Представь себе, цел и невредим, и все благодаря тебе, - отозвался кельт
и легонько толкнул грека под локоть. - А ты, значит, хочешь меня  осмотреть?
Ну-ну.
   Если  бы  подобную  шутку  отмочил  кто-нибудь  другой,  грек,   пожалуй,
испугался бы. Но сейчас она почему-то доставила ему удовольствие:
   - Ты себе льстишь, верзила.
   - Да что ты говоришь? - усмехнулся галл, помогая устанавливать палатку. -
А эта палатка получше, чем та, что была  у  нас.  Нет  уж,  давай-ка  вобьем
колышки получше.
   Горгид довольно ловко обращался с огнивом  и  трутом.  Вскоре  он  развел
небольшой костер из кизяка. После ужина он все-таки взял кельта за запястье.
Пульс бился ровно и сильно. Когда огонь согрел воздух, грек  попросил  друга
снять полушубок и тунику и прослушал легкие. И снова - ничего: грек так и не
услышал влажного хлюпанья, характерного для воспаления  легких.  Наконец  он
ощупал руки и ноги кельта,  его  уши,  нос,  желая  убедиться  в  отсутствии
признаков обморожения.
   - Ты отвратительно здоров.
   - Исключительно по твоей вине. Так что нечего меня пилить, ты, коновал.
   - Насмешник. Однако,  не  будь  ты  таким  здоровенным  жеребцом,  ты  бы
отбросил копыта задолго до того, как я смог до тебя добраться.
   И снова гордость и радостное изумление осветили лицо грека. Он наконец-то
добился того, что пытался сделать так долго и безрезультатно!
   Виридовикс поспешно оделся. В  палатке  было  отнюдь  не  жарко.  Хлебнул
кумыса. После нескольких месяцев степной жизни он  уже  едва  ощущал  кислый
привкус. Кумыс, если к нему привыкнуть, оказался довольно приятным напитком.
   - Ну вот, - сказал Виридовикс, - мы  рассказали  тебе  все,  что  с  нами
случилось. Теперь поведай-ка старому бродяге, как  вы  тут  справлялись  без
меня.
   Грек послушно начал рассказывать. Они разговаривали почти  всю  ночь  под
неумолчное  завывание  ветра.  Слушая,  Виридовикс  думал  о  том,  что  эти
несколько месяцев прошли для Горгида не без пользы. В голосе врача то и дело
проскальзывала горечь, но появилась теперь и уверенность в  себе.  Маленький
грек будто осознал значимость своих профессиональных познаний. Со дня смерти
Квинта Глабрио галл еще не видел  его  таким...  а  может  быть,  кстати,  и
никогда не видел.
   - Помнишь наш старый спор? - Горгид вдруг сменил тему разговора.  -  Тот,
что был у нас с тобой два года назад, вскоре после того как мы  очутились  в
Видессе?
   - Какой? - спросил Виридовикс, ухмыляясь и зевая во весь рот. - У нас  их
было много, всех не упомнишь...
   - Возможно. Нет, я имею в виду наш разговор о войне. Ты  говорил,  что  в
ней немало радости и удовольствия...
   Задумчивая улыбка исчезла с лица Виридовикса.
   - А, вот ты о чем!.. - произнес он тяжело и шумно выдохнул  через  густые
усы. - Боюсь, ты был тогда прав. Война - жестокая и грязная вещь, а слава  -
пустое слово. Разложившийся труп никогда не узнает, кто победил в битве.
   Горгид уставился на кельта, онемев, как будто на плечах  его  собеседника
вдруг выросла вторая голова. И эти слова он слышит от неистового рубаки,  от
варвара, который наслаждался битвой, как вином и любовью?
   - Ну и дела... Странно, что ты говоришь об этом... - начал  было  врач  и
вдруг остановился. Впервые он посмотрел на своего друга так внимательно.  До
этого его интересовало  только  физическое  здоровье  галла.  Теперь  же  он
взглянул  на  него  по-настоящему  и  увидел  глубокое  душевное  страдание,
притаившееся в глазах, в резких морщинах в углах рта. - У хаморов ты пережил
что-то более страшное, чем поражение в бою! - вырвалось у грека. -  Кого  ты
потерял?
   - Ты, как всегда, всех видишь насквозь. - Виридовикс вздохнул. - Девушка,
сестра Батбайяна.  Она  умерла.  К  сожалению,  недостаточно  быстро.  -  Он
помолчал немного и добавил еле слышно:
   - И часть моего сердца умерла вместе  с  ней.  Какой  же  смысл  во  всем
остальном? Я потерял все,  когда  увидел  ее,  бедную  пташку,  убитой.  Нет
смысла. Нет. Я так легко проливал кровь... Два года назад я был  не  прав  и
теперь могу признать это. Прав тогда был ты.
   Застывшее лицо Квинта Глабрио снова встало перед глазами Горгида.  Память
об этом не переставала жечь его. Он хорошо понимал Виридовикса.
   Некоторое время они  сидели  молча.  Любые  слова  показались  бы  сейчас
ненужными и фальшивыми.
   Потом грек проговорил:
   - Ирония.
   - Какая ирония?
   - Я вспомнил об этом споре, собираясь признать, что прав был тогда ты.
   - Не валяй дурака. - Виридовикс был ошеломлен не меньше, чем Горгид. - Ты
не хотел даже носить на поясе меча - и вдруг полюбил солдатскую  науку?  Эй!
Скажи еще, что скоро начнешь отрезать у  врагов  головы  и  прибивать  их  к
воротам, как это делают кельты!
   - Ну, до такого пока не дошло. Но... - Горгид хлопнул по гладию, которого
Виридовикс не заметил. - Я ношу на поясе меч и начинаю понимать, для чего он
мне нужен. Возможно, я даже начинаю догадываться, что  такое  твоя  "слава".
Но, ты знаешь, я думаю, ты ошибался, когда говорил, будто громкое  одобрение
других помогает защищаться, когда враги наседают. - Неугомонный  грек  снова
пустился в дискуссии.
   Галл отрицательно затряс головой. Изменив мнение, он придерживался его  с
ревностью новообращенного:
   - Слава манит дурака, слава манит и честного человека. Что в ней пользы?
   Горгид был готов спорить до бесконечности.  Усталость  была  забыта  ради
любимого развлечения.
   - Верно. Но память о честном гражданине будет жить в веках,  в  то  время
как "слава" негодяя замарана позором. Четыреста лет назад Геродот написал об
одном негодяе, который жил в Дельфах. Он украл из храма чашу  и  вырезал  на
ней свое имя. Геродот сказал: "Я знаю его имя, но  не  назову  его".  И  все
забыли теперь об этом человеке.
   - Подходящая месть для тебя! - восхитился галл. - Но вот послушай-ка...
   Всю ночь они провели в разговорах, ударяя кулаком по колену и крича  друг
на друга:
   - Дуболобый галл!
   - Безмозглый грек!
   Костер погас. Лампы,  заправленные  маслом,  потухли,  оставив  спорщиков
почти в полной темноте.
   Наконец первые бледные лучи зимнего восхода просочились в палатку. Горгад
потер глаза - усталость все-таки брала свое.
   - Что ж, ничего не поделаешь, - пробормотал он. - Придется провести  весь
день в седле. - Он усмехнулся уголком рта. - Сидим здесь с  тобой,  не  зная
толком, кто прав, а кто ошибается. А день уже настал, и предстоит  выполнять
то, что называют долгом.
   - А что нам еще остается? - Виридовикс  поднялся,  потянулся,  нахлобучил
меховую шапку и высунулся наружу. - Идем, дружище. Они уже выступают.
   Холодная струя  воздуха,  проникшая  в  палатку,  окончательно  пробудила
Горгида. Дрожа, он потуже запахнул полушубок и последовал за галлом.

Глава пятнадцатая

   Как-то  раз,  засидевшись  за  работой,  Марк  заглянул  в  комнату,  где
хранились  старые  документы:  ему  потребовалось  сравнить  один  налоговый
документ с прошлогодним за тот же период. В недоумении  трибун  остановился,
потирая лоб: коридоры налогового ведомства были пусты. Только  сторож  уныло
бродил взад-вперед. Скавр окликнул его. Сторож уставился на трибуна  как  на
ненормального.
   - Прости меня, господин, но у тебя не все дома. Кто же  работает  в  День
Зимнего солнцестояния? Все ушли еще несколько часов назад.
   - День Зимнего солнцестояния? - рассеянно повторил Марк и  посчитал  дни,
загибая пальцы. - А ведь и правда!..
   Сторож удивленно разинул рот,  обнаружив  несколько  гнилых  зубов.  Даже
чужеземцы никогда не забывали главный праздник видессианского года  -  день,
который призывал Солнце поворачивать к весне и развеять зимнюю тьму.
   Покинув теплое, надышанное гнездышко  имперской  бюрократии,  Марк  сразу
замерз. Холодный ветер щипал кончик носа. Так же  было  и  в  прошлом  году,
когда Виридовикс и Хелвис силой вытащили его из-за письменного стола...  При
этом воспоминании Марк пнул ногой снежный ком.
   Широкие  аллеи  дворцового  комплекса  были  пустынны.  Слуги,   солдаты,
чиновники - все ушли, смешавшись на улицах с праздничной толпой.
   На площади Паламы, что находилась чуть  восточнее  дворцов,  уже  бурлило
людское море. Торговцы выкликали свои  товары:  пиво,  горячее  подслащенное
вино со специями,  баранину  под  острым  сырным  соусом,  устрицы,  жареных
осьминогов в оливковом  масле  и  панировочных  сухарях,  благовония,  самые
разнообразные  украшения  -  от  дешевых  бронзовых  до  увесистых  золотых,
осыпанных драгоценными камнями,  амулеты  и  талисманы,  иконы  Фоса  и  его
святых.
   Тут же бродили музыканты,  распевая  песни  и  наигрывая  на  дудочках  и
струнных инструментах. Марк заметил даже одну или две васпураканских лютни.
   Все эти люди  с  надеждой  ожидали,  что  зеваки  бросят  им  пару-другую
серебряных монеток. Марк,  который  и  в  лучшие  времена  вряд  ли  обладал
музыкальным  слухом,  обошел  певцов  стороной.  Хелвис  -  та  наслаждалась
музыкой. И Неврат - тоже. Марк не хотел сегодня вспоминать об этом.
   Неврат. Всякий раз, когда они втроем с ней  и  Сенпатом  шли  куда-нибудь
развлекаться, молодая женщина держалась с Марком очень  дружески.  Но  в  ее
поведении появилась малая толика настороженности -  прежде  этого  не  было.
Хотелось бы Марку когда-нибудь избавиться от назойливых воспоминаний.
   То и дело в толпе вычурно разодетых  видессиан  мелькал  простой  голубой
плащ монаха. Скавр готов был держать пари на десять золотых,  что  Стипий  в
эту минуту уже честит кого-нибудь или, что еще более вероятно,  накачивается
вином.
   Прошло несколько монахов, исполняющих  гимн  в  честь  Фоса,  -  островок
достоинства и глубокой, сердечной веры в море легкомысленной и  простодушной
толпы, жаждущей лишь веселья.
   Однако находились и такие служители Фоса, которые отказывали себе в любых
земных радостях и в своем фанатизме посвящали  себя  лишь  одному  "благому"
делу: уничтожению всего, что не одобряли.  У  "святейшего"  Земарка  нашлись
братья по духу и здесь, в столице. Один из  таких  монахов,  мрачный,  тощий
тип, на котором плащ висел, как на вешалке, выскочил прямо  на  трибуна.  Он
гнался за мальчишками в масках. Увидев, что юные "богохульники" ускользнули,
фанатик затряс хилыми кулаками и прокричал:
   - Ваши грязные шутки оскорбляют святой день Фоса! Посвятите себя молитве,
отверните души от безобразного глумления! Вы творите  мерзость,  о  безумные
глупцы! Лед Скотоса ожидает вас всех!
   Но мальчишки удрали, не расслышав даже начала этой превосходной речи.
   Монах огляделся,  видимо  желая  отыскать  еще  какой-нибудь  дьявольский
корень, который надлежит выкорчевать.  Марк  опасался,  что  теперь  фанатик
набросится на него, - светлые глаза и отсутствие бороды  выдавали  в  Скавре
чужеземца и, следовательно, еретика.
   Но монаха уже оттеснило иное зрелище: окружив комедианта, люди  смотрели,
как маленькая собачка пляшет  и  подпрыгивает  на  задних  лапах  под  удары
барабанчика. Пикантность  заключалась  в  том,  что  шерсть  животного  была
выкрашена в зеленый  цвет  -  цвет  княжества  Намдален.  Песик  был  обучен
принимать у зрителей деньги передними лапами и передавать их хозяину.
   - Восхитительно!  -  гулким  басом  прогудел  один  из  прохожих,  рослый
халогай.
   Северная родина наемника была куда беднее  на  развлечения,  чем  столица
Империи.  Подружка  халогая,  хорошенькая  черноволосая  потаскушка,  только
улыбнулась, глядя на своего друга, и кивнула. Бархатное  платье,  украшенное
красным и фиолетовым шитьем,  плотно  облегало  ее  гибкое,  стройное  тело.
Халогай обнимал ее за талию и время от времени поглаживал по груди.
   На миг он выпустил девушку и наклонился  к  маленькому  артисту.  Светлые
волосы наемника, заплетенные в косы, почти коснулись булыжной мостовой.
   - Собачка! Сюда! - позвал он.
   Песик подпрыгнул и схватил зубами монетку, а потом побежал к хозяину. Тот
продолжал стучать в барабанчик.
   - О! Золото! -  воскликнул  он  и  низко  поклонился  халогаю.  -  Тысяча
благодарностей, господин!
   Толпа весело приветствовала щедрый взнос. Но  когда  наемник  выпрямился,
видессианский монах ткнул ему прямо в лицо длинным костлявым пальцем.
   - Ты, несчастный, заблудший невежда! - возопил он гневно. - Ты предаешься
безобразному кутежу!  Сейчас  ты  должен  находиться  в  храме  и  возносить
благодарности Фосу за его великое милосердие, ибо он послал нам свет  солнца
еще на один год! А вместо этого  ты  тискаешь  это  похотливое  создание!  -
Яростный взгляд монаха обратился на девушку, которая ответила ему  таким  же
прямым и злым взглядом. Девица так и льнула к щедрому кавалеру.
   При  этой  неожиданной  атаке  халогай   моргнул.   Возможно,   его   уже
предупреждали о том, что священнослужителей задевать небезопасно,  поскольку
ответ наемника прозвучал довольно мягко:
   - Если ты не возражаешь, святой отец, то я попросил бы тебя  убрать  руку
от моего лица.
   Монах, должно быть, решил, что задел совесть солдата, и  заговорил  менее
повелительно - он желал продолжить увещевание:
   - Хоть ты и чужеземец, но лицо у тебя открытое и честное.  Подумай  же  о
том, что я скажу тебе. Неужто преходящее наслаждение плоти стоит того, чтобы
рисковать ради него вечными благами души?
   - Чтоб тебе подавиться, стервятник! - завизжала девица. -  Оставь  его  в
покое! - Она покрепче вцепилась в руку наемника.
   - Молчи, шлюха! - ответствовал монах. Видессианские  монахи  давали  обет
безбрачия, но сейчас фанатик не мог оторвать горящего взора от  ее  зовущего
тела. Слова монаха были обращены к мужчине, а глаза - к женщине:
   - Да, воин, она  красива,  но  влечение  к  женщине  -  сладкая  приманка
Скотоса, ловушка для уловления неосторожных душ.
   Марк скроил гримасу, хотя увещевание было обращено не к нему. А монах уже
завывал:
   - Погляди же на ее круглый зад, на узкую талию, на это лоно -  пристанище
всякого греха и грудь, от которой любой мужчина задрожит и забудет о  вечных
муках ада...
   Жрец вдруг стал Скавру жалок. Подумать только, этот  человек  отрекся  от
наслаждений плоти и теперь вынужден проклинать их...  и  влекущие  глаза,  и
полные, алые губы, сладкие, как старое вино...
   Монах дрожал от возбуждения.
   Халогай откинул назад белокурую голову и расхохотался. Его  громовой  бас
разнесся над площадью.
   - Можешь не тыкать в меня  пальцем,  жрец.  Кажется,  твоя  еловая  шишка
напряглась не хуже моей при виде этой девчонки. Держи! - Он бросил золотой к
ногам монаха. Тот уставился на монету выпученными  глазами.  -  Бери  же,  -
повторил наемник, веселясь от души, - и хорошенько поваляй эту красотку. А я
найду себе другую подружку. Этот город просто кишит шлюхами.
   Монах и потаскушка одновременно накинулись на халогая, а потом - друг  на
друга. Халогай показал им свою широкую  спину  и  неспешно  удалился.  Толпа
орала, изнемогая от восторга. Сегодня -  единственный  день  в  году,  когда
можно от души посмеяться даже над священником. И никому сейчас не было дела,
что удачную шутку отмочил халогай-еретик.
   Скавр улыбнулся тоже. Нет моря печали столь глубокого,  чтобы  утопить  в
нем человека. Вспыльчивый пьянчуга Стипий, сегодняшний похотливый фанатик  -
эти люди лишний раз напомнили Марку о том, что голубой  плащ  скрывает  лишь
человека. И эти люди, возможно, не слишком отличаются от него самого.  Стоит
запомнить. Чаще всего видессианские монахи вызывали у Марка ужас,  поскольку
их религиозный фанатизм был явно  не  для  римлянина.  Марк  был  просто  не
подготовлен  к  подобным  вещам  и  часто  понятия  не  имел,  как  на   них
реагировать.
   Образ Стипия, вечно терзаемого жаждой, навел Марка на хорошую  мысль:  он
подошел к лотку и взял кружку вина. Приятное тепло растеклось по телу.
   По  площади  пробежал  глашатай,  который  во   все   горло   расхваливал
выступающих в Амфитеатре мимов. Вместе с толпой Марк устремился к Амфитеатру
- громадной  чаше,  расположенной  в  южной  части  площади  Паламы.  Трибун
заплатил две медные монетки и прошел в один из крытых коридоров,  ведущих  к
арене. Слуги проводили его на верхний ряд: представление длилось целый день,
и скамьи были переполнены.
   Даже отсюда, издалека, памятники былых триумфов Империи - обелиск, статуи
из слоновой кости, трофеи - производили сильное  впечатление.  Марку  хорошо
была видна вершина обелиска - это  гранитное  сооружение  было  почти  одной
высоты с громадиной Амфитеатра. У  основания  обелиска  диковинными  цветами
колыхались  двенадцать  ярких  шелковых  зонтиков  -  неизменных   спутников
Автократора  Видессиан.  В  Риме  место  зонтоносцев   занимали   двенадцать
ликторов, которые  повсюду  сопровождают  консула,  держа  на  плече  связку
прутьев и топорик. Трибун не мог отсюда разглядеть лицо  Туризина.  Каким-то
образом это помогло ему чувствовать себя увереннее.
   Он выпил еще немного вина - дешевого пойла, от которого сразу заворчало в
животе. Заметив его недовольное  лицо,  сосед,  сидевший  рядом  на  длинной
каменной скамье, заметил:
   - Редкий букет. Его, мне думается, сделали позавчера.
   Это был тщедушный человечек с блестящими глазками воришки.  Марк  облизал
губы:
   - Скорее всего,  ты  ошибаешься.  Я  уверен,  что  эту  прекрасную  кровь
виноградной лозы разливали на прошлой неделе.
   Ответ соседа утонул в громе аплодисментов. На арену вышли мимы.  Один  из
актеров показал, что наступил на что-то отвратительное.  Это  вызвало  новый
взрыв смеха.
   В   маленьких   городках   Империи   сценки   себе   на   потеху   вместо
профессиональных актеров разыгрывают  сами  горожане.  Но  повсюду  во  всем
Видессе играют одинаково. Пьески всегда очень короткие, очень злободневные и
исключительно  непристойные.  В  День  Зимнего  солнцестояния   все   равны.
Исключений ни для кого не делают.
   В первом эпизоде действовали  трое  главных  персонажей.  Один,  судя  по
богатым одеждам, явно был Императором. Остальные постоянно путались  у  него
под ногами. В конце концов он споткнулся о "женщину" с каштановыми  волосами
(ее играл актер мужчина) и громадного "халогая", одетого в меха.  На  голове
этого  мима  красовался  золотистый  парик.  Парочка  возилась  под  большим
одеялом. О, какое огромное количество посуды полетело в  любовников!  Измена
обнаружена!.. Однако "Император" вынужден был бежать, закрывая лицо от града
тарелок и горшков,  которыми  актер,  изображавший  женщину,  швырял  из-под
одеяла. В конце концов "Императору" удалось одолеть  разъяренную  "женщину".
Ему помогали остальные актеры, одетые в  позолоченные  кирасы  императорских
гвардейцев. "Халогай" спрятался под одеяло, но удар  императорского  сапога,
который угодил прямо в приподнятый зад, вышвырнул его из укрытия.
   Так вот почему Комитты Рангаве нет сейчас рядом с Туризином. Ее очередное
увлечение оказалось последней каплей,  переполнившей  чашу  терпения  Гавра.
Возможно,  халогай  оказался  слишком  наглым.  Марк  внезапно  понял  смысл
язвительных шуточек, которыми перебрасывались чиновники. Погруженный в  свое
плохое настроение, Скавр тогда не придавал им значения.
   Он повернулся к соседу:
   - Меня довольно долго не было в городе. Когда это случилось?
   - Месяца два назад. Когда наш  Император  вернулся  из...  как  его...  с
Опсикиона. Об этом даже песенку сложили. - Он просвистел несколько  так-тов.
- О, подожди-ка. Снова началось.
   Новая сценка показалась трибуну скучноватой,  однако  зрители  ревели  от
хохота. Это была сатира на какие-то теологические  дебаты,  происходившие  в
городе прошлым летом. Постепенно Скавр сообразил, что актер с огромной седой
бородой, свисавшей на толстый живот (мим был  тощим,  но  под  одежду  сунул
подушку),  изображал  Бальзамона,  святейшего  Патриарха   Империи   Видесс.
Настоящий Бальзамон сидел  в  центре  Амфитеатра,  недалеко  от  Императора.
Сегодня он был разодет в шелковые голубые