ьерского поезда. На вокзале в эту пору собирались все
чиновники таможни, пограничные офицеры, иногда даже окрестные мелкие
помещики. В самом вокзале было тепло, светло, даже, если хотите,
комфортабельно. Многие являлись с своими женами и дочерьми, ужинали в
буфете, немного сплетничали, немного флиртировали, иногда составлялась
партия ландскнехта, или по-тамошнему, "дьябелка". В одиннадцать часов почти
одновременно приходили оба поезда: и наш и австрийский. Вокзал сразу
наполнялся разноплеменной публикой, суетливой, шумной, озабоченной. Изредка
переезжал границу какой-нибудь путешествующий инкогнито кронпринц, и мы,
глядя на чего, с удовольствием убеждались, что коронованные особы ужинают с
таким же аппетитом, как и обыкновенные смертные. Случалось также, и даже
почти каждый день, что при досмотре задерживалась в багаже крупная
контрабанда или что какую-нибудь изящную даму уводили для обыска в уборную.

А контрабанда в то время попадалась часто и всегда в большом размере. То
была счастливая эпоха, о которой теперь только вздыхают поседелые в
таможнях и пакгаузах чиновники.

Тогда каждый служащий непременно имел свой круг клиентов среди
контрабандистов. Девять раз он пропускал запрещенный товар, но в десятый
задерживал его, по всей строгости законов, и получал премию. Таков был
уговор, и горе тому контрабандисту, который для десятого раза провозил
товар недорогой или в малом количестве. Да на что лучше: так хорошо жилось
в то время таможенным чиновникам, что они находили неразорительным
выписывать на свои холостые ужины из Львова и даже из самой Вены
шансонетных певиц.

Местечко отстояло от вокзала на четыре версты. Общества в нем не было
никакого, если не считать урядника и четырех почтовых чиновников, старых,
геморроидальных и скучных. Нет ничего удивительного, что четырехверстное
расстояние не пугало меня.

Однажды вечером, в конце ноября, заперев по обыкновению рогатку, я
переоделся, привел в порядок накопившиеся за день документы и вышел из
дому, чтобы идти на вокзал. Туда вели две дороги. Одна, более длинная, шла
через все местечко и через прилегавшую к нему деревню Фридриховку; другая,
короткая, и собственно даже не дорога, а тропинка, пересекала по диагонали
огромное пустое поле и выходила на железнодорожный вал, откуда до вокзала
было как рукой подать. Я, конечно, ходил всегда полем и на этот раз пошел
тем же путем.

Был час этак восьмой или даже девятый в начале. Стояла такая темь, что в
десяти шагах уже ничего невозможно было разобрать. Я шел, угадывая дорогу
ощупью, ногами: в том месте, где шла тропинка, снег слежался плотнее и
издавал под каблуками легкий звук. Рядом с тропинкой тянулся ряд
телеграфных столбов. Ветер жалобно звенел в обледенелых проволоках, а самые
столбы гудели непрерывно и однотонно. Каждый раз, подходя к столбу и еще не
видя его во мраке, я уж слышал это: гудение.

Началась вьюга. Прямо мне в глаза, слепя их, несся колючий, мелкий и сухой
снег. Сердце мое было неспокойно. Мной овладело странное, неприятное и
сложное чувство, которое всегда охватывает меня, когда я перехожу большие
незакрытые пространства: поля, городские площади и даже длинные залы. Мне
казалось, что я так ужасно мал и незначителен, а расстилавшееся передо мною
поле так страшно велико, что я никогда не смогу перейти его. И от этой
мысли я чувствовал временами, что все поле начинает подо мною кружиться.

Иногда я оглядывался назад и смотрел на слабо мерцающие вдали огоньки
местечка. Это меня облегчало и поддерживало. Наконец и огни скрылись разом,
когда, я сошел в длинную, плоскую равнину. Вокруг меня была одна только
мутная, белесоватая мгла.

Этого места я всегда инстинктивно боялся. Почему? - я и сам не мог бы
сказать. Каждый раз, проходя этой долиной, я чувствовал, как безотчетный
страх, по гомеровскому выражению, "хватает меня за волосы". И странно!
Вместо того чтобы успокоить себя, я всегда почему-то дразнил еще более свое
воображение воспоминаниями разных ужасов. Впоследствии я узнал, что у
многих, если не у всех нервных людей, есть места, вызывающие такой
безотчетный страх.

Я уже сказал, что вокруг меня была только темнота и вьюга... Вдруг, прямо
перед собой, в очень значительном отдалении, как мне показалось, я заметил
большое, темное, неподвижное пятно... Я остановился и слегка затаил
дыхание, чтобы лучше прислушаться. Все было тихо; только снежинки слабо
стучали о мое лицо, да сердце у меня в груди билось так громко, что,
казалось, на другом конце поля можно было расслушать.

Темный предмет не шевелился. Я сделал пять шагов вперед и тотчас же
убедился, что темнота и вьюга ввели меня в заблуждение относительно
расстояния. Очень близко от меня на снегу неподвижно сидел человек,
прислонившийся спиною к телеграфному столбу.

Он одет был в шубу, совершенно расстегнутую и распахнутую на груди. Шапки
на нем не было. Он сидел очень ровно и прямо, вытянув вперед сложенные
вместе ноги и опустив руки по бокам туловища, так, что кисти их уходили в
снег. Голова была слегка закинута: назад.

- Кто вы? - спросил я незнакомца.

Голос мой был слаб, как шепот, робок и звучал точно откуда-то издали. Так
иногда перед обмороком слышатся голоса окружающих.

Он молчал.

- Кто вы? - повторил я.

Ни звука.

"Он, верно, замерз или его убили", - подумал я, и эта мысль как будто бы
успокоила меня.

Страх, стягивавший на моем черепе кожу и пробегавший морозными волнами по
моей спине, уступил на минуту место другому чувству - сознанию
необходимости помочь ближнему.

Я подошел к незнакомцу в шубе и разглядел его. У него было длинное, худое
лицо с тонкими губами, с длинным, горбатым носом; козлиная бородка и брови,
изогнутые острыми углами, довершали это странное, насмешливое лицо, лицо
интеллигентного сатира. Он был жив, потому что его глаза следили за мною.
Страх опять начал овладевать мною, и мои зубы застучали часто и громко.

- Кто вы? - спросил я в третий раз задыхающимся голосом, чувствуя, как у
меня в горле становится какой-то сухой, колючий клубок. Нервы мои были
страшно напряжены и изощрены: я заметил, что на снегу около сидящего
человека нет и признака каких-либо следов.

Он молчал и глядел на меня. И я глядел на него, не отрываясь. Я уже не мог
отвести от него глаз. Ужас - невероятный, непередаваемый словами,
нечеловеческий ужас оледенил мой мозг, мою кровь, мое тело. Пальцы на моих
руках и ногах свела внезапно судорога.

Я глядел на него, не имея сил отвернуться в сторону. Прошло... я не знаю,
сколько прошло секунд, минут... может быть, даже часов. Время остановилось.
И вдруг (голос рассказчика возвысился и зазвенел)... вдруг незнакомец с
тонким и насмешливым видом подмигнул мне левым глазом. Вслед за этим лицо
его исказилось в безобразную гримасу, в какое-то нелепое, циничное
сочетание смеха и испуга.

В ту же секунду я почувствовал, что и на моем лице отразилась эта
чудовищная гримаса.

- Ты дьявол! Вот ты кто! - закричал я в исступлении злобы и ужаса и изо
всех сил ударил незнакомца ногой по лицу.

Он упал, как падают мертвые - грузно и не сгибаясь. Я бросился бежать
прочь. Но ноги не слушались меня, - они сделались точно свинцовые, и я с
трудом передвигал их. Я падал, вставал и падал снова. Только во сне иногда
я испытывал раньше подобное чувство, когда снится, что хочешь бежать от
невидимого врага, а ноги не поднимаются, точно к ним привязаны пудовые
гири...

И в то же время (это мне передавали уже впоследствии) я кричал без
остановки все одно и то же слово:

- Дьявол! дьявол! дьявол!

Потом сознание оставило меня. Я очнулся дома, на своей кровати, после
жестокой болезни.

Господин в ушастой шапке замолчал.

- Кто же это сидел на снегу? - спросил студент, следивший за рассказом с
большим вниманием.

- Потом это все разъяснилось, - ответил рассказчик. - Оказалось, что
какой-то австрийский купец шел, так же как и я, с переходного пункта на
вокзал, но по дороге его разбил паралич. Он кое-как дотащился до столба и
сидел около часу, да еще вдобавок обморозился так, что не мог шевельнуть ни
рукой, ни ногой. Его уже потом нашли в десяти шагах от меня. Оба мы были
без чувств.

- Так вот, господа, - закончил рассказчик в ушастой шапке, - вот какой ужас
мне пришлось испытать. Я не сумею и сотой доли передать из своих тогдашних
ощущений, но лучшим доказательством их может служить моя голова.

Он поднял шапку. Его волосы были белы как снег.

- Это я за одну ночь так побелел, - прибавил он с грустной улыбкой.



   А.И. Куприн
   ОЛЕСЯ


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
Ocr, проверка: | Читальный зал |



Впервые в газете "Киевлянин", 1898, ‘‘ 300, 301, 304, 305, 306, 307, 308,
312, 313, 314, 315, 318, 30 октября - 17 ноября, под названием "Олеся", с
подзаголовком: "Из воспоминаний о Волыни". В 1905 году повесть вышла в
исправленной редакции отдельным изданием в "Библиотеке русских и
иностранных писателей", вып. 18 и 19, СПб., изд. т-ва М. О. Вольф.

                      --------------------------------

I

Мой слуга, повар и спутник по охоте - полесовщик Ярмола вошел в комнату,
согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на
замерзшие пальцы.

- У какой ветер, паныч, на дворе, - сказал он, садясь на корточки перед
заслонкой. - Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.

- Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?

- Нет... не можно... слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и - а ни
мур-мур... Завтра и одного следа не увидите.

Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской
губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и
удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню,
я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью.
"Полесье... глушь... лоно природы... простые нравы... первобытные натуры, -
думал я, сидя в вагоне, - совсем незнакомый мне народ, со странными
обычаями, своеобразным языком... и уж, наверно, какое множество поэтических
легенд, преданий и песен!" А я в то время (рассказывать, так все
рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя
убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей
полезно наблюдать нравы.

Но... или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной,
неообщительностью, или я не умел взяться за дело, - отношения мои с ними
ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки,
а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: "Гай буг", что должно было
обозначать: "Помогай бог". Когда же я пробовал с ними разговориться, то они
глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и
всђ порывались целовать у меня руки - старый обычай, оставшийся от
польского крепостничества.

Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки - хотя это
сначала казалось мне неприятным - я сделал попытку познакомиться с местной
интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося
при нем "пана органиста", местного урядника и конторщика соседнего имения
из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.

Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем
распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут,
помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить
диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда
одни и те же: "в середине болит" и "ни есть, ни пить не можу".

Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос
указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем
на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она
начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и
убеждаю старуху: "Да полно, бабка... оставь... я не поп... мне этого не
полагается... Что у тебя болит?"

- В середине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так что
даже ни пить, ни есть не можу.

- Давно это у тебя сделалось?

- А я знаю? - отвечает она также вопросом. - Так и печет и печет. Ни пить,
ни есть не можу.

И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.

- Да вы не беспокойтесь, - посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, -
сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно
лекарство употребляю - нашатырь. Приходит ко мне мужик. "Что тебе?" - "Я,
говорит, больной"... Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту.
"Нюхай!" Нюхает... "Нюхай еще... сильнее!" Нюхает... "Что, легче?" - "Як
будто полегшало"... - "Ну, так и ступай с богом".

К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и
изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не
движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая
веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из
унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы
мужикам свои огромные красные лапы...

Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что
и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на
снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц
пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я
тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное
развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.

Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг
почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел
Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.

- Что тебе, Ярмола? - спросил я.

- Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так... Нет, нет... не так, как
вы, - смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь... - Мне бы только мое
фамилие...

- Зачем это тебе? - удивился я... (Надо заметить, что Ярмола считается
самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой
крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет
нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло
понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: - Для чего же
тебе надо уметь писать фамилию?

- А видите, какое дело, паныч, - ответил Ярмола необыкновенно мягко, - ни
одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать,
или в волости дело, или что... никто не может... Староста печать только
кладет, а сам не знает, что в ней напечатано... То хорошо было бы для всех,
если бы кто умел расписаться.

Такая заботливость Ярмолы - заведомого браконьера, беспечного бродяги, с
мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, -
такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то
растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за
тяжкая работа - все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму!
Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не
каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте,
различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, - этот самый
Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы "м" и "а"
вместе составляют "ма". Обыкновенно над такой задачей он мучительно
раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с
впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы,
выражало крайнюю степень умственного напряжения.

- Ну скажи, Ярмола, - "ма". Просто только скажи - "ма", - приставал я к
нему. - Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори - "ма"...

Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и
решительно:

- Нет... не могу...

- Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто - "ма",
вот как я говорю.

- Нет... не могу, паныч... забыл...

Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную
непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.

- Мне бы только мою фамилию! - застенчиво упрашивал он меня. - Больше
ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук - и больше ничего.

Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я
стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот
способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца
мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду
облегчения задачи мы решили совсем отбросить.

По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я
позову его.

- Ну, Ярмола, давай учиться, - говорил я.

Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между
своими черными, закорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня,
подняв кверху брови:

- Писать?

- Пиши.

Ярмола довольно уверенно чертил первую букву - "П" (эта буква у нас носила
название: "два стояка и сверху перекладина"); потом он смотрел на меня
вопросительно.

- Что ж ты не пишешь? Забыл?

- Забыл... - досадливо качал головой Ярмола.

- Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.

- А-а! Колесо, колесо!.. Знаю... - оживлялся Ярмола и старательно рисовал
на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское
море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя
голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.

- Что же ты стал? Пиши дальше.

- Подождите немного, панычу... сейчас.

Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:

- Так же, как первая?

- Верно. Пиши.

Так мало-помалу мы добрались до последней буквы - "к" (твердый знак мы
отвергли), которая была у нас известна как "палка, а посредине палки
кривуля хвостом набок".

- А что вы думаете, панычу, - говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и
глядя на него с любовной гордостью, - если бы мне еще месяцев с пять или
шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?





II

Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я
ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати комнат
огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Другие
стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно плесневела
старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия.

Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве
слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще
сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого
снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой
угрозой...

Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом,
весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными
звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно
вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот
заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то
тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой,
в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и
потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми
ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и
непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного
визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою бог весть откуда
врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у
меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным,
обгоревшим сверху абажуром.

На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне,
сижу я глухой и