м голосом:

- Эх, жизнь собачья!..

- Но где же здесь справедливость, - заволновалась вдруг молчавшая до сих
пор левретка.- Вот хоть вы, господин пудель... извините, не имею чести
знать имени...

- Арто, профессор эквилибристики, к вашим услугам, - поклонился пудель.

- Ну вот, скажите же мне, господин профессор, вы, по-видимому, такой
опытный пес, не говоря уже о вашей учености; скажите, где же во всем этом
высшая справедливость? Неужели люди настолько достойнее и лучше нас, что
безнаказанно пользуются такими жестокими привилегиями...

- Не лучше и не достойнее, милая барышня, а сильней и умней, - возразил с
горечью Арто.- О! мне прекрасно известна нравственность этих двуногих
животных... Во-первых, они жадны, как ни одна собака в мире. У них
настолько много хлеба, мяса и воды, что все эти чудовища могли бы быть
вдоволь сытыми целую жизнь. А между тем какая-нибудь десятая часть из них
захватила в свои руки все жизненные припасы и, не будучи сама их в
состоянии сожрать, заставляет остальных девять десятых голодать. Ну,
скажите на милость, разве сытая собака не уделит обглоданной кости своей
соседке?

- Уделит, непременно уделит,- согласились слушатели.

- Гм! - крякнул дог с сомнением.

- Кроме того, люди злы. Кто может сказать, чтобы один пес умертвил другого
из-за любви, зависти или злости? Мы кусаемся иногда - это справедливо. Но
мы не лишаем друг друга жизни.

- Действительно так, - подтвердили слушатели.

- Скажите еще, - продолжал белый пудель, - разве одна собака решится
запретить другой собаке дышать свежим воздухом и свободно высказывать свои
мысли об устроении собачьего счастья? А люди это делают!

- Черт побери! - вставил энергично мышастый дог.

- В заключение я скажу, что люди лицемерны, завистливы, лживы,
негостеприимны и жестоки... И все-таки люди господствуют и будут
господствовать, потому что... потому что так уже устроено. Освободиться от
их владычества невозможно... Вся собачья жизнь, все собачье счастье в их
руках. В теперешнем нашем положении каждый из нас, у кого есть добрый
хозяин, должен благодарить судьбу. Один хозяин может избавить нас от
удовольствия есть мясо товарищей и чувствовать потом, как с него живьем
сдирают кожу.

Слова профессора нагнали на общество уныние. Более никто не произнес ни
слова. Все беспомощно тряслись и шатались при толчках клетки. Дог скулил
жалобным голосом. Бутон, державшийся около него, тихонько подвывал ему.

Вскоре собаки почувствовали, что колеса их экипажа едут по песку. Через
пять минут клетка въехала в широкие ворота и очутилась среди огромного
двора, обнесенного кругом сплошным забором, утыканным наверху гвоздями.
Сотни две собак, тощих, грязных, с повешенными хвостами и грустными
мордами, еле бродили по двору.

Дверь клетки отворилась. Все семеро только что приехавших псов вышли из нее
и, повинуясь инстинкту, сбились в кучу.

- Эй, послушайте, как вас там... эй вы, профессор... - услыхал пудель сзади
себя чей-то голос.

Он обернулся: перед ним стоял с самой наглой улыбкой фиолетовый пес.

- Ах, оставьте меня, пожалуйста, в покое, - огрызнулся старый пудель. - Не
до вас мне.

- Нет, я только одно замечаньице... Вот вы в клетке-то умные слова
говорили, а все-таки одну ошибочку сделали... Да-с.

- Да отвяжитесь от меня, черт возьми! Какую там еще ошибочку?

- А насчет собачьего счастья-то... Хотите, я вам сейчас покажу, в чьих
руках собачье счастье?

И вдруг, прижавши уши, вытянув хвост, фиолетовый пес понесся таким бешеным
карьером, что старый профессор эквилибристики только разинул рот. "Лови
его! Держи!" - закричали сторожа, кидаясь вслед за убегающей собакой.

Но фиолетовый пес был уже около забора. Одним толчком отпрянув от земли, он
очутился наверху, повиснув передними лапами. Еще два судорожных движения, и
фиолетовый пес перекатился через забор, оставив на его гвоздях добрую
половину своего бока.

Старый белый пудель долго глядел ему вслед. Он понял свою ошибку.



А.И. Куприн
Дознание


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в журнале "Русское богатство", 1894, ‘ 8, под
названием "Из отдаленного прошлого". Под новым заглавием и с небольшой
стилистической правкой рассказ вошел в сборник А. И. Куприна "Рассказы"
(изд. "Знание", 1903), а затем, почти без изменений, - в полное собрание
сочинений.

 Из писем Куприна в редакцию "Русского богатства" видно, что первоначально
  рассказ назывался "Экзекуция". Изменение названия связано скорее всего с
                     соображениями цензурного порядка.

                      --------------------------------


Подпоручик Козловский задумчиво чертил на белой клеенке стола тонкий
профиль женского лица со взбитой кверху гривкой и с воротником а lа Мария
Стюарт. Лежавшее перед ним предписание начальства коротко приказывало ему
произвести немедленное дознание о краже пары голенищ и тридцати семи копеек
деньгами, произведенной рядовым Мухаметом Байгузиным из запертого сундука,
принадлежащего молодому солдату Венедикту Есипаке. Собранные по этому делу
свидетели: фельдфебель Остапчук и ефрейтор Пискун, и вместе с ними рядовой
Кучербаев, вызванный в качестве переводчика, помещались в хозяйской кухне,
откуда их по одному впускал в комнату денщик подпоручика, сохранявший на
лице приличное случаю - степенное и даже несколько высокомерное выражение.

Первым вошел фельдфебель Тарас Гаврилович Остапчук и тотчас же дал о себе
знать учтивым покашливанием, для чего поднес ко рту фуражку. Тарас
Гаврилович - "зуб" по уставной части, непоколебимый авторитет для всего
галунного начальства - пользовался в полку весьма широкою известностью. Под
его опытным руководством сходили благополучно для роты смотры, парады и
всякие инспекторские опросы, между тем как ротный командир проводил дни и
ночи в изобретении финансовых мер против тех исполнительных листов, которые
то и дело представляли на него в канцелярию полка бесчисленные кредиторы из
полковых ростовщиков. Снаружи фельдфебель производил впечатление
маленького, сильного крепыша с наклонностью к сытой полноте, с квадратным
красным лицом, на котором зорко и остро глядели узенькие глазки. Тарас
Гаврилович был женат и в лагерное время после вечерней переклички пил чай с
молоком и горячей булкой, сидя в полосатом халате перед своей палаткой. Он
любил говорить с вольноопределяющимися своей роты о политике, причем всегда
оставался при особом мнении, а несогласного назначал иногда на лишнее
дежурство.

- Как... тебя... зовут? - спросил нерешительно Козловский.

Он еще и года не выслужил в полку и всегда запинался, если ему приходилось
говорить "ты" такой заслуженной особе, как Тарас Гаврилович, у которого на
груди висела большая серебряная медаль "за усердие" и левый рукав был
расшит золотыми и серебряными углами.

Опытный фельдфебель очень тонко и верно оценил замешательство молодого
офицера, и несколько польщђнный им, назвал себя с полною обстоятельностью.

- Расскажите... расскажите... кто там эту кражу совершил? Сапоги там
какие-то, что ли? Черт знает, что такое!

Черта он прибавил, чтобы хоть немного поддать своему тону уверенности.
Фельдфебель выслушал его с видом усиленного внимания, вытянув вперед шею.
Показание свое он начал неизбежным "так что".

- Так что, ваш бродь, сижу я и переписываю наряд. Внезапно прибегает ко мне
дежурный, этот самый, значит. Пискун, и докладывает: "Так и так, господин
фельдфебель, в роте неблагополучно". - "Как так неблагополучно?" - "Точно
так, говорит, у молодого солдатика сапоги украли и тридцать копеек денег".
- "А зачем он, спрашиваю, сундука не запирал?" Потому что, ваш бродь, у
них, у каждого, при сундучке замок должен находиться. "Точно так, говорит,
он запирал, только у него взломали". - "Кто взломал? Как смели? Этта что за
безобразие?" - "Не могу знать, господин фельдфебель". Тогда я пошел к
ротному командиру и доложил: так и так, ваше высокоблагородие, и вот что
случилось, а только меня в это время в роте не было, потому что я ходил до
оружейного мастера.

- Это все, что тебе известно?

- Точно так.

- Ну, а этот солдат, Байгузин, хороший он солдат? Раньше его замечали в
чем-нибудь?

Тарас Гаврилович потянул вперед, подбородок, как будто бы воротник резал
ему шею.

- Точно так, в прошлом году в бегах был три недели. Я полагаю, что эти
татаре - самая несообразная нация. Потому что они на луну молятся и ничего
по-нашему не понимают. Я полагаю, ваш бродь, что их больше, татар то есть,
ни в одном государстве не водится...

Тарас Гаврилович любил поговорить с образованным человеком. Козловский
слушал молча и кусал ручку пера.

Благодаря недостатку служебного опыта он не мог ни собраться с духом, ни
найти надлежащий, твердый тон, чтобы осадить политичного фельдфебеля.
Наконец, заикаясь, он спросил, чтобы только что-нибудь сказать, и в то же
время чувствуя, что Тарас Гаврилович понимает ненужность его вопроса.

- Ну, и что же теперь будут с Байгузиным делать?

Тарас Гаврилович ответил с. самым благосклонным, видом:

- Надо полагать, что Байгузина, ваш бродь, будут теперь пороть. Потому,
ежели бы он в прошлом году не бегал, ну, тогда дело другого рода, а теперь
я так полагаю, что его беспременно выдерут. Потому как он штрафованный.

Козловский прочел ему дознание и дал для подписи. Тарас Гаврилович бойко и
тщательно написал свое звание, имя, отчество и фамилию, потом перечел
написанное, подумал и, неожиданно приделав под подписью закорючку, хитро и
дружелюбно поглядел на офицера.

Затем вошел ефрейтор Пискун. Он еще не дорос до разбирания степени
авторитетности начальства и потому одинаково пучил на всех глаза, стараясь
говорить "громко, смело и притом всегда правду". От этого, уловив в вопросе
начальника намек на положительный ответ, он кричал "точно так", а в
противном случае - "никак нет".

- Так ты не знаешь, кто украл, у молодого солдата Есипаки голенища?

Пискун закричал, что он не может знать.

- А может быть, это Байгузин сделал?

- Точно так, ваше благородие! - закричал Пискун радостным и уверенным
голосом.

- Почему же ты так думаешь?

- Не могу знать, ваше благородие.

- Так ты, может быть, и не видал вовсе, как он крал-то?

- Никак нет, не видал. А когда солдаты пошли на ужин, то он все около нар
вертелся. Я его спросил: "Чего ты здесь околачиваешься?" А он говорит: "Я
хлеб свой ищу".

- Значит, ты самой кражи не видал?

- Не видал, ваше благородие.

- Да, может быть, кто-нибудь еще, кроме Байгузина, там был? Может быть, это
вовсе и не он украл?

- Точно так, ваше благородие.

С ефрейтором Козловский чувствовал себя несравненно развязнее и потому,
назвав его ослом, дал ему для подписи дознание.

Пискун долго пристраивался, громко сопя и высовывая кончик языка от
усердия, и, наконец, вывел с громадным трудом: ефре Спирйдонь Пескуноу.

Теперь Козловский понял, что все дело в конце концов сводилось к одному
шаткому показанию дежурного по роте - Пискуна, который видел Байгузнна
околачивающимся во время ужина в казарме. Что же касается до молодого
солдата Есипаки, то его еще раньше отправили в госпиталь, потому что он
заболел трахомой.

Наконец денщик впустил обоих татар. Они вошли робко, с преувеличенною
осторожностью ступая сапогами, с которых кусками валилась на пол осенняя
грязь, и остановились у самой двери. Козловский приказал им подойти ближе;
они сделали еще по три шага, высоко поднимая ноги.

- Фамилии! - обратился к ним офицер.

Кучербаев очень бойко отчеканил свою фамилию, в которую входили и "оглы", и
"гирей", и "мирза". Байгузин молчал и глядел в землю.

- Скажи ему по-татарски, чтобы он назвал свою фамилию, - приказал
Козловский переводчику.

Кучербаев поворотился к обвиняемому и что-то проговорил по-татарски
ободрительным тоном.

Байгузин поднял глаза, поглядел на переводчика тем немигающим и печальным
взглядом, каким смотрит на своего хозяина маленькая обезьянка, и проговорил
быстро, хриплым и равнодушным голосом:

- Мухамет Байгузин.

- Точно так, ваше благородие, Мухамет Байгузин, - доложил переводчик.

- Спроси его, взял он у Есипаки голенища?

Подпоручик опять убедился в своей неопытности и малодушии, потому что из
какого-то стыдливого и деликатного чувства не мог выговорить настоящее
слово "украл".

Кучербаев снова поворотился и заговорил, на этот раз вопросительно и как
будто бы с оттенком строгости. Байгузин поднял на него глаза и опять
промолчал. И на все вопросы он отвечал таким же печальным молчанием.

- Не хочет говорить, - объяснил переводчик.

Офицер встал, прошелся задумчиво взад и вперед по комнате и спросил:

- А по-русски он совсем ничего не понимает?

- Понимает, ваше благородие. Он даже говорить может. Эй! Харандаш^1,
кора'ли минга'^2, - обратился он опять к Байгузину и заговорил по-татарски
что-то длинное, на что Байгузин отвечал только своим обезьяньим взглядом.

- Никак нет, ваше благородие, не хочет.

Наступило молчание; подпоручик еще раз прошелся из угла в угол и вдруг
закричал со злостью на переводчика:

- Иди. Ты мне больше не нужен... Ступай, ступай!

Когда Кучербаев ушел, Козловский еще долго ходил из угла в угол вдоль своей
единственной комнаты. В трудные минуты жизни он всегда прибегал к этому
испытанному средству. И каждый раз, проходя мимо Байгузина, он сбоку, так,
чтобы это было незаметно, рассматривал его. Этот защитник отечества был худ
и мал, точно двенадцатилетний мальчик. Его детское лицо, коричневое,
скуластое и совсем безволосое, смешно и жалко выглядывало из непомерно
широкой серой шинели с рукавами по колени, в которой Байгузин болтался, как
горошина в стручке. Глаз его не было видно, потому что он их все время
держал опущенными.

- Отчего ты не хочешь отвечать? - спросил подпоручик, остановившись перед
солдатиком.

Татарин молчал, не поднимая глаз.

- Ну, чего же ты молчишь, братец? Вот про тебя говорят, что ты взял
голенища. Гак, может быть, это и не ты вовсе? А? Ну, говори же, взял ты или
нет? А?

Не дождавшись ответа, Козловский опять принялся ходить. Осенний вечер
быстро темнел, и все в комнате принимало скучный и серый оттенок. Углы
совсем потонули в темноте, и Козловский с трудом различал понурую,
неподвижную фигуру, мимо которой он каждый раз проходил. Подпоручик
понимал, что если бы он так продолжал ходить весь вечер и всю ночь, вплоть
до утра, то и понурая фигура продолжала бы так же неподвижно и молчаливо
стоять на своем месте. Эта мысль была ему особенно тяжела и неприятна.

Стенные часы с гирьками быстро и глухо пробили одиннадцать часов, потом
зашипели и, как будто бы в раздумье, прибавили еще три.

Козловскому стало очень жаль этого ребенка в большой солдатской шинели.
Впрочем, это было почти неуловимое, странное и совсем новое чувство для
Козловского, который не умел в нем разобраться. Как будто бы в жалкой
пришибленности и беспомощности Байгузина был виноват не кто иной, как сам
подпоручик Козловский. В чем заключалась эта вина, он не сумел бы ответить,
но ему сделалось бы стыдно, если бы теперь кто-нибудь напомнил ему, что он
недурен собой и ловко танцует, что его считают неглупым, что он выписывает
толстый журнал и имеет связь с хорошенькой дамой.

Стало так темно, что Козловский уже не различал фигуры татарина. На печке
заиграли длинные бледные пятна от восходившего молодого месяца.

- Послушай, Байгузин, - заговорил Козловский искренним, дружелюбным
голосом, - бог ведь у нас у всех один. Ну, аллах, что ли, по-вашему? Так
ведь надо правду говорить. А? Если не скажешь теперь, все равно потом
узнают, и будет еще хуже. А сознаешься - все-таки не так. И я за тебя
попрошу. Честное слово, уж я тебе говорю, что просить буду за тебя.
Понимаешь, одно слово - аллах.

Опять в комнате сделалось тихо, и только часы стучали с настойчивым и
скучным однообразием.

- Ну, Байгузин, я же тебя как человек прошу. Ну, просто, как человек, а не
как начальник. Начальник йок. Понимаешь? У тебя отец-то есть? А? Может
быть, и инай есть? - прибавил он, вспомнив случайно, что потатарски мать -
инай.

Татарин молчал. Козловский прошелся по комнате, перетянул кверху гирьки
часов и затем, подойдя к окну, стал глядеть с тоскливым сердцем в холодную
темноту осенней ночи.

И вдруг он вздрогнул, услышав сзади себя хриплый и тонкий голос.

- Инай есть.

Козловский быстро обернулся. Он как раз в это время думал, что и у него
есть инай, милая старушка инай, от которой он отделен пространством в
полторы тысячи верст. Он вспомнил, что в сущности без нее он был совсем
одинок в этом крае, где говорят ломаным русским языком и где он всегда
чувствовал себя чужим; вспомнил ее теплую ласковую и нежную заботу;
вспомнил, что иногда, увлекаемый шумной, подчас безалаберной жизнью, он
позабывал в продолжение месяцев отвечать на ее длинные, обстоятельные и
нежные письма, в которых она неизменно поручала его покровительству царицы
небесной.

Между подпоручиком и молчаливым татарином вдруг возникла тонкая и нежная
связь. Козловский решительно подошел к солдату и положил ему обе руки на
плечи.

- Ну, послушай, голубчик, говори правду, украл ты или не украл эти голенища?

Байгузин потянул носом и повторил точно эхо:

- Украл голенища.

- И тридцать семь копеек украл?

- Тридцать семь копеек украл.

Подпоручик вздохнул и опять зашагал по комнате. Теперь он уже сожалел, что
начал разговор про "инай" и довел Байгузина до сознания. Раньше по крайней
мере хоть не было ни одной прямой улики.

"Ну, околачивался он в казарме, и что же из того, что околачивался? И никто
бы ничего не мог доказать. А теперь уж по одному чувству долга приходится
его сознание записать. Да полно, долг ли это? А может быть, долг-то мой
теперь в том и состоит, чтобы этого сознания не записывать? Ведь проникло
же ему в душу какое-то хорошее чувство и даже, вероятнее всего, раскаяние.
А его как рецидивиста уж непременно, непременно высекут. Разве это поможет?
Вот и "инай" у него тоже есть. И, кроме того, долг - ведь это "тягучее
понятие", как говорит капитан Греббер. Ну, а если его еще раз будут
допрашивать? Не могу же я входить с ним в соглашение, учить его обманывать
начальство. И для какого черта только я про эту "инай" вспомнил! Ах ты
бедняга, бедняга! Я же тебе своим сочувствием беды наделал".

Козловский приказал татарину отправиться в казармы и прийти завтра ранним
утром. До этого времени он надеялся обдумать все дело и остановиться на
каком-нибудь мудром решении. Самым лучшим ему все-таки казалось обратиться
к кому-нибудь из особенно симпатичных начальников и объяснить все
подробности.

Поздно ночью, ложась в постель, он спросил у своего денщика, что, по его
мнению, сделают с Байгузиным.

- Беспременно его выдерут, ваше благородие, - ответил денщик убежденным
тоном. - Да как же его не драть, когда он у солдата последние голенища
тащит? Солдат - человек богу обреченный... Где же это видано, чтобы у
своего брата последние голенища воровать? Скаж-жите пожалуйста!..





Стояло ясное и слегка морозное осеннее утро. Трава, земля, крыши домов -
все было покрыто тонким белым налетом инея; деревья казались тщательно
напудренными.

Широкий казарменный двор, обнесенный со всех четырех сторон длинными
деревянными строениями, кишел, точно муравейник, серыми солдатскими
фигурами. Сначала казалось, что в этой муравьиной суете не было никакого
порядка, но опытный взгляд уже мог заметить, как в четырех концах двора
образовались четыре кучки и как постепенно каждая из них развертывалась в
длинный правильный строй. Последние запоздавшие люди торопливо бежали,
дожевывая на ход