шаться
с начальством,  не  говорить "спасибо",  когда плюют  в глаза.  Впоследствии
многие  из арестованных офицеров  рассказывали, что одним из обвинений было:
"Проявлял  недовольство   полученным  званием   и   высказывал   критические
суждения".
   Я своего звания  ожидал без  страха. Почти твердо я знал его.  Мне было
понятно, что  с точки зрения  буденных я, по сути, гражданский  человек: два
года в академии, два года в штабе и год командования батальоном - больше чем
на  старшего лейтенанта  по  командной  части не  тяну.  А между тем занимаю
высокий   пост  и   имею  квалификацию  военного  инженера  -  значит  дадут
военно-техническое  звание на одну или двe шпалы, т. е. военинженер 3-го или
2-го ранга.  Хотя, конечно, могло  случиться  и  что-то  неожиданное.  Когда
решение находится в буденно-тимошенковских руках, ждать можно всего. Поэтому
мне не хотелось  ничего  менять на  петлицах до получения  звания. Но приказ
есть приказ. И я  одел  свой ромб. Проносить его  долго мне не пришлось - не
помню сколько, но не  более  15-20 дней. Пришел  приказ. Мне  было присвоено
звание военинженера 3-го ранга. И я  в ту же дырочку, где был ромб,  вставил
присвоенную мне "шпалу".
   Однако  в Смоленске я был с ромбом.  И это, я  потом  предположил, была
рассчитанная   хитрость   Вишнеревского.   Сообразив,   что  знаки  различия
военно-технического состава по званиям не отличаются  ничем от  тех, которые
носились по должностям, он захотел, чтобы  я выглядел попрестижнее, пробивая
наш вопрос.  А  может быть, он этого и не думал.  Просто хотел, чтобы строго
соблюдался установленный порядок. Так это или не так,  но по знакам различия
я в Управление начальника инженеров оказался самым большим начальником. Даже
начинж имел только три "шпалы", правда, командные - полковник. Ко мне же все
обращались  как к  имеющему  звание  бригадного  инженера,  и  все для  меня
делалось  быстро.  В тот  же день я  получил  аудиенцию  у начальника  штаба
округа, а  на следующее  утро у командующего, чьи обязанности выполнял в  то
время  Тимошенко.  Уехал  я,  имея   распоряжение  немедленно  приступить  к
строительству  двух  батальонных  районов.   Были   оформлены  и  наряды  на
строительные материалы.
   В тот  же день, когда я вернулся из  Смоленска,  меня  навестило весьма
примечательное  существо. Представьте  себе  человеческий  череп,  обтянутый
самой  тонкой писчей бумагой. В глазницах стеклянные, совершенно неподвижные
глаза  непонятного  голубоватого цвета с каким-то налетом тумана. Уши и  нос
тоже  неподвижны  и  того  же бумажного  цвета,  что  и  лицо.  Череп покрыт
расчесанными   на  левый   пробор  белесыми  волосами,  которые   производят
впечатление  или искусственных  или  перенесенных сюда с  чужой головы. Губы
настолько  тонкие, что рот выглядит буквально  ниточкой. При  разговоре губы
часто раздвигаются на всю  ширину рта, обнажая желтоватые зубы.  Это улыбка.
Жуткая,  я бы сказал, улыбка, т. к. ни один мускул на  лице  не сдвигается с
места, а  глаза остаются неподвижными и ничего  не  выражающими. Впечатление
черепа  при таких "улыбках"  усиливается: создается впечатление, что  кто-то
где-то  дергает  невидимый  шнурок и  раздвигает губы, прилепленные  к этому
черепу.
   Мне стоило большого труда НИЧЕМ не выказать состояния, в  которое  меня
привел вид  этого призрака. Он шел ко  мне от двери с раздвинутыми губами и,
подойдя, протянул  руку:  Кирилов. Ага, так  вот  кто это. Начальник  отдела
контрразведки  "Смерш" Минского  укрепленного  района Кирилов. Я слышал  эту
фамилию, но как-то не доводилось видеть его  и  слышать о нем. Сейчас, глядя
на него, я невольно вспомнил Васильева. Встретиться с этим привидением в том
месте, где ты  в полной его власти -  дело страшное.  Мысль о Васильеве меня
так  захватила,  что  тяжкое  впечатление,  которое  он  произвел  на  меня,
рассеялось. Я представил себя на месте Васильева и решил, что на это чудище,
чтобы отстоять себя, не надо реагировать. После этого разговор с ним пошел у
меня нормально. Однако впоследствии, когда аресты пошли  один за  другим,  я
каждого  арестованного представлял  в  застенке  лицом к  лицу с этим  живым
скелетом.
   Сейчас  же мы говорили  у меня в кабинете.  Я сразу перешел  на деловой
тон. Сказал,  что  жду  от контрразведки помощи. "Мы будем  строить в районе
Плещениц два батальонных  района.  Я сегодня  привез распоряжение  об  этом.
Работа  срочная  и  очень важная. А главное,  нам важно скрыть, что  мы  это
строим.  Я думаю дополнительно "закрыть"  3-4  района. Во  всех этих районах
начнем работы,  но  действительные  только в  одном.  Все районы возьмем под
охрану, но самая бдительная охрана - в действительном районе. Надо, чтобы  и
птица непотребная не пролетела туда".
   Не знаю, зачем он  приходил, но  моя  экспрессия  захватила его.  Лицо,
правда,  никак не реагировало,  но  разговор  он вел  по моей  теме и весьма
заинтересованно.  Я  попросил, чтобы  он  помог в  подборе  охраны  и людей,
которые  будут  вести  работы  в ложных  районах.  Он сказал:  "Я поручу это
Черняеву". И тут я решил идти на пролом.
   - Видишь ли, я на него не очень надеюсь, - и я  рассказал историю с ним
в сапбате 4 ск. - Не  очень он любит работать. А это  дело требует внимания,
добросовестности и много  труда. А  кроме того, я думаю, что он относится ко
мне не очень дружелюбно. А это может помешать делу.
   - Хорошо! - Сказал он, - Я это дело обдумаю. Надеюсь, сделаем так, чтоб
все обернулось на пользу нашей партии и народу.
   На этом и закончилась наша первая встреча.
   Первая, но  далеко  не последняя. Часто  я встречался с  Кириловым. Еще
чаще  вспоминал,  в связи  с начавшимися  арестами  в УР'е.  Тяжкое  чувство
оставил  во мне последний  период моего  пребывания в Минском УР'е.  С одной
стороны,  я не мог не чувствовать удовлетворения от того, что совершил столь
огромное продвижение  по службе. Не могли не радовать и  бесспорные трудовые
успехи  на  новом  поприще.  Но  с  другой  стороны,  не  было  той  радости
творчества, что во  время  практики. Теперь  тоже  делалось  дело. И пожалуй
более квалифицированно, но сердце не радовалось, а было в тревоге. Постоянно
как   будто   кто-то  подозрительно  наблюдал   за  твоими  действиями.  Эта
"беспричинная",  не  ясно  осознаваемая тревога усиливалась  с каждым  новым
арестом. Я же весь УР исколесил  многократно, знал всех командиров  полков и
артпульбатов,  со многими  вступил в приятельские  отношения.  И вот одного,
другого,  третьего...  арестовывают.  Остальные на  глазах меняются. Исчезла
прежняя  откровенность,  непринужденность. Люди  начинают  смотреть  на тебя
подозрительно, иные со страхом.
   Я  хорошо  знал  полковника  Кулакова,  командира  39  полка,  лучшего,
по-моему, из командиров полков. Я с ним крепко подружился в деле, в  службе.
И вот начинаю видеть его  все менее и  менее общительным. Потом его вызывают
на  дивизионную партийную  комиссию  (ДПК) - обвиняют  "в связях  с  врагами
народа". И  это  потому, что он служил  вместе с  людьми,  которые оказались
арестованными.  В  партийной  формулировке  это  звучит  "оказались  врагами
народа". Не  "арестованы по подозрению", а "оказались врагами  народа".  Раз
арестованы, значит "оказались". Кулаков резонно говорит, что знал этих людей
как честных и добросовестных командиров и совершенно не был осведомлен об их
враждебной деятельности.  Но его из  партии исключают  за "связь  с  врагами
народа". Убитый, он едет домой.  На въезде в городок его поджидают молодчики
Кирилова, пересаживают  в "воронок"  и,  не  дав  повидаться с семьей, везут
обратно в Минск - в тюрьму.
   За Кулаковым на ДПК потащили  командира 38 полка - полковника  Куцнера.
Обвинение  такое же  и решение тоже "исключить из партии  за связь с врагами
народа". Уже  много лет  спустя я от прошедших  такое исключение узнал,  как
дальше  развертывались  события. В тюрьме  следователь предъявлял обвинение:
"связь с  врагами  народа". Основание  -  решение партийной  организации.  А
дальше:  "Рассказывайте о своей вражеской деятельности!" И...  пытки. Вот  и
вся  несложная  механика  размножения  врагов  народа. После  ареста  такого
"связанного  с  врагами  народа", как Кулаков, начались аресты тех, кто  был
связан с ним.  У Кулакова в полку, вскоре после его  ареста, были арестованы
начальник штаба полка, командир артпультбата и далее пошли  арест за арестом
всех, кто был  связан  с  Кулаковым по  службе.  В связи с этим  люди  стали
бояться ходить к начальнику даже по его вызову. Я сам чувствовал, как вокруг
меня создается пустота. Приедешь в часть, а  офицеры  разбегаются. На всякий
случай  - может, меня  завтра арестуют,  и его потянут к ответу за  связь со
мной. Полк Кулакова - лучший в  дивизии -  на  глазах  разваливался. Солдаты
открыто  говорили...  Нет,  не  в  защиту невинно  арестованных  командиров.
Наоборот: "Кто нами  командует!!! Враги  народа  умышленно  поставят нас под
убой.  Надо  всех  офицеров "перешерстить". Ведь их  всех Кулаков  принимал.
Знал, кого принимает. Ненужных ему отчислял из полка".
   Но в 38 полку события пошли по-иному. Когда Куцнера исключили, он пошел
на вокзал.  И совершил такое, чего никто  не  ожидал. Его,  как  и Кулакова,
ждали дома - на ст. Дзержинск железнодорожной линии Москва - Негорелое, а он
по той же линии поехал в другую сторону - на Москву. Осенью, когда я приехал
в Академию Генерального Штаба, случайно встретил Куцнера. От него я узнал об
этом его  маневре. Мы в УР'е  никто не знали, где он.  Кирилову  же, который
знал, конечно, его адрес, было  невыгодно  рассказывать о  своей "промашке".
Поэтому мы все считали Куцнера арестованным.
   Когда мы встретились с ним  в Москве, он мне рассказал: "Иду на вокзал,
а в  голове  -  в  Дзержинске  ждет арест.  Надо подаваться  в Москву.  Если
распоряжение оттуда, то пусть там и арестовывают. А если местное творчество,
зачем  лезть  к  ним в  пасть.  На  вокзале иду  к кассе,  а сам внимательно
осматриваюсь.  Вижу  одного  кириловского  молодца.  Подхожу  к кассе,  беру
демонстративно  билет  до  Дзержинска  и  иду  гулять  на  улицу.  "Молодец"
успокоился и исчез. За  мной никаких  "хвостов". Видимо, было  дано  задание
только до вокзала  сопроводить. Но  я на всякий случай походил, пока подошел
поезд от Негорелого  на Москву,  затем  зашел в уборную,  выбросил "в  очко"
фуражку, расстегнул китель, дождался, пока поезд тронулся,  и как уже едущий
пассажир  вскочил в  вагон на ходу и пошел по поезду  "искать  свое  место".
Нашел начальника поезда, заплатил ему, и он меня устроил в мягкий вагон.
   В Москве явился  в  Главное Управление Кадров  и заявил, что обратно не
поеду. Согласен  на любое назначение, но  обратно ни  в  коем  случае".  Его
назначили преподавателем в академию им. Фрунзе.
   Это  тоже  особенность  того  времени;  тот,  кто  не  как  я,  понимал
обстановку  и чувствуя  приближение ареста,  уезжал в  другое место, избегал
его, как правило. Когда найдешь  этого, сбежавшего, да еще надо представлять
доказательства его "преступной деятельности". А доказательств нет. Они могут
появиться только после того, как  он  будет арестован. А "план" (по арестам)
надо выполнять. Поэтому предпочитали брать сидящих  на  месте, а не гоняться
за "бегунами". Все равно и тот, и эти ни в  чем не виноваты, но "показания",
если хорошо "поприжать", дадут.
   Я всего этого тогда не понимал. Полагал, что "пятая колонна"  в  стране
есть. Возможны, конечно, ошибки, но основная  масса арестованных  - "враги".
Ведь вот уже у Кулакова переарестовали добрую  половину офицеров полка,  а у
Куцнера  только его самого. Я тогда еще не знал, что Куцнер  не арестован  и
что он  своим поступком  нарушил намеченный "план". Кирилов и его подручные,
зная, что Куцнер в Москве, и не зная, каковы его связи  в "верхах", полагая,
что у того есть  там "сильная рука",  боялись трогать 38-ой  полк. Вероятнее
всего именно это  отодвинуло безудержный разгул  арестов  в Минском  УР'е на
конец 1937  и  начало 1938  годов. Мне видеть этого  не  пришлось.  И видимо
поэтому я не дошел до мысли, что творится произвол. И  все же тревога висела
в  воздухе. Впоследствии, когда я узнал о событиях 1936-1937 г.  значительно
больше, я часто вспоминал этот период и ставил перед собой вопрос: боялся ли
я ареста? И твердо отвечал: нет! Хотя и понимаю теперь, что если бы  меня не
отозвали в Академию Генерального Штаба, то в  УР'е я почти наверняка  был бы
арестован. Недаром же Кирилов был так внимателен ко мне и не  даром он так и
не  сменил  Черняева  на  посту  оперуполномоченного  Управления  начальника
инженеров  УР'а. Но я никакой опасности для себя не видел  и вел  все дела с
полной ответственностью и решительно, не оглядываясь ни на кого.
   Строительство    двух    Плещеницких    батрайонов    было    выполнено
квалифицированно.  Я  хорошо помнил  свой дипломный  проект  и  решил  смело
внедрить его в практику на этих двух батрайонах. Я конечно не пошел на такой
рискованный  эксперимент  как  постройка батрайона  за  14  суток.  Не  имея
практического  опыта  и  при  отсутствии той технической  обеспеченности, на
которую я рассчитывал в дипломном проекте,  пытаться строить батрайон за  14
суток  было  бы авантюрой,  но за  три  месяца оба батрайона были  закончены
полностью,   с   полным  боевым   оборудованием  дотов  и  проведением  всех
максировочных работ.
   Если  бы я боялся, то такую работу вообще невозможно было бы выполнить.
Все время приходилось рисковать. С самого начала. С организации строительных
участков. Шалаев  предложил  два  участка: батрайон  - участок, и настойчиво
доказывал  Вишнеревскому  и  писал начальнику  инженеров  округа,  что  один
начальник участка не справится, и работа будет сорвана. Но я сказал твердо -
будет один  участок  и все  материальные средства будут в одних  руках или я
снимаю с себя  всякую ответственность за эти работы. Вторая стычка произошла
с более опасным противником  - Кириловым  - по поводу кандидатуры начальника
участка. Кирилов  действовал, конечно, не  прямо.  Он сам "не  вмешивается в
дела командования".  Он действовал через комиссара УР'а Телятникова, старого
коммуниста - в партии  с 1915 года - и политработника с первых дней создания
Красной Армии.  Он  единственный в УР'е, кто сохранил  при присвоении звания
свои  ромбы. У него их было по должности два. При присвоении званий ему дали
звание "дивизионного комиссара", т. е. те же два ромба. Телятников пригласил
меня и  после  небольшой словесной  "разминочки" спросил:  "Ты  кого  хочешь
назначить начальником нового участка?"
   - Костю Хорна.
   - А может подумать над другой кандидатурой?
   - Нет, я уже всех перебрал. Более подходящей кандидатуры нет.
   - Ну, а Немировский? Военный инженер. Одну с тобой академию кончал. И к
тому же член партии. А что Хорн? Гражданский техник, беспартийный.
   -  Немировский  учился  со мной не только  в  одной академии. На  одном
факультете. Мы знаем друг друга, как облупленные. Во время учебы дружили.  И
здесь дружим, хотя он выше меня по званию. Но Немировский не организатор, он
человек безвольный - на  каждый  начальнический  чих  оглядывается.  А Костя
организатор.  В трудный  момент  он  не остановит  работу,  не станет искать
начальника  для получения дозволу. То, что он техник, не помешает ему  вести
дело. У него строительная практика вдвое больше, чем у Немировского.
   - Но нельзя же недооценивать и инженерные и партийные данные.
   - Нельзя.  Но главное сейчас - организаторские качества. Вот  Вы в этом
укрепрайоне  с  первого  дня.  Сколько  времени  затрачивалось  на  создание
батрайона, если считать от первого колышка, до полной боевой готовности?
   - Много.
   -  Много? Не меньше трех  лет. А  было и пять.  А мы должны сделать два
батальона за три месяца. Мне нужен повседневный организатор. А на инженерные
вопросы  поставим  инженера.   Создадим   на   участке  техотдел.  Того   же
Немировского или самого Шалаева поставим  во главе.  А Хорн пусть организует
дело,  пусть  будет  моим подручным  в этом  деле. Я  ведь с себя не  снимаю
ответственности.
   - Но кандидатуру Хорна и Кирилов не одобряет.
   - Что значит не одобряет? Если у него есть против него материалы, пусть
действует официально, а если я начну  считаться с его  личными  симпатиями и
антипатиями, то работать будет некогда. В общем, я твердо настаиваю на Хорне
и беру  на себя ответственность за него.  А нет  - отстраните  меня от этого
дела  и поручите  Шалаеву.  Он  окончил ту же, что  и я, академию еще раньше
Немировского и получил звание военинженера 1-го ранга.
   - Ну смотри. Тебе виднее. Мое дело предупредить.
   Несколькими  днями позже  зашел Кирилов.  Он  проявлял  ко  мне  особое
расположение.   Заходил  довольно  часто.  На  неделе  2-3  раза.   Чем  это
вызывалось, я и до сих пор не могу сказать. Какой-либо особой направленности
в разговорах  не было.  Разговор  о том, о сем.  Попыток  завербовать меня в
секретные  сотрудники  "Смерш'а" тоже  не было.  Так в чем  же дело?  Особая
симпатия? Желание отвести душу в  разговоре с интересным  собеседником?  Или
просто из-за близости расположения наших кабинетов? Или, может, "поиграться"
со мной: напоминать своей физией, что "смерть с косой" всегда рядом? Или же,
возможно, мне готовилась особая роль, даже выходящая за рамки Минского УР'а:
роль эксперта на каком-то готовившемся процессе по "вредительству" в системе
УР'ов? Все могу думать, но твердо  ничего  не знаю кроме того, что относился
он ко мне с показной симпатией и откровенностью.
   Однажды  он пришел в состояние такой удовлетворенности, что  это  можно
было  заметить  даже  по  его  лицу  мертвеца.  Усевшись,   как  обычно  без
приглашения,  к моему столу, он  сказал: "У меня для тебя "сюрпризик"  есть.
Хочешь послушать?"
   -  Ну что ж, раз это для меня, то выкладывай.  - Кирилов, держа в руках
какой-то типографского исполнения документ, начал читать. Документ он держал
все время  так,  чтобы  я не мог прочесть в нем что-нибудь  сам. С  тех  пор
прошло более  30 лет. К  тому же слуховая память  у  меня  значительно  хуже
зрительной.   Поэтому  я  не   могу  поручиться  за  точность   формулировок
прочитанного мне Кириловым. Не могу даже утверждать, что я ничего не упустил
из слышанного. Но я убежден, что оставшееся в памяти ниже излагается точно.
   "Новый начальник инженеров Минского Укрепленного района Григоренко Петр
Григорьевич", -  зачитал  Кирилов.  Сделал  паузу.  Затем начал  читать  мои
биографические данные.  Они были довольно подробными и фактических ошибок  в
них я не заметил.  После биографических данных  снова пауза и - "далее самое
интересное. Слушай внимательно." - Принадлежит к так называемому сталинскому
поколению. Идейный. Предан Сталину и его режиму не из желания выслужиться, а
по убеждению. К критике в адрес  режима относится нетерпимо,  но  доносов не
пишет,  а  горячо  убеждает  оппонента  в  его неправоте. Головокружительное
продвижение  по службе воспринял как должное и несмотря на  отсутствие опыта
дело взял  в  руки твердо и уверенно. Инициативен и решителен. Принимать  на
себя ответственность не боится. Заметных пороков не обнаружено. Подходов для
вербовки нет. Можно попытаться действовать через женщину,  хотя надеяться на
успех тоже трудно".
   Кирилов закончил и уставился на меня своим застывшим взглядом:
   - Ну как аттестация? Нравится?
   - Очень.
   - А что же ты не спросил, кто писал?
   - А я жду, когда ты сам скажешь. Ваш брат ведь любит задавать  вопросы,
а когда задают ему - он не любит.
   - Это  выдержка  из  внутриведомственного  доклада начальнику дефензивы
(польской разведки).
   - Хорошо же  они осведомлены.  А что же  смотрит "Смерш"?  Извиняюсь за
вопрос.
   -  Это  ты  узнаешь в свое время. А вот тебе кое-что  запомнить надо. В
частности насчет  женщин. А  то  ведь  Загорулько