т бой,  я, не
задумываясь, ответил: "Конечно, полководческий. Считаю, что то,  что сделано
в Хыжне, соответствует  статуту ордена Суворова: "Победа над большими силами
противника, в результате  которой достигнут  перелом в операции". Против нас
была дивизия, и мы ее победили полком. Перелом в операции тоже факт. Если бы
наши  войска не ворвались в Хыжне  и  не  вытеснили  оттуда  противника, тот
резерв  дивизии,  который был  брошен против нас и  лег  костьми под  Хыжне,
контратаковал бы 129 и 40 полки под Трстэной и отбросил бы их, а  значит, не
имела бы успеха  и 137  дивизия". Гастилович согласился, но при этом сказал:
"Не  получишь ты этот орден. Полководческие  ордена даются  через Москву,  а
Москва  никакого ордена тебе не даст. Я думаю, ты  и сам это знаешь. Поэтому
взял  бы  ты скромненькое  "Красное знамя". Это я гебе гарантирую. Петров по
моему личному докладу подпишет немедленно".
   - Нет, за эту операцию я  должен получить  полководческий - уперся я. -
Полководческий или никакого.
   - Хорошо. Я представление напишу. Хорошее представление. И  Петров  его
подпишет. Но  кто у нас дает ордена по представлениям? В представление  даже
не заглядывают те, кто награждают. Смотрят  на  подписи.  А  подписи  нашего
фронта  не  очень  авторитетны.  Подпишет Жуков, Василевский, Рокоссовский -
дадут. Подпишет Петров  - неизвестно. Поэтому пеняй на себя,  если ничего не
получишь.
   Так я ничего и не получил.
   Тонконог  и  командир  артпульбата, запросившие по  моему примеру  тоже
полководческие ордена, оба получили "Александра Невского". Значит, дело было
не только в подписи.
   Несколько слов о некоторых людях. Для Тонконога это был последний бой в
нашей  дивизии.  Через  несколько  дней  его  тяжело  ранили, и  он  убыл  в
госпиталь.  В  командование  полком  вступил  Володя  Завальнюк.  В  сложную
ситуацию попал  Угрюмов.  Снять  его  в  бою,  благодаря  нашему  пассивному
сопротивлению,  не удалось. Но и  к командованию Гастилович его не допускал.
Держал в  медсанбате  и  добивался, как  в  прошлом,  в отношении  Смирнова,
перевода в другую армию. Спасла Угрюмова случайность. В связи с приближением
конца  войны  сработало  давнее  представление.  Угрюмову  присвоили  звание
генерал-майора,  Гастиловичу  пришлось отступить. Мне он при встрече сказал:
"Не был бы ты идиотом, давно бы дивизией командовал". Я его понял, но на то,
чего  он  ждал  от  меня, я не  был способен. И не  жалею.  Наоборот,  очень
горжусь,  что в  условиях, когда  нас сталкивали лбами, мы  сумели сохранить
солдатскую дружбу.
   Вспоминая войну, я часто возвращаюсь мыслями  и к  этому  бою. При этом
дивлюсь  собственной  бесчувственности,  отношению  к трупам  людей,  как  к
заготовленным  дровам. Сейчас у меня  просыпается сочувствие  к погибшим  на
войне,  вне  зависимости  от того,  к какому из воюющих лагерей принадлежали
они. Вражду я чувствую только к творцам войны.
   Значение  разума, хладнокровия, боевого  опыта, предусмотрительности, в
общем,  личных качеств  -  для  выживания  на  войне трудно переоценить,  но
элемент  мистики в боевой обстановке -  вера  в судьбу,  в  Провидение -  не
оставляет даже  людей,  которые заявляют себя  убежденными  безбожниками. Не
избежал этого  и я  сам. Во-первых, мною владело чувство, что на  войне я не
погибну.  Это убеждение  было  настолько сильным, что  даже в  самых опасных
ситуациях страх за жизнь не появлялся.  Я  верил в то, что ничего со мной не
произойдет,   что   я  вернусь   домой,  увижу   жену   и  ожидаемого   нами
"чехословацкого" сына. Эта  вера  была у меня, еще когда  я  ехал  на фронт.
События,  ставившие жизнь мою на  грань  смерти, укрепили эту  веру. В  этих
событиях  я внутренним  взором видел  руку Провидения, хотя тогда был членом
партии и искренне считал себя атеистом. О некоторых  случаях, когда  смерть,
коснувшись меня своим крылом, чудом отводилась в сторону, я и расскажу.
   В солнечный теплый день начала прекрасной чехословацкой весны  я выехал
на НП  дивизии,  который развернулся  в небольшой горной деревушке. Узнав  у
регулировщика,  где командир дивизии, я поехал к  небольшому очень красивому
домику, сверкавшему в лучах  солнца всеми своими окнами.  Я еще  и  подумал:
"Красивый домик, но слишком выделяется. Надо будет  оставить его".  Когда  я
вошел, в комнате Угрюмова,  кроме  него  самого был командир артиллерийского
полка подполковник Шафран.
   - Все в  сборе  или  кого  не  хватает?  - весело шумнул  я,  подходя к
стоявшему  в углу  комнаты  круглому столу,  за  которым  Угрюмов  и  Шафран
рассматривали карту.
   - Нет, вас не хватает  - в тон мне ответил Шафран. И это были последние
слова, что я услышал. Страшный грохот обрушился на меня и погрузил во  тьму.
Когда я очнулся, из носа текла кровь и стоял сплошной гул в голове. Рядом со
мною под  окном в стене пробита огромная брешь. Это рядом с  тем столом,  за
которым сидели Угрюмов и Шафран. Стол стоял в правом переднем углу, справа и
слева от  него большие  окна. Стол  почти касался  обоих этих окон. Пробоина
сделана под тем окном, что находится в передней стенке, слева от стола. Стол
страшной  силой  брошен по  диагонали из  своего  угла в противоположный,  и
разбит. Двери в сени и из сеней на улицу открыты. Угрюмов лежит без сознания
посреди комнаты.  Лицо желтое как лимон. Грудь и живот окутаны чем-то белым.
Потом я  понял, что это карта, которую он рассматривал вместе с Шафраном. Но
последнего в  комнате почему-то нет. Вся  комната буквально усеяна осколками
снаряда.  Когда я  их  увидел,  то невольно  начал себя  ощупывать. Казалось
просто невероятным не быть  раненым при таком осколочном изобилии. Но ран не
было.
   Подполз  к Угрюмову, осмотрел и его. Тоже  цел.  В голове  шум усилился
и... невероятная тишина. Чувствую,  снова теряю сознание. Пытаясь преодолеть
страшную  тошноту  и  головокружение, ползу к  выходу. Кого-нибудь  увидеть,
позвать. Выползаю через порог в сени и  вижу ноги. Проползаю дальше - Шафран
почти  наполовину  на улице. Осматриваю  и его. Ран тоже нет. Последнее, что
вижу, входящего во двор Тимофея Ивановича, с ним врач  артполка. Снова теряю
сознание. Прихожу в себя на носилках. Вдвигают в санитарку. В ней уже лежит,
по-прежнему без сознания,  Угрюмов. Приказываю вынуть  меня  из  машины,  но
голоса своего не слышу. Однако, меня поняли, вынимают. Сел на носилки,  опер
голову на руки. Начал слышать голоса, хотя и слабо.
   Прибежал  из  оперотделения  капитан  Гусев.  С  его  помощью сажусь  в
"Виллис" и еду в оперотделение. Отдал приказ с сообщением о контузии комдива
и  о  вступлении в командование дивизией;  послал соответствующее  донесение
командарму. В общем, началась нормальная  деятельность.  За неделю тошнота и
головокружение исчезли, и я вскоре забыл об этой контузии. Но мне напомнили.
   Когда  я  был  арестован  в 1964  году  и  надо было  меня  послать  на
психиатрическое обследование, нашли  в моей медицинской книжке, что у меня в
конце войны была "травматическая церебропатия",  то есть контузия. И на этом
основании  направили  для   обследования  в  институт  им.  Сербского.  Там,
естественно, нашли нужным "лечить" меня, через 20 лет после контузии. Но это
к  слову.  А  вот  то, что я, находясь рядом  с разрывом, остался жив и  был
наиболее легко (из трех) контужен, было  расценено  мной  как чудо. Чудом  я
считаю, что контузия не оставила последствий. До сегодняшнего дня я не знаю,
что такое головные боли. Угрюмов же так  и не  смог вступить в  должность до
конца войны. И впоследствии страдал сильными головными болями.
   Еще  более поразительный  случай произошел почти в  самом  конце войны.
Вскоре  после  гибели  Завальнюка. Вернулся я  на КП дивизии  после  объезда
частей  поздно ночью, страшно утомленным.  Отказался от еды и сейчас же  лег
спать. КП  прибыл в этот поселок только сегодня вечером,  и я не знал еще ни
поселка, ни  мест  расположения  в  нем  подразделений  управления  дивизии.
Тимофей Иванович вернулся  вместе со  мной  и ушел спать.  Охрану принял его
напарник  Соловьев. Выглядел он солидным  мужчиной. На  самом деле ему  было
около 25, но толстые длинные усы придавали  ему умудренный опытом жизни вид.
В  армию он  попал  из партизан,  что служило поводом для  постоянных  шуток
Тимофея  Ивановича:  "Партизаны!  Курчатники! Наберут еды на всю зиму и  как
медведь в  берлогу, чтоб никто не  нашел.  А воюет  пусть  дядя". Как  будто
подтверждая эти шутки, Соловьев слишком явно демонстрировал свой страх перед
летящими  снарядами и перед поездками на передовую.  Когда КП обстреливался,
Соловьев  мог даже пост оставить, чтобы  скрыться в более надежном  убежище.
Угрюмов  неоднократно советовал  отправить  его в полк: "Подведет  он тебя в
опасной ситуации". Но  мне  было  жалко  его. Я был уверен, что люди с такой
психикой гибнут,  попав в опасность. И я, отправив  его в полк, казнился  бы
раскаянием после его гибели. Так никуда я его и не отправил.
   Сейчас  он стоял на посту у  входа в отведенный мне домик. Проходя мимо
приказал  разбудить меня в 7 часов. Уснул быстро  и, как всегда, крепко.  На
рассвете  (только сереть начало) внезапно проснулся. И "ни  в  одном глазу".
Как  будто меня кто-то разбудил по очень  важному и неотложному делу. Такого
со мной никогда не бывало. Уж если я уснул, то сплю, пока не разбудят. Лежу,
раздумываю,  что за притча. На душе тревожно. Пытаюсь вспомнить, не забыл ли
сделать  что-то  важное.  Ничего  не  припоминается.  Сажусь,  одеваю брюки,
сапоги. Выхожу. Соловьев стоит  на  своем месте.  Спрашиваю, где туалет.  Он
показывает  в глубину двора за  дом (моя комната выходит на  улицу).  Слушаю
ответ, и в это время ухо отмечает приглушенный большим расстоянием орудийный
выстрел. Ухожу в уборную.  Только закрыл  дверь за собой -  страшный  грохот
где-то совсем рядом. И не могу понять, в чем  дело, но  в уме подсознательно
тот отдаленный выстрел связывается с этим грохотом. Возвращаюсь.
   Вхожу  в  сени. Дверь в  мою  комнату  открыта  настежь.  Помню,  я  ее
закрывал.  Крадучись,  подхожу  к  двери.  Осторожно заглядываю  в  комнату.
Первое, что бросается в глаза - огромная дыра в  том  углу, куда моя кровать
стоит передней  спинкой, то есть той частью кровати,  где недавно лежала моя
голова. На  середину кровати упал  конец потолочной  балки, которая, видимо,
была вырвана  из  своего гнезда  силой взрыва.  Комната  засыпана  осколками
снаряда. Сзади шаги. Оглядываюсь. Тимофей Иванович. Он проснулся от  взрыва.
И вот прибежал.  Вместе мы смотрим на эту картину разрушения.  Потом Тимофей
Иванович подходит к кровати.
   -  Вы посмотрите, что  делается! -  снимает он мою гимнастерку, которая
висела на задней спинке кровати. Гимнастерка иссечена  осколками.  Затем  он
подошел к  пробоине,  потом  обошел комнату и, наконец, спросил:  "А вы  где
были?" Я ответил, что как раз вышел.
   - Ну, это Бог вас спас - глубокоубежденно сказал он. - Если бы вы спали
во  время  взрыва,  вам  бы  голову  оторвало  взрывной  волной,  прошило бы
осколками,  которые посекли  вашу  гимнастерку, а  балка переломила  бы  вам
хребет. И я тоже поверил в руку  Провидения.  Самое главное, что  больше  не
было  ни  выстрелов, ни  взрывов, был лишь один  отдаленный  выстрел  и один
взрыв... И еще  кто-то, кто разбудил меня и  принудил оставить это  место до
выстрела.  Утром  артиллеристы  осмотрели  место  взрыва, определили  тип  и
систему стрелявшего орудия, но не смогли  определить, откуда был  произведен
выстрел,  а  самое  главное,  не  могли  сообразить, зачем  нужен был  такой
одиночный выстрел и  почему  он был направлен на эту никому ненужную чешскую
деревню.
   Опасная ситуация сложилась в первый день мира. 7-го мая вечером мы, как
и  другие  советские  соединения, передали  противостоящим  немецким войскам
ультиматум - капитулировать к  24 часам. Часов около 10  вечера из передовых
подразделений донесли, что в расположении противника взрывы и стрельба. В 24
часа, поскольку ответа на  ультиматум не  было,  мы  перешли в  наступление.
Противник  оказал незначительное сопротивление  и отошел.  Почти сразу же за
передним краем мы натолкнулись на страшные картины. Видел я убитых более чем
достаточно, но эту картину я никогда не  забуду. Это  жестокое  необъяснимое
убийство нельзя простить.  На  артиллерийских позициях рядом с  подорванными
орудиями  лежали расстрелянные...  лошади, огромные немецкие  першероны. Это
было  сделано  по  приказу  фельдмаршала   фон  Шернера,  который  отказался
капитулировать.  Весь  следующий  день  мы  наступали.  Солдат  посадили  на
повозки,  и за  день прошли с  боями 84 километра. Уже в конце дня я догонял
129  полк. Догнал  штаб полка.  Говорят,  командир  полка впереди.  Поехали.
Нагоняем батальон.
   - Впереди кто есть?
   - Да, наш второй батальон. И командир полка с ним.
   - Ну поехали.
   Едем. Впереди  колонна.  Смело  приближаемся. Остается  метров 50 до ее
хвоста. Вдруг, водитель поворачивает голову ко мне - весь белый: "Немцы!"
   - Не снижайте скорости! - прикрикнул я на него. - Дайте  сигнал! Я  уже
тоже  видел: колонна действительно  немецкая.  В  полном  боевом. Но  страху
никакого.  Даже шутливая мысль пронеслась: "После войны  глупо быть убитым".
Колонна уступает нам дорогу. Едем,  смотрим на нее. Она тоже смотрит на нас,
не  то с любопытством,  не то со страхом. Я снова шучу:  "А вот тут, Тимофей
Иванович,  ваша винтовка  совсем без пользы.  Больше  одного вряд ли удастся
прикончить,  пока они с  вами рассправятся. Советую у шофера занять автомат.
Ему он, пока руль в руках, не нужен. А когда руль выбьют, тем более не нужен
будет". Так мы и проехали колонну. Продолжаем двигаться дальше.
   - Куда же мы теперь? - спрашивает шофер.
   - Свернем на первую же дорогу.
   - Снова колонна, - вдруг воскликнул Тимофей Иванович.
   - Что делать? - совсем в страхе спросил шофер.
   -  Ну, теперь тем  более догонять,  - говорю я.  -  Не поворачивать  же
навстречу той колонне.
   Едем.  Приближаемся.  И,  в  один  голос:  "Наши!"   Александров  пошел
навстречу машине. Поздоровались.
   - Вы знаете, что за вами километрах в трех колонна немцев? - спросил я.
   - Не знаю.
   -  Ну, рассказывать  некогда. Быстренько засаду. Подпустить вплотную  и
обезоружить без крови.
   Через несколько минут  батальон исчез, как в воздухе растворился.  Мы с
Александровым  укрылись  в  кустах,  откуда   хорошо  видна  дорога.  Сидим,
разговариваем. Наблюдаем за дорогой.  По  моим расчетам, немцы давно  должны
были  появиться в поле видимости.  Но нет. Прибегает  связной  от  разведки,
которая была выслана одновременно с организацией засады. Принес адресованную
мне  записку: "Достиг указанного вами  места. Немцев нет".  Сажусь в машину.
Беру Александрова и связного разведки. Догоняем разведку. Да, это  то место,
где  мы обгоняли колонну. Немцев нигде нет.  Я смотрю на Тимофея Ивановича и
водителя: "А немцы действительно были? Нам не привиделось?"
   - Хорошенькое привиделось! - ворчит Тимофей Иванович. Я чуть в штаны не
наложил. Никогда в жизни такого страху не переживал. А тут  вы еще со своими
шуточками о винтовке и автомате. Тут смерть  явная хоть  с бомбой, а  не то,
что с автоматом, а вы...
   - Да, но где же немцы?
   - В лес ушли, - уверенно говорит Кожевников. - Надо поискать.
   Все мы тихонько пошли по ходу колонны, внимательно осматривая местность
по обе стороны от шоссе. И я как-то не заметил, что Тимофея Ивановича с нами
нет.  Вдруг  раздался  его  далекий голос...  Он  звал нас.  Оказалось,  что
Кожевников  пошел  не  с  нами,  а  в   противоположную  сторону.  И  теперь
сигнализировал  нам, что  видит следы колонны. Мы подошли к нему. Он стоял у
проселка, который отходил вправо от шоссе и убегал в  лес. На проселке  были
ясно видны следы множества кованых немецких сапог.
   - А вы почему пошли в эту сторону? - спросил я у него.
   - Я видел этот проселок,  когда мы подъезжали к колонне. И я сообразил,
что, если они решили уйти от нас, то они не пойдут вслед за нашей машиной, а
скорее всего  воспользуются  проселком.  Тем более,  что это очень просто  -
скомандовать колонне кругом и маршировать на проселок.
   - Разведчикам прощупать опушку леса! - скомандовал я.
   Через  некоторое  время  сержант-начальник  разведгруппы  прокричал   с
опушки: "Есть колонна!"
   И мы увидели ее. Вернее, зримый след.  Немцы как шли в колонне  по три,
так остановились и... сняли с себя все.  С немецкой  аккуратностью, на месте
каждого  солдата и  офицера положены  ранцы, на них  сложены костюмы,  рядом
поставлены ботинки, положены автоматы. Не было только самих шедших в колонне
людей.
   - Как же они ушли? - воскликнул Александров. - Неужели в одном белье?
   - Нет! - сказал я. - У них гражданское, видимо, было запасено пораньше.
В ранцах носили. Обратите внимание - все ранцы пустые.
   - А  не убили они нас,  сказал Кожевников, потому, что шуму  боялись. У
них, значит, заранее было  намечено,  как лучше выйти из войны.  А любой шум
мог помешать этому. Вот они и сказали глядя на нас - пусть живут! Спасибо им
за  это.  -  И  он поклонился следам  колонны.  -  Я  желаю  каждому  из них
благополучно добраться до дому.
   Все слушали его,  молча потупившись. Казалось, и каждый  из них посылал
доброе напутствие ушедшим.
   Весь этот необычный  эпизод навсегда  врезался в мою  память. И всегда,
вспоминая  его,  я особенно удивляюсь тому,  что у меня не было  страха. Это
даже   неестественно.  Обгонять   колонну  я   был  вынужден,   ибо  попытка
развернуться на ее хвосте, ничего кроме гибели, не сулила. Но делать это без
страха - противно природе человека.  И никто  не  отказал бы мне в мужестве,
если бы я, проезжая мимо колонны,  испытывал страх, как никто не  обвинил  в
трусости "испугавшегося" Кожевникова. Но у меня не было страха.
   Последний эпизод, о котором я расскажу, был уже после войны, то есть 12
мая 1945 года. В этот день наша  дивизия вела свой последний  бой с войсками
не  капитулировавшей  группировки фельдмаршала  фон  Шернера.  Только что мы
заняли без боя  Пардубице  и  полки устремились  далее на  Запад - к  Праге.
Вскоре послышалась интенсивная орудийная  перестрелка. С нашей  стороны били
85  миллиметровки - полевые и зенитные. От немцев неслись звуки выстрелов из
танков и самоходок.  Я  решил  лично  посмотреть что там происходит.  Сел  в
"виллис" и  поехал. Дорога совершенно пустая. Ориентируюсь по выстрелам - до
переднего  края   представляется  еще  далеко.   Едем.   Звуки  боя   быстро
приблизились. Говорю шоферу: "Найди место и с дороги в укрытие!" и он нашел.
Вправо  отходил проселок. Причем, в каком-нибудь десятке метров он  ныряет в
довольно  глубокую   выемку.   Я  остановил  машину  и  взбежал   на  откос.
Осматриваюсь,  а  тем  временем  достаю  бинокль.  И  вдруг  перед глазами в
каких-то трех - пяти десятках метров от меня зловещее кольцо - жерло орудия.
Но я  не вижу  самого орудия.  Передо  мной только  кольцо, которое медленно
двигается, нацеливаясь на меня. Не  успеваю ничего сообразить, придумать что
делать, как меня резким толчком кто-то сбивает с  ног,  и мы  вместе катимся
под  обрыв,  а  в  то  место,  где  я  только  что  стоял,  ударяет болванка
(противотанковый снаряд) и, противно взвизгнув, куда-то рикошетирует.
   - Извините, пожалуйста! - поднимаясь и отряхиваясь, говорит мне младший
лейтенант-артиллерист. - Но там была самоходка. Если бы я крикнул вам, вы не
успели бы уйти.
   Я поблагодарил его. Но  спросить фамилию не догадался. А после найти не
удалось.  На этом  закончилась  война  и  для  меня.  Пришел приказ  дивизию
сосредоточить для отдыха в Цвиккау. На следующий день  я подняться не  смог.
Температура  было  40°  Цельсия.  Врач констатировал  воспаление  легких.  В
госпитале диагноз подтвердили, но дополнили: "На исходе".  Иными словами,  я
перенес воспаление на ногах и не заметил, что болен.  По