е закончилось, сказал брату:
   - Вас не  пытают, значит могут еще освободить. Это им тоже для  чего-то
надо; кое-кого освобождают. Если освободят, то старайтесь не забыть все, что
здесь видели.
   И  надо  сказать, брат  отлично выполнил завет этого  инженера.  Я  был
просто  поражен количеством лиц,  чьи фамилии, дела и  пытки он запомнил. Мы
просидели почти до утра,  и я  все  писал о вымышленных диверсиях,  терроре,
шпионаже,  биографии  этих  "врагов"", применявшиеся  к ним  пытки, зверские
избиения, раздавленные пальцы и половые органы, ожоги от папиросы на  лице и
теле, пытки выстойкой и  светом (человека на многие  часы ставят  под мощную
электролампу), жаждой.
   Я записал рассказ брата и сказал ему,  что пойду с этим к  генеральному
Прокурору СССР Вышинскому. Мы оба думали, что это  явление чисто местное. Но
убежденными в этом не были. Об  этом говорит  тот факт,  что мы  ожидали как
реакции на  мое  заявление  Вышинскому  возможного  ареста. В связи  с  этим
договорились о шифре  для переписки. Обязались  писать  друг  другу  не реже
одного раза в неделю. Если будет происходить что-нибудь, связанное с делом о
пытках,  пользоваться  шифром.  Если все  спокойно  -  посылать  простые  по
содержанию открытки. Если же  кого-то арестуют, то его жена  должна  послать
телеграмму: "Иван (Петро) тяжело болен". Но Иван опасался, что он может и не
увидеться  с   женой.  На   эту  мысль   его  наводнили  обстоятельства  его
освобождения. Продержали его под арестом  около  месяца. За это время дважды
вызывали к следователю.  Оба раза никакого  допроса  не было.  Первый раз он
написал  автобиографию.  Второй   раз  -   свои  отзывы  на   подчиненных  и
начальников. Но главное было ясно  не в  этих писаниях, а  в том, что он всю
ночь  сидел  в следственной камере,  расположенной рядом с камерой  пыток  и
слушал  вопли  и  стоны  истязуемых,  крик,  ругань  и угрозы заплечных  дел
мастеров.
   В третий раз разговор со следователем был короткий.
   - Ну  вот,  Иван Григорьевич, мы  с  вами пока что  расстаемся. Вот вам
пропуск  и можете идти  домой.  Разумеется,  о  том,  что вы здесь  видели и
слышали рассказывать никому не рекомендуется. До скорого свидания.
   - А как же мой паспорт и справка о том, что я освобожден?  Ведь все  же
знают, что я арестован. Как же я явлюсь на службу?
   - На службу мы сообщим. А о ваших документах поговорим при встрече. Вот
адрес. Прочтите и запомните его. Когда придет время, я позвоню вам на работу
и передам,  чтобы вы зашли к  врачу. Тогда и придете по этому адресу к 10-ти
вечера.  Вот там и  поговорим о ваших  документах. А  пока  не беспокойтесь.
Никто вас  не тронет, пока мы вам доверяем, хотя на вас есть очень серьезное
заявление. Но об этом мы еще поговорим в свое время.
   Ивану не оставалось ничего другого, как удалиться. Выйдя на улицу, он у
первого  встречного спросил время.  Расписание  поездов  на  Москву он знал.
Через  40  минут шел  поезд и  Иван, не  заходя домой,  бросился  на вокзал.
Сейчас, заканчивая разговор со мной, он сказал:
   - Они ведь что сделали?! Показали мне, что  могут сделать со мной, если
я не буду их слушаться  и  взяли меня как  овчарку на короткий  поводок - не
дали ни  документа об освобождении, ни паспорта, да еще и  пригрозили, что у
них есть серьезные заявления  на  меня. Теперь меня  будут вербовать.  А  не
соглашусь на них работать, то им и арестовывать меня не надо. Просто заберут
и водворят в камеру, как  будто я из нее и не выходил.  Если  за время моего
отсутствия они  установят, что  я  от них  домой не  явился, то  меня  могут
забрать, как только я покажу  свой нос в Запорожье. В этом случае я Марию не
увижу  и телеграммы  не будет. Но  я как-только доберусь  домой, напишу тебе
открытку. Значит, если моей открытки не будет, я арестован раньше, чем дошел
до дома.
   На этом мы расстались.
   На  следующий   день  я   пошел   пробиваться  к  Вышинскому.  Приемная
прокуратуры СССР была забита толпами людей и гудела, как потревоженный улей.
Но  майор в те  времена был величиной и дежурная  по  приемной  очень быстро
свела меня со следователем по особо важным делам.
   Часть  приемной  была  разгорожена  фанерными переборками на  небольшие
комнатки. В одну  из таких  загородок зашел и я.  Приятный и любезный на вид
мужчина приподнялся,  указал на стул перед его столом, подал руку, назвался:
"Реутов".
   - Ну, рассказывайте, какая нужда привела вас сюда? - заговорил он.
   Я начал рассказывать, но  рассказать  ничего  не  успел.  Как только он
понял, о чем будет речь, движением руки остановил меня:
   - Не будем  здесь  говорить об этом, -  и он  указал  на перегородки. Я
замолчал. Он снял телефонную трубку и набрал номер:
   -  Лидочка!  В понедельник прием состоится? А много у вас?  Пятнадцать?
Норма? Ничего не поделаешь,  Лидочка, придется добавить шестнадцатого.  Дело
такое же как минское. Тут очень  симпатичный  майор, генштабист. Но  я прошу
дописать его  первым,  Лидочка,  первым.  Дело очень  важное. А фамилия  его
Григоренко. Он сам москвич, а говорить будет о делах запорожских. Там у него
брат, который сам приезжал в Москву. Только вчера уехал.  Так что сведения у
майора из первых рук и самые свежие.
   В понедельник  я пошел на прием. Как  и  просил Реутов,  меня Вышинский
принял первым. Теперь-то  я  уже  знаю,  что  это  была  за личность,  какую
страшную  роль сыграл  он в сталинском терроре.  Но тогда, я должен честно в
этом  сознаться,  я  уехал  от  него  под впечатлением  значительности  этой
личности. Первое впечатление от  внешности хозяина  величественного кабинета
не очень  для него выгодное. Выдвинутая вперед нижняя часть  лица, с тонкими
губами  и  узкими  щелками остро  глядящих глаз, напоминали  насторожившуюся
морду хищника. Но разговор все  сгладил и вызвал чувство доверия и уважения.
Он, приветливо улыбнувшись, сказал:
   -  Вы  не  торопитесь,   майор,  у  нас   с  вами  времени  достаточно.
Рассказывайте спокойно.
   И я сразу успокоился. Появилось чувство раскованности. И я изложил суть
дела менее  чем  в  5 минут.  Правда, ни  фамилий, ни описания пыток в  моем
докладе не было. Но я сказал ему, что все это у меня есть.
   Выслушав меня, он вызвал своего секретаря и распорядился:
   - Попросите Нину Николаевну.
   После этого задал мне несколько вопросов. Пока  я на них отвечал, зашла
пожилая женщина в военной форме и со значком чекиста на груди.
   Вышинский, не приглашая ее садиться, сказал:
   -  Нина  Николаевна,  вот майор  сообщает чрезвычайно  важные факты  из
Запорожья. Запротоколируйте, пожалуйста, подробно его рассказ и доложите мне
со своими  предложениями.  А вас,  товарищ майор,  я  прошу рассказать  Нине
Николаевне со всеми  подробностями, с фамилиями  и  описанием всего, что там
происходило.
   С  чувством горячей признательности  и глубокого  уважения уходил я  от
этого человека, который, по моему разумению,  принял близко к сердцу и хочет
решительно  пресечь  те нарушения законности, о  которых рассказал Иван. Это
посещение убедило меня  в том, что  пытки  - местное творчество. Правда - не
единичное.  Я  ведь запомнил Реутовское: "такое,  как минское". В общем, мне
стало  "ясно"  - на  местах много безобразий, но  Москва  с ними борется. Мы
дошли с Ниной Николаевной до ее кабинета. Здесь она сказала:
   -  А  собственно,  зачем  мы вдвоем  будем заниматься  одним делом. Вы,
майор, человек грамотный. Поэтому вот вам бумага, садитесь  и все опишите, а
я потом прочитаю и если что неясно, задам вопросы.
   Так мы и поступили. Ушел  я довольно поздно, утомленный,  но с приятным
чувством исполненного долга.
   Дождавшись открытки от брата, я послал  ему письмо (шифром) с отчетом о
том, что я сделал.
   Но  шифр наш,  как  вскоре продемонстрировала нам жизнь,  был  не очень
умной и далеко не безопасной выдумкой.
   Однажды я неожиданно проснулся перед рассветом. Это можно считать почти
чудом.  В  сердце  какая-то  тревога.  И вдруг  вижу -  тихо  приоткрывается
выходящая в коридор дверь  нашей квартиры и в дверь проскальзывает моя жена.
Меня как ветром сдуло  с кровати. Босиком, в трусах я вылетел в коридор. Она
уже бежала по лестнице,  направляясь в фойе первого этажа к выходу на улицу.
В несколько прыжков я догнал ее. Остановил. Она вся в слезах.
   -- Мария, что с тобой? Ты куда?
   Она плачет навзрыд:
   - Пусти меня!
   - Нет! Ты вернись сначала домой, расскажешь мне в чем дело.
   Возвращаемся.
   - Ну в чем дело?
   - А это что? - показывает она мне письмо.
   - Письмо от Ивана, - говорю я, осмотрев конверт.
   - Да? А что в письме?
   - Я не читал. Прочту,  скажу.  А с  каких пор ты взяла на себя контроль
над моей перепиской?
   - Ну,  ты знаешь, что  я твои  письма  никогда не  вскрываю,  а тут как
толкнуло что. Вскрыла, а там ничего не понятно. Шифр.
   - Ну и куда же ты с этим  письмом бежала? - У меня мелькает догадка и я
чувствую, как холодок пробегает по спине.
   Она выдавливает из себя:
   - В НКВД, на Лубянку.
   Я  так и  сел.  Перед глазами картина. Она появляется  на Лубянке: "Муж
получил шифрованное письмо. Вот оно".
   Ее  заставляют  написать  заявление  и  затем  допрашивают,  заставляют
вспомнить еще мои подозрительные действия. А вспомнить есть что. Ведь я же с
тех пор как попал на военную службу, связан с выполнением секретных работ и,
естественно,  приходится  что-то  скрывать  и   от  семьи.  И  она  все  это
рассказывает.  А  возбужденное   воображение   подбрасывает  ей   все  новые
воспоминания. А тем временем ежовско-бериевские мальчики мчатся по пустынным
улицам  Москвы,  прибывают   к   нам  на  Большой  Трубецкой  и  берут  меня
"тепленьким", прямо из постели.
   - Ну как ты могла пойти на такое?  - чуть не плача, говорю я. Читаю ей,
расшифровывая,  письмо   Ивана.  В  нем  сообщается,  что  расследовать  мое
заявление   приехал   прокурор  Днепропетровской  области.  Свою  резиденцию
расположил  в  здании  областного НКВД.  Вызывают лиц  перечисленных  в моем
заявлении,  спрашивают  каким  образом  сведения  о  них  дошли  до  Москвы,
принуждают опровергать. Вызвали и Ивана. Пропуск отобрали. Посадили в той же
комнате,  откуда слышны  стоны  и  вопли истязуемых. Продемонстрировали, что
приезд  днепропетровского  прокурора ничего  не изменил.  Потом  допрашивали
Ивана.
   - Кто у вас есть в Москве?
   - Младший брат.
   - Кто он?
   - Майор.
   - А где служит?
   - Где служит, не знаю. Чего он сам не говорит, я и не спрашиваю.
   - А откуда он знает о том, что с вами было?
   - Я рассказывал ему.
   - Как же вы это сделали?
   - А я ездил к нему.
   - Когда?
   - Сразу же как вышел от вас.
   - Вы что, может, хотите в соседнюю комнату попасть?
   -  То  ваше дело. Но  только  я прежде  чем идти  к  вам, послал  брату
телеграмму о том, что  вызван к вам.  И если он  завтра утром не получит  от
меня другой телеграммы, то будет знать, что я арестован.
   После этого ему был подписан пропуск и он ушел.
   Жена, прослушав письмо и мой рассказ о том, что пережил Иван, плакала и
просила прощения. Но я ее и не осуждал. Конечно, сам я не побежал бы в  НКВД
доносить  на  близкого человека,  но  ведь партия  ставила  в пример Павлика
Морозова.  И  следовательно,  я  был  неполноценным  коммунистом.  Жена  моя
оказалась покрепче.  Но  душу  мою  эти  доводы  разума  не убеждали.  Я  не
представлял, как это можно доносить на родного человека. Если  бы жена дошла
до Лубянки, я  был  бы уничтожен.  И об этом  я вспоминал  каждый раз, когда
видел ее.
   По  письму  Ивана я  снова  обратился  к  Реутову. Я  бил  тревогу -  в
Запорожье перемен нет. Там по-прежнему пытают людей. Но к Вышинскому попасть
было  нельзя.  Он выехал  в Белоруссию.  И  Реутов направил меня  к  первому
заместителю Вышинского Роговскому. Когда я зашел  в его приемную, там, кроме
девушки-секретаря, сидели  двое спортивного вида молодых людей,  удивительно
похоже одетых.  Девушка попросила мой  пропуск и  положила его себе в папку.
Идя в кабинет, по звонку оттуда, папку взяла с собой. Выйдя, пригласила меня
зайти.  Когда я зашел, Роговский, сидя в кресле с высокой судейской спинкой,
даже не взглянул на меня. Рядом с креслом Роговского, опираясь плечом на его
спинку, стоял маленький  тщедушный человечек.  Он на  целую  голову был ниже
спинки кресла. Это был главный военный прокурор  армвоенюрист Рогинский. Его
присутствие  здесь я расценил как попытку давить его четырьмя ромбами на мои
две шпалы.
   - Ну, что скажете? - не глядя на меня произнес Роговский.
   -  Дело в том,  что в  Запорожье ничего не  изменилось. Там по-прежнему
людей истязают.
   - А откуда это вам известно?
   - У меня там брат.
   - А у нас туда был послан прокурор Днепропетровской области и он донес,
что  там  были  отдельные небольшие нарушения,  они  устранены  и законность
полностью восстановлена.
   - Это неправда. Ровно неделя прошла с тех пор как брат лично слышал как
истязали заключенных.
   - Так вы что же верите брату и не верите областному прокурору?
   - Да, не верю!
   - Вы видите, - повернулся Роговский к  Рогинскому, - для него областной
прокурор, видите ли, не авторитет.
   - А для него,  видите ли, вообще авторитетов нет. Он  видит старшего по
званию, лицо высшего начальствующего состава и никакого внимания.
   -  А  вы  бы  почитали,   как  он  пишет.  Никакого  уважения,  никакой
сдержанности.  Вот,  послушайте,  что  он  пишет. -  Роговский  достает  мое
заявление, которое я написал и оставил Нине Николаевне и читает:
   - ...это не советская контрразведка, а фашистский застенок.
   Я резко перебиваю: А кому он это писал?
   - Как кому? Разве не вы это писали?
   - Нет, писал это я.  Но я вас спрашиваю,  кому я это писал? В "Нью-Йорк
Таймс", или, может, товарищу Вышинскому?
   - Да, конечно, Вышинскому. Но... тон.
   -  Тон я  не подбирал. Вышинскому я могу писать в любом  тоне. Я это не
только написал. Я и говорил  это ему лично.  И он мне замечания не сделал. И
вообще,  я в одном учреждении вижу разные стили. Вышинский начал с того, что
предложил мне стул. Затем успокоил меня и выслушал все, что я хотел сказать,
а у вас я стою перед столом, как школьник,  и мне бросаются реплики, имеющие
целью  взвинтить  меня.  Вот и  вы, товарищ армвоенюрист,  упрекнули  меня в
неуважении.  А  ведь  вы  здесь  гость.  Я  пришел  к  Роговскому  и  всякий
воспитанный гость должен, по крайней  мере, не мешать хозяину этого кабинета
заниматься делом, за которое он взялся, пригласив меня в кабинет.  Или здесь
моим делом заниматься не хотят? Тогда позвольте мне уйти, тов. Роговский. Вы
что думаете, я не найду другого пути для решения моего вопроса?!
   -  Извините,  товарищ Григоренко. Не  надо обижаться.  Садитесь. Вопрос
сложный, занимался им  сам товарищ Вышинский. Я  не  совсем  в  курсе дела и
пытаюсь разобраться.  Может, какой вопрос  не так поставил.  Оскорбить вас я
этим не хотел. Но перейдем к делу. Скажите, чего вы хотите?
   -  Я хочу,  чтобы  мое  заявление  было  проверено,  чтобы  пытки  были
прекращены, а виновники наказаны.
   - Ну хорошо, я  дам  телеграмму Днепропетровскому областному прокурору,
чтобы он еще раз внимательно проверил все дело и доложил.
   -  Я  вам  уже  сказал,  что не  доверяю  Днепропетровскому  прокурору.
По-моему, в самой Днепропетровской области дела обстоят не лучше. Поэтому он
и не  хочет вскрывать у соседей  то, что  прячет у себя.  Я прошу  назначить
кого-нибудь другого.
   - А вы, может, и другого потом  забракуете. Тогда уж лучше давайте свою
кандидатуру, - иронически усмехнулся он.
   - Я  могу дать.  Я  лично отнесся  бы с большим  доверием, если  бы  на
расследование поехал товарищ Реутов.
   - Ну кандидатуру мы как-нибудь найдем сами. Что у вас еще?
   - Все.
   Я открыл двери и в это время прозвучал звонок в приемной. Девушка, взяв
папку,  пошла  мне навстречу и  скрылась в кабинете. Через  некоторое  время
вышла.  Сделала какой-то  знак  "спортивным" людям  и  они оба удалились  из
приемной. Девушка открыла папку,  достала  мой пропуск,  поставила  на  него
штамп, расписалась и вручила мне.
   Вскоре я получил письмо от Ивана. Без всякой шифровки.
   В  этом письме  Иван сообщал,  что прибыла новая  поверочная  комиссия,
которая работает в  помещении  Городской  прокуратуры.  Его  вызывали, очень
любезно разговаривали. Возглавляет комиссию  Реутов из прокуратуры СССР. Все
следователи,  участвовавшие  в  пытках,  арестованы.  Арестован  Запорожский
городской  прокурор и  областной прокурор  Днепропетровской области.  Начали
освобождать  тех, кого  я перечислил  в своем заявлении. Иван уже встречался
кое с кем из них, в частности, с инженером из "Запорожстали".
   Я  был  доволен  и  окончательно  "убедился",  что партия произвола  не
допустит. Все дело в нас, рядовых коммунистах. Надо,  чтобы мы не  проходили
мимо местных безобразий и своевременно сообщали о  них в центр. Только много
лет спустя,  я  понял,  что дело  кончилось  к  моему полному удовлетворению
только  благодаря тому,  что мое  заявление  по  времени  совпало  со сменой
верховной власти  в НКВД. Это уже действовала бериевская метла. И мела она в
первую  очередь  тех,  кто  "нечисто"  работал,   кто  допустил  разглашение
внутренних тайн НКВД. Я не понимал также того, что сам ходил в это время  по
острию ножа. Я  даже не догадывался какой опасности подвергаюсь.  Но  мне об
этом напомнили. Из добрых или  иных побуждений,  я этого не понимаю и до сих
пор.
   На втором  этаже  основного нашего здания,  на  Кропоткинской улице 19,
имелось относительно  большое  фойе. Его  превратили в  проходной зрительный
зал,  соорудив здесь сцену. В  день, о котором я рассказываю, оба курса были
собраны здесь на лекцию "Коварные методы  иностранных разведок по разложению
советского  тыла".  Читал  какой-то  чин  (с  двумя  ромбами)  из  наркомата
внутренних  дел.  Во  время перерыва я  вышел в тыльную  часть  зала,  начал
закуривать и вдруг за своей спиной слышу:
   -- Вы не могли бы мне показать майора Григоренко?
   Я обернулся. Увидел, что вопрос этот задает сегодняшний лектор.
   - Я Григоренко, - взглянул я на него.
   - Вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?
   После паузы он спросил:
   - Вы хорошо помните ваш прием у Роговского?
   - Да, конечно.
   - И Рогинский там был? С самого начала или потом пришел?
   - Нет, был уже там, когда я вошел.
   - А в приемной кто был?
   - Девушка - секретарь Роговского и еще два каких-то в гражданском.
   - А пропуск у вас при входе отбирали?
   - Да, девушка взяла его и положила в свою папку.
   - Так, все правильно. А как вы думаете, почему вас не арестовали?
   - А я не знал, что меня кто-то хотел арестовывать. И не понимаю, за что
меня могли бы арестовать.
   - Ну, арестовывали же и ни за что. Вы же сами об этом писали. Вот и вас
должны были арестовать в тот день. Для  этого  и  Рогинского пригласили.  Он
должен был  ордер подписать, как главный военный прокурор.  Вопрос об аресте
был решен твердо. Не договорились только о том - принимать  вас  или забрать
прямо  из приемной.  Потом, видимо, решили принять и арестовать по выходе  в
приемную. Но что-то им помешало. Что-то напугало их. Но что?!
   - А почему бы вам не спросить об этом у них самих?
   - Поздно. В свое время не спросили, а теперь поздно. Расстреляны .
   - Может их сбило с толку мое смелое поведение. Я об аресте не  думал. Я
был уверен  в правдивости моих фактов и не побоялся бы в любом другом месте,
в любой инстанции  защищать свои требования. А  они,  может,  приписали  мою
смелость тому, что за мной стоит кто-то очень сильный.
   - Да, это, конечно, возможно. Вели вы себя действительно... как бы  это
помягче сказать... неосторожно... Так,  как будто за вами сила. А были-то вы
один  одинешенек.  Хоть вы  и  не  помогли мне  разрешить интересующий  меня
вопрос, но я хочу  вам дать разумный совет. Не вмешивайтесь