к бирже труда.
   Теперь  этого барака с  обширным  двором,  обнесенным  высоким  плотным
деревянным забором, который  располагался почти напротив  Горного института,
уже нет. Давно  снесен,  а территория застроена. Но я и  сейчас  въявь  вижу
огромный двор,  заполненный сермяжной  и  лапотной Россией.  Украинцев почти
нет. Украина растит хлеб, сады, живность. В этом дворе, среди этой сдвинутой
с места  России, мне предстояло  провести много  дней  -  до  самых холодов.
Оказалось и для комсомольцев найти работу не так просто. Правда, у меня было
то преимущество, что не приходилось ежедневно выстаивать в огромной очереди.
Я просто  шел к  окошку  инспектора по  молодежи  и,  поговорив  с  ним, мог
отправляться куда угодно. И я без толку ходил по городу, пытаясь хоть что-то
заработать. Денег у меня было очень мало  и  я  ограничивался расходом в 5-7
копеек - фунта полтора хлеба на день и немного овощей.
   Время шло,  надвигались  холода  -  уснуть во дворе не было уже никакой
возможности,  тем  более, что  одет  я  был  по  летнему. Пришлось купить на
барахолке  какую-то  рванину. На  этом деньги мои и  иссякли. Несколько дней
голодал. Потом, как говорят на Украине, занял очи у "серка" (собаки) и пошел
просить хлеба  по дворам. Таким образом  хлебная проблема  была  решена.  Но
оставалась проблема  ночевки. Проще  всего было вернуться домой или  послать
письмо отцу - попросить денег. Но я сам должен был войти в новую жизнь.
   Однажды,  когда  я  сидел  на  "весовой",  ожидая,  не  подвернется  ли
разгрузка  вагонов,  подошел  паренек  -  меньше  меня  ростом,  но  крепыш,
коренастый и видимо старше меня.
   - Слушай! У тебя нет чего-нибудь рубануть. Второй день ничего во рту не
было. Я  только что вернулся  с похода по дворам и мой  мешок  был полон.  Я
гостеприимно пододвинул его к нему. Он начал жадно есть, и мы разговорились.
Я пожаловался, что замерзаю по ночам.
   - Да что же ты! - воскликнул  он -  прекрасный  же ночлег на  "Мартыне"
(мартеновские печи).  Я  сказал,  что  не знаю, где это. Тогда он  предложил
держаться вместе.
   С Сережей дела мои  пошли лучше. Разбитной и веселый паренек этот в тот
же  день  сумел занять один из вагонов, прибывших  под разгрузку.  Это  было
нелегко.  Желающих  разгружать  больше,  чем  прибывало   вагонов.  Все  они
бросались к прибывающему составу, отталкивая один другого.  Нередко доходило
до драк.
   Сережа  лучше  меня  разбирался  в  "экономической"  политике. Он,  как
оказалось, дал взятку десятнику и захваченный нами вагон был записан на нас.
С тех пор удача сопутствовала нам. Почти ежедневно, даже по два-три в сутки,
доставались нам вагоны. Мы приоделись, начали хоть один раз в день  посещать
столовую  и принимать горячую пищу. Спать  в трубах под мартеновскими печами
тоже было тепло. Правда, грязно. Выходили мы из этих труб утром, как  черти,
унося на себе всю накопившуюся за сутки мартеновскую пыль.  Вот в таком виде
я и бежал однажды по утру через заводские железнодорожные  пути, к одному из
разбросанных по территории завода кранов с горячей водой.
   - Эй, хлопче!  А  почэкай лышэнь!  - услышал  я.  Оглянулся. Ко мне шел
человек  выше среднего  роста, плотный, коренастый с  длинными  и  толстыми,
по-запорожски свисающими, рыжими усами.
   Человек приблизился. Теперь  обратили на себя внимание глаза, буквально
лучившиеся добротой.
   - Что же ты такой грязный? - спросил он.
   - А в тому готэли, дэ я жыву, обслуга бастует.
   - Дэ ж цэ той готель?
   - На мартыне!
   - О та ты, бачу,  вэсэлый хлопець. А дэ працюеш? Я ответил серьезно. Он
продолжал расспрашивать - откуда я.
   - Что в деревне скучно было? В город потянуло?
   - И скажете такое - скучно. Да в нашей комсомольской ячейке все кипело.
Некогда скучать было.
   - А ты что, тоже комсомольцам помогал?
   - Что значит помогал? Я был агитпропом ячейки.
   - Выходит ты комсомолец?
   - Ясно дило!
   - И комсомольский билет есть?
   - Конечно!
   - А ты куды сейчас бежал?
   - Умыться.
   - Ну,  тогда беги умываться,  а потом приходи вон туда...  Он указал на
небольшое  одноэтажное  кирпичное  здание.  -   Там  меня  найдешь.   Только
обязательно приходи. Может я чем-то помогу.
   И  он  помог.  Со  следующего  дня  я  был зачислен  в  депо  паровозов
железнодорожного  цеха  металлургического  завода  в  городе  Сталинo  (ныне
Донецк) на должность подручного слесаря-арматурщика .
   Примерно через  месяц Сережа тоже стал  работать в депо - кочегаром.  В
последний  раз  я видел  его летом 1934  года. Видел  на паровозе. Он к тому
времени был  уже опытным и любящим свое дело паровозным машинистом. Но в тот
день мы  не заглядывали  так  далеко  в  свое  будущее.  После  того, как  я
рассказал  о своем счастливом  приключении,  и мы вместе помечтали о будущем
Сережи, последний сказал: "А у меня  тоже удача. Я нашел  отличное место для
ночлега. И тепло и
   чисто, и "шпаны" нет. Не то, что на "мартыне"
   Сережа  нашел лаз  на котлы,  в котельном  цехе. Было там тихо. Никакой
матерщины  и ругани шпаны, никаких похабных  рассказов.  Чисто, тихо!  Такое
блаженство продолжалось  около двух  недель.  Мы за это время преобразились.
Несколько раз были в  бане. Отмылись. Помыли  одежду.  Завели даже  коврики,
которые подстилали  под  себя  на ночь. И вдруг  всему пришел конец.  Как-то
перед самым рассветом нас грубо  выдернули из  сна: "Ишь,  разлеглись! Нашли
где! - Над  нами стоял один из кочегаров. - А ну, мотайте  отсюда! Чтоб духу
вашего не  было!"  Мы  свернули свои коврики и пошли  под  улюлюканье других
кочегаров, прямо  через вход в котельную. Хватило  ума не выдавать свой лаз.
Когда  я  уже  готов  был  перешагнуть  порог  котельной,  послышался  такой
знакомый, близкий голос: "Петя!" Я оглянулся.
   - Петя, это ты? - Лицо обращавшегося покрыто угольной  пылью, роскошные
черные  усы тоже. Но  я  это  лицо узнал  бы и под маской.  Петр  Михайлович
Портнов -  обрусевший болгарин, давний приятель дяди  Александра, муж дочери
ногайской  домовладелицы, у  которой  отец снимал для меня  койку,  когда  я
учился  в реальном училище и  в трудовой школе.  Мы поздоровались и  немного
поговорили. Потом Петр Михайлови