в те  дела, где
головы летят,  если  не имеете  прочной  подпоры за собой.  Да и  подпора...
Сегодня подпора, а завтра...  Обдумывайте, Петр Григорьевич. Характер  у вас
беспокойный. Сдерживайте его.
   Что это было - дружеский совет честного, симпатизирующего мне лица, или
серьезное предупреждение могущественной организации?
   Осенью 1938  года  я  по  партийной  линии был  направлен руководителем
агитколлектива  на строительство  Дворца Советов.  Известно, что Дворец этот
так  и  не  построили.  Почти  два  десятилетия  на  этом  деле   был  занят
многотысячный коллектив, пущены  на ветер многие миллиарды народных средств,
а  в   итоге  -  вместо  полукилометровой  высоты  Дворца  Советов,  родился
плавательный бассейн Москва.
   Этим я не  хочу опорочить  доброе имя  трудившихся  там людей.  Все они
верили в то, что делают полезное дело. Эти люди способны были на великое, но
система  не  способна была  на  это. У  нее хватило ума только на то,  чтобы
взорвать чудо архитектуры Храм Христа  Спасителя, стоявший на том месте, где
"гениальному вождю" вздумалось поставить Дворец - памятник Ильичу.
   Когда я  пришел на строительство Дворца, люди еще не  видели тупика и с
энтузиазмом трудились, мечтая о воплощенном в сталь и бетон великом творении
архитектуры. Этим же энтузиазмом проникся и я.
   Агитколлектив, которым я руководил, был относительно стабильным, но все
же нередко  он пополнялся новыми людьми и производились замены.  Однажды  на
занятии появилась  одна новенькая. Очень красивая девушка.  Во время занятий
она очень внимательно слушала. Мое внимание привлекла в ней не eе красота...
Мало ли красивых девушек встречалось в жизни. Меня поразили ее глаза. Полные
печали,  несмотря  на внешнюю веселость. Не в этот раз,  а  позже я  пошел с
занятий  агитколлектива с  группой моих  слушателей.  В компании  была  и та
девушка - Зинаида Егорова. Теперь я уже знал ее имя. Шли мы по Кропоткинской
улице. Компания постепенно таяла. Кто садился  в трамвай,  у кого дом был по
пути или в стороне  -  недалеко.  В конце-концов  мы  остались  вдвоем.  Нам
оказалось по пути.
   Разговор как-то  непроизвольно  перешел  в  тон  откровенности.  Начали
рассказывать  друг другу о себе. И я узнал, что  она  недавно потеряла мужа,
который был арестован  как "враг  народа", что и она сидела за мужа и только
недавно освобождена из  "Бутырок".  Мы долго  гуляли. И еще несколько раз мы
возвращались  вместе.  И от  нее  я начал  набираться новых  знаний.  Она не
говорила о пытках; и в  этом отношении я мог оставаться в приятном для  меня
заблуждении,  что  Москва  этим   не  больна.  Зина  рассказала,  что  среди
арестованных было много матерей; отнятых от детей, в том числе от грудных. В
частности,  ее уводили, когда ее  сын лежал с минингитом при температуре 40.
Зинаида рассказывала об ужасающих условиях размещения более 200  заключенных
женщин в камере, рассчитанной  на  30 человек.  Рассказывала о том, что тема
"дети" была сделана самими женщинами запретной, и о том, как нарушение этого
запрета приводило к массовым истерикам. Но это было не все что она знала. Мы
еще были чужие и  полного откровения быть не могло.  Лицо бесчеловечья  наша
власть показала на этих женщинах  не менее  ярко,  чем в запорожских пытках.
"За что так страшно наказаны эти женщины?" - не  раз возникала у меня мысль.
-  "Испокон веков, от  времен  дикости  человек  отвечал только за  им самим
совершенные преступления. И вот наша "гуманная" рабочая власть додумалась за
преступление одного человека  карать всю семью - жену, детей,  родителей". В
сердце у меня  кипело. Но...  я уже приобрел опыт.  В душе  рядом с кипением
возмущения накапливался страх. Я еще не до конца понимал, но уже чувствовал,
что против страшной машины подавления с палкой не  пойдешь. И я начал давить
в  себе чувство возмущения, искать  оправдания происходящему  и  бороться не
против  зла как такового, а против частных его проявлений. Этим и успокаивал
душу.
   Как-то  я попросил Зинаиду познакомить меня с семьей.  Когда  я  увидел
этот коллектив беспомощных людей, у меня заныло под ложечкой. Двое  стариков
(отец и мать), больной сын, который даже разговаривает так, что понимает его
только мать, двое племянников от сестры, арестованной в 1937 году. Среди них
работающая  только  Зинаида.  А   работает  она,  несмотря  на  свое  высшее
образование,  техническим секретарем  и  получает  гроши.  После  ареста, до
преподавательской и другой высокооплачиваемой работы ее не допускали.
   - Как же вы живете? - спросил я у матери, когда Зинаида вышла.
   - А Зина по ночам стирает и шьет, - ответила  она.  Еще с одной стороны
открылась  мне  эта  женщина.  Выходит,  что и  я  своими  долгими вечерними
провожаниями  отнимаю  у нее  время  и  ей  просто  спать  некогда.  Я  стал
уклоняться от встреч с нею. И тут понял, что пришла любовь. Та единственная,
что  на  всю жизнь. Та,  о  которой мечтал  в юности.  Поздно  пришла.  Нет,
духовной связи  ни  с  одной из женщин  в мире нет  у меня. Но ведь  дети...
дети... Мы  стали редко видеться, но тем ярче  отдельные воспоминания. Помню
собрание  в  клубе  в  Лужниках.  Теперь  этого  клуба  и  рабочего  поселка
строителей Дворца Советов нет. На том месте вырос стадион Лужники. Но тогда,
мы,  хлюпая  грязью из-под раскачивающихся деревянных тротуаров, собрались в
клубе. Не помню точно,  что обсуждалось, кажется,  тезисы  Жданова, но помню
выступление Зинаиды, вернее, его концовку. Выступила она горячо и убежденно,
хорошо аргументированно, а закончила так:
   - Когда я шла на  трибуну, кто-то в зале сказал:  "Обиженная пошла". Но
это неправда. Я не обиженная. Я обозленная. Я обозлена на атмосферу всеобщей
подозрительности, на избиения честных людей,  творимые  в этой атмосфере,  в
частности, на избиение  моей собственной  семьи. Обозлена  я и на  тех,  кто
помогает этим избиениям, кто творит атмосферу подозрительности. Некоторые из
этих людей и здесь у нас в президиуме сидят.
   Зал покрыл ее слова бурными аплодисментами. Возвращаясь с  трибуны, она
проходила и  мимо меня, не  замечая, конечно. Я на  ходу  схватил  ее  руку,
слегка пожал ее и сказал:
   - Молодец! Умница!
   В ответ она смущенно улыбнулась. Так узнал я ее и с еще одной стороны -
как блестящего аналитика и смелого человека.
   Но встречи наши почти полностью прекратились. Думал же я  о ней всегда.
Фото  ее  у  меня  не было. Но  я  увидел  как-то среди дешевых скульптурных
поделок фигурку спортсменки, которая, по-моему,  была копией Зинаиды.  Я  ее
купил и с тех пор она постоянно  была со мной, почти четыре года, пока ее не
разбили. Случайно  или  умышленно - это  другой вопрос, но плакал я над ней,
как ребенок.
   Но то  был уже  43-й год.  А сейчас, весной 1939 года, я начал работать
над дипломной темой. Но делать ничего не мог. Сосредоточиться не  удавалось.
Не выходила из головы Зинаида. И тогда я решился на явно глупый шаг. Я пошел
к ней домой и сказал ей примерно следующее:
   - Я тебя люблю. Все  время думаю о тебе и  не могу работать. А период у
меня  ответственный  -  дипломная работа. Поэтому я пришел сказать  тебе;  я
знаю, что взаимной  любви  у  нас не может  быть и  я  взаимности  не жду. Я
надеюсь, что высказав это, я смогу начать работать. Отвечать ничего не надо.
Я ухожу.
   И ушел. И главное, начал работать. Да еще как! Так, что закончил раньше
срока почти  на  месяц. И это было очень кстати. Я получил  назначение туда,
где велись бои  - на р.  Халхин-Гол. Надо было выезжать.  Я  сдал  дипломную
работу научному  руководителю  комбригу  Кирпичникову, и  он  ее  докладывал
государственной  комиссии  в мое отсутствие. Работа была  оценена "отлично".
Мне был прислан диплом с отличием. Не закончи  я дипломную  работу,  этого я
получить не смог бы.
   Времени было дано на сборы  очень мало. Но я все же  забежал к  Зинаиде
буквально  на несколько минут. Я  ей  снова сказал, что очень ее  люблю,  но
взаимность  нам, очевидно,  не суждена. На этом мы и расстались, и пробыли в
разлуке почти четыре года.
   Закончился еще один очень важный этап моей жизни. Но прежде чем перейти
к  следующему, я хотел бы отдать долг памяти одному  человеку. Мне  хотелось
написать о нем отдельно.
   Дмитрий  Михайлович  Карбышев,  всемирно  известный   русский   военный
инженер,  отдал всю  жизнь  военно-инженерному  делу.  Как  саперный  офицер
участвует  в Русско-Японской войне, затем в Первой мировой и в  Гражданской.
Колоссальный  опыт и ищущий ум делают его известным всей Красной Армии и его
посылают  в  Военную  Академию  им.  Фрунзе,  где  он  становится  во  главе
военно-инженерной  кафедры. Он с головой  уходит в теоретическую и в учебную
работу. Одна за  другой выходят  его книги - учебные пособия, исследования и
его знаменитые  рассчетные таблицы. Карбышев  сделал  военно-инженерное дело
наукой.  Он,  можно  сказать,  первый и  в  то время  единственный  теоретик
полевого военно-инженерного дела.
   Самого Дмитрия Михайловича я впервые увидел летом 1934 года. Он приехал
к нам  в сапбат 4СК на инспектирование. Но мы  с Павлом Ивановичем его,  как
инспектора, так  и не почувствовали. Он вывернул  батальон,  что называется,
наизнанку. Он все  проверил, докопался до  всех наших недочетов.  Но  он  не
инспектировал, а учил, советовал, как добрый  старший друг. Весь его вид был
приятен.  Сухой и жилистый, невысокого роста, он был живым воплощением того,
что принято  называть военной косточкой. Сухощавое лицо обветрено и загорело
до темной  коричневости.  Даже редкие  оспины как-то идут к этому  лицу.  Но
особенное впечатление  производят  глаза. Они прямо-таки горят. Ум и энергию
изливают они  на вас.  Я просто  влюбился в этого человека и, видимо, не без
взаимности,  потому  что  когда  мы  встретились  более  трех  лет спустя  в
вестибюле  академии Генерального  Штаба, он безо  всякого  напряжения  узнал
меня. Еще издали он слегка улыбнулся и произнес:
   -  А,  начальник  штаба  4-го  сапбата,   Григоренко,  кажется!  Какими
судьбами?!
   С тех пор мы были довольно частыми собеседниками. Бывал я несколько раз
и у него дома. Свои замыслы и проекты, которыми  был  буквально нафарширован
его  мозг, он выкладывал в  любой  обстановке, если появлялся  собеседник. Я
любил  его послушать и подискутировать с ним. Он тоже ко мне относился как к
своему соратнику по делу. Поэтому наши беседы были довольно частыми.  Лекции
он  читал прекрасно. Тактические занятия проводил безукоризненно. Слушатели,
как правило, встречали его  появление на трибуне аплодисментами. Провожали с
трибуны  также.  Он  морщился  и  махал  рукой, выражая  неудовольствие,  но
слушатели только улыбались. Его любили.
   Уехав по окончании академии на Дальний Восток я, оказывается, простился
с  Карбышевым навсегда.  Вскоре  после  начала  войны  стало  известно,  что
Карбышев  взят в плен  немцами.  Весть эта потрясла меня. Мне было абсолютно
непонятно,  как  мог  профессор  Академии  Генерального  Штаба  оказаться на
переднем крае внезапно  начавшейся войны. Только  позднее  я  узнал,  что он
поехал в  составе  комиссии проверять строительство  укрепленных  районов на
новой границе.  По  пути он решил взглянуть  на то,  как  содержатся  старые
укрепления. Это чисто по-карбышевски - делать  не только то, что поручено, а
все, что относится к делу. И  эта  поездка, по-моему, решила  его судьбу. Он
увидел взорванные УР'ы и  послал телеграмму  об этом в Генштаб, назвав взрыв
изменой.  Ему ответили  в резкой  форме,  чтоб  он  занимался  тем, что  ему
поручено. Но он не мог успокоиться. И  за это его "сдали" в плен.  Тайна его
пленения до сих пор  не  раскрыта. Но своим друзьям по плену он неоднократно
говорил,  что в  плен его "сдали"  свои".  В  плену  он всем, кого встречал,
говорил:
   -  Я  старик,  плен  не  переживу,  но  вы  молодые,  вернетесь  домой,
обязательно добейтесь, кто взорвал УР'ы. Надо покарать преступников.
   Но  покарали его, превратив в ледяной столб. И это, думаю, сделали тоже
"свои", хотя  и  в фашистской форме. Тайна взрывов УР'ов народу не раскрыта.
Преступники продолжают править нашей страной.

   15. ХАЛХИН-ГОЛ

   В  район  начавшихся  в  конце  мая  1939  года боев  в  Монголии  нас,
однокурсников, отправилось около двух десятков.
   Назначение  нам дали  в  две военных инстанции. В только что  созданное
управление  фронтовой  группы  - по сути,  Главное Командование  на  Дальнем
Востоке  - и в 1-ю армейскую группу, объединявшую войска противопоставленные
японцам. Фронтовой  группой  командовал  командарм  2-го  ранга  Штерн, 1-ой
армейской группой комкор (будущий  маршал  Советского  Союза) Жуков  Георгий
Константинович.
   Выехали мы 11 июня 1939 года курьерским поездом "Москва-Чита". Ехали не
5  суток, как полагали, а 11. Вышедший перед нами пассажирский поезд шел  не
11  суток, как полагалось, а больше  месяца. Незначительный военный конфликт
по сути парализовал  транссибирскую магистраль. У меня было впечатление, что
мы больше стояли, чем ехали.
   Мы, молодые офицеры генштаба, понимали, что огромная страна  совершенно
не подготовлена к войне. Еще больше мы расстроились, когда, прибыв на место,
узнали,  что  для  нужд воюющей  армейской  группы идет  ежесуточно только 8
снабженческих  эшелонов,  да  перемещаются  две  дивизии  (одна  за  другой)
совершенно черепашьим темпом -  4 эшелона в  сутки. Значит всего 12 воинских
эшелонов, т. е.  меньше чем по этой  же магистрали перемещалось в  1904-1905
годах для русских войск в Манчжурии.
   Русско-японскую войну  1904-1905  гг.  пришлось мне вспомнить  сразу по
приезде  и по другому поводу. Поезд наш прибыл около 10 часов утра. Прямо  с
чемоданами мы отправились  в штаб и  пошли представляться начальству. Принял
нас  прибывший за несколько дней  до  нашего приезда только  что назначенный
начальником штаба  фронтовой  группы преподаватель  нашей академии,  комбриг
Кузнецов. Аппарата у него пока никакого не было. Поэтому  мы сразу  получили
различные задания.  Меня  Кузнецов  очень  хорошо  знал  и  первого попросил
подойти к нему:
   - Вот приказ 1-ой армейской группы. Прошу нанести его на карту.
   Я взял в руки объемистую пачку листов  папиросной  бумаги с  текстом на
ней и удивленно спросил:
   - Это все приказ? Армейский приказ?
   Я взглянул на последнюю страницу. Там стояла цифра "25".
   - Да, армейский приказ, - едва заметно улыбнулся Кузнецов. - Вот его вы
и нанесете на карту. И побыстрее. Нам с командующим и членом военного совета
прежде чем выезжать в армию надо разобраться в обстановке по карте.
   Я  шел в  отведенную мне  комнату  и старался догадаться, что же  можно
написать в приказе, чтобы заполнить  25 машинописных страниц. 2-3 страницы -
это  еще куда ни  шло,  а 25!.. Так и не додумавшись, разложил карту и начал
читать. Тут-то я и понял. Приказ отдавался не соединениям армии, а различным
временным  формированиям:  "Такому-то   взводу,   такой-то  роты,  такого-то
батальона,  такого-то  полка,   такой-то  дивизии  с  одним  противотанковым
орудием,  такого-то  взвода,  такой-то  батареи, такого-то  полка  оборонять
такой-то  рубеж, не  допуская прорыва  противника  в  таком-то направлении".
Аналогично были  сформулированы и другие пункты приказа. В  общем, армии  не
было. Она распалась нa отряды. Командарм командовал не дивизиями, бригадами,
отдельными полками, а  отрядами. На  карте стояли  флажки  дивизий,  бригад,
полков,  батальонов, а  вокруг них море отрядов, подчиненных непосредственно
командарму.  И  тут я  снова вспомнил русско-японскую  войну  и командующего
Куропаткина.  Его  опыт давал мне возможность  понять, каким  образом Первая
Армейская Группа рассыпалась на отряды:
   Японцы действуют  очень  активно.  Они  атакуют  на каком-то участке  и
начинают просачиваться в тыл. Чтобы ликвидировать  эту опасность  Куропаткин
выдергивает подразделения с неатакованного участка, создает из них временное
формирование - отряд - и бросает его  на атакуемый участок.  В следующий раз
японцы атакуют тот участок, с которого взят этот отряд. Куропаткин  и  здесь
спасает положение  временным отрядом,  но  берет  не тот, который взял ранее
отсюда, а другой, откуда  удобнее. Так постепенно армия теряет  свою обычную
организацию, превращается в конгломерат военных отрядов. Этот куропаткинский
"опыт" знал любой военно-грамотный офицер.  Опыт этот был так едко высмеян в
военно-исторической литературе, что  трудно  было  предположить,  что кто-то
когда-то  повторит  его. Жуков, который  в академии  никогда  не  учился,  а
самостоятельно  изучить  опыт русско-японской  войны, видимо, было  недосуг,
пошел следами Куропаткина. Японцы  и в эту войну оказались весьма активными.
И снова с этой активностью борьба велась временными отрядами.
   Я позвонил Кузнецову и пошел к нему с картой. Он взглянул на нее:
   -- Я так и думал. Пойдемте к командующему.
   Мы пришли к Штерну. Я представился и разложил карту.
   -  Ну, потрудились японцы, - усмехнулся  Штерн. Ну что ж. Придется дать
команду: "Всем по своим местам, шагом марш!"
   На следующий  день  Штерн с группой офицеров  вылетел в  1-ю  армейскую
группу. Он  долго говорил  с  Жуковым наедине. Жуков  вышел  после разговора
раздраженным.  Распорядился  подготовить  приказ. Приказ на  перегруппировку
войск  и  на  вывод из непосредственного подчинения армии  всех  отрядов, на
возвращение их в свои части.
   Неделю по ночам шли передвижения отрядов. Японцы, не понимая, что у нас
происходит, нервничали. Обстреливали из минометов и орудий, пускали  ракеты,
постреливали и  из пулеметов. Под минометный обстрел несколько раз попадал и
я.  Ведь  мы,  приехавшие со Штерном, ходили контролировать перегруппировку.
Странно  чувствуешь  себя  под   минами  -  как  голый  на   ровной,  ровной
поверхности. Некуда скрыться. Как бы ты ни вжимался в землю, в какую бы ямку
не залезал, чувство,  что  тебя  видят,  не проходило.  Я думал, что  это  с
непривычки,  но  и  потом в  войне с  немецко-фашистской армией я  переживал
сходное чувство, когда попадал под минометный обстрел.
   И  недаром боялся я мин.  Одна из них  нашла меня.  Осколок  на  излете
воткнулся мне под левую лопатку. В ближайшей медсанроте  мне  выдернули его,
промыли и заклеили рану. Так получил я первое боевое крещение кровью.
   Штерн сразу начал готовить наступление с целью окружения  и уничтожения
японских войск, вторгшихся на территорию, которую мы считали монгольской. Об
этом  следует  сказать  несколько  слов.  Я  сам  видел  старые китайские  и
монгольские  карты,  на  которых  совершенно  четко граница  идет  по  речке
Халхин-Гол. Но  из  более новых  есть  карта, на  которой граница  на  одном
небольшом  участке проходит по ту  сторону реки. Проводя демаркацию границы,
монголы пользовались этой картой. Граница  со стороны Манчжурии и внутренней
Монголии тогда еще не охранялась и войска внешней Монголии без сопротивления
поставили  границу  как  им хотелось. Когда  японцы вздумали  тоже стать  на
границе,  они пошли  к  реке Халхин-Гол,  легко  прогнав пограничную  стражу
монголов.  Вмешались  советские войска и  завязались  кровопролитные бои  за
клочoк песчаных  дюн,  длившиеся почти  четыре месяца.  И  вот  теперь Штерн
готовился  боем разрешить спор.  Одновременно  он  развязывал  узлы, которых
немало  навязал  Георгий  Константинович  Жуков.  Одним из таких узлов  были
расстрельные приговоры. Штерн  добился, что президиум Верховного Совета СССР
дал Военному Совету фронтовой группы право помилования.  К этому времени уже
имелось  17 приговоренных к  расстрелу. Даже не юристов содержания уголовных
дел  приговоренных  потрясали.  В  каждом  таком  деле  лежали  либо  рапорт
начальника,  в котором тот писал: "Такой-то получил такое-то приказание, его
не выполнил" и резолюция на рапорте:  "Трибунал. Судить. Расстрелять!", либо
записка  Жукова: "Трибунал. Такой-то получил  от ме