ству неинтересным. Есаул Сиротко взял Ольховского за ворот и оттащил в
сторону со словами:

- Ну, вот, ежовы головы, затеяли ерунду какую-то. Пить так пить, а не пить,
так уж лучше в карты играть...

Попойка продолжалась. Вдруг Кожин скомандовал своим ужасающим басом:

- Драбанты - к черту! (Драбантами у нас назывались денщики.) Двери на
запор! Чикчиры долой! Жженка идет!..

Прислуга была тотчас же выслана, двери заперты, и огонь потушен. Утвердили
сахарную голову над тремя скрещенными саблями, под которыми поместили
большой котел. Ром вспыхнул синим огоньком, и штаб-ротмистр Иванов 1-й
затянул фальшивым баритоном:

Где гусары прежних лет?
Где гусары удалые?

Мы подтягивали ему нестройным хором. Когда же дошел до слов:

Деды, помню вас и я.
Испивающих ковшами
И сидящих вкруг огня
С красно-сизыми носа-а-а-ами, -

голос его задрожал и зафальшивил больше прежнего. Жженка еще не сварилась,
как вдруг есаул Сиротко ударил себя по лбу и воскликнул:

- Братцы мои! Ежовы головы! А ведь я совсем было забыл, что у меня нынче
приемка обоза. Удирать надо, ребята.

- Сиди, сиди, врешь все, - сказал штаб-ротмистр Иванов 1-й.

- Ей-богу же, голубчик, нужно... Пустите, ежовы головы. К восьми часам надо
быть непременно, я ведь все равно скоро вернусь. Ольховский, сколько часов
теперь? Позвони-ка!

Мы слышали, как Ольховский шарил по карманам.

Вдруг он проговорил озабоченным тоном:

- Вот так штука!..

- Что такое случилось? - спросил фон Ашенберг.

- Да часов никак не найду. Сейчас только положил их около себя, когда
снимал ментик.

- А ну-ка, посветите, господа.

Зажгли огонь, принялись искать часы, но их не находилось. Всем нам
почему-то сделалось неловко, и мы избегали глядеть друг на друга.

- Когда вы у себя их последний раз помните? - спросил фон Ашенберг.

- Да вот как только дверь заперли... вот сию минуту. Я еще снимал мундир и
думаю; положу их около себя, в темноте по крайней мере можно будет час
узнать...

Все замолчали и потупились. Иванов 1-й внезапно ударил кулаком по столу с
такой силой, что стоявшие на нем рюмки зазвенели и попадали.

- Черт возьми! - закричал он хрипло. - Давайте же искать эти поганые часы.
Ну, живо ребята, лезь под стол, под лавки. Чтобы были!..

Мы искали около четверти часа и совершенно бесплодно. Ольховский,
растерянный, сконфуженный, повторял ежеминутно: "Ах, господа, да черт с
ними... да ну их к бесу, эти часы, господа..." Но Иванов1-й прикрикнул на
него, страшно выкатывая глаза:

- Дурак! Наплевать нам на твои часы. Понимаешь ли ты, что при-слу-ги здесь
не бы-ло.

Наконец мы сбились с ног в поисках за этими проклятыми часами и сели вокруг
стола в томительном молчании. Кожин тоскливо обвел нас глазами и спросил
еле слышно:

- Что же теперь делать, господа?

- Ну, уж это ваше дело, что делать, майор, - сурово возразил Иванов 1-й. -
Вы между нами старший... А только часы должны непременно найтись.

Было решено, что каждый из нас позволит себя обыскать. Первым подошел есаул
Сиротко, за ним штаб-ротмистр Иванов 1-й. Лицо старого гусара побагровело и
шрам от сабельного удара, шедший через всю его седую голову и через лоб до
переносицы, казался широкой белой полосой. Дрожащими руками он выворачивал
карманы с такой силой, точно хотел их совсем выбросить из чикчир, и
бормотал, кусая усы:

- Срам! Мерзость! В первый раз N-цы друг друга обыскивают... Позор!..
Стыдно моим сединам, стыдно...

Таким образом мы все поочередно были обысканы. Остался один только Чекмарев.

- Ну, Федюша, подходи... что же ты? - подтолкнул его с суровой и грустной
лаской Иванов 1-й.

Но он стоял, плотно прислонившись к стене, бледный, с вздрагивающими
губами, и не двигался с места.

- Ну, иди же, Чекмарев, - ободрял его майор Кожин. - Видишь, все
подходили...

Чекмарев медленно покачал головой. Я никогда не забуду кривой, страшной
улыбки, исказившей его губы, когда он с трудом выговорил:

- Я... себя... не позволю... обыскивать...

Штаб-ротмистр Иванов 1-й вспыхнул:

- Как, черт возьми? Пять старых офицеров позволяют себя обыскивать, а ты
нет? У меня вся морда, видишь, как исполосована, и зубы выбиты прикладом,
и, однако, меня обыскивали... Что же ты, лучше нас всех? Или у тебя понятия
о чести щепетильнее, чем у нас? Сейчас подходи, Федька, слышишь?

Но Чекмарев опять отрицательно покачал головой.

- Не пойду, - прошептал он.

Было что-то ужасное в его неподвижной позе, в мертвенном взгляде его глаз и
в его напряженной улыбке.

Иванов 1-й вдруг переменил тон и заговорил таким ласковым тоном, какого
никто не мог ожидать от этого старого пьяницы и грубого солдата:

- Федюша, голубчик мой, брось глупости... Ты знаешь, я тебя, как сына,
люблю... Ну, брось, милый, прошу тебя... Может быть, ты как-нибудь... ну,
знаешь, того... из-за этого дурацкого пари... понимаешь, пошутил... а? Ну,
пошутил, Федюша, ну, и кончено, ну, прошу тебя...

Вся кровь бросилась в лицо Чекмареву и сейчас же отхлынула назад. Губы его
задергались. Он молча, с прежней страдальческой улыбкой покачал головой...
Стало ужасно тихо, и только сердитое сопенье майора Кожина оглушительно
раздавалось в этой тишине.

Иванов 1-й глубоко, во всю грудь, вздохнул, повернулся боком к Чекмареву и,
не глядя на него, сказал глухо:

- В таком случае знаете, поручик... мы хотя и не сомневаемся в вашей
честности... но, знаете... (он быстро взглянул на Чекмарева и тотчас же
опять отвернулся), знаете, вам как-то неловко оставаться между нами...

Чекмарев пошатнулся. Казалось, он вот-вот грохнется на пол. Но он справился
с собой и, поддерживая левой рукой саблю, глядя перед собой неподвижными
глазами, точно лунатик, медленно прошел к двери. Мы безмолвно расступились,
чтобы дать ему дорогу.

О продолжении попойки нечего было и думать, и фон Ашенберг даже и не
пробовал уговаривать. Он позвал денщиков и приказал им убирать со стола.
Все мы - совершенно отрезвленные и грустные - сидели молча, точно еще
ожидали чего-то.

Вдруг Байденко, денщик хозяина, воскликнул:

- Ваш выс-кродь! Тутечка якись часы!

Мы бросились к нему. Действительно, на полу, под котелком, предназначенным
для жженки, лежал брегет Ольховского.

- Черт его знает, - бормотал смущенный граф, - должно быть, я их как-нибудь
нечаянно ногой, что ли, туда подтолкнул.

Прислуга была вторично удалена, чтобы мы могли свободно обсудить положение
дела. Молодежь подавала сочувствующие голоса за Чекмарева, но старики
смотрели на дело иначе.

- Нет, господа, он оскорбил нас всех и вместе с нами весь полк, - сказал
своим густым решительным басом майор Кожин. - Почему мы позволили себя
обыскать, а он - нет? Оскорби одного офицера - это решилось бы очень
просто: пятнадцать шагов, пистолеты, и дело с концом. А тут совсем другое
дело. Нет-с, он должен оставить N-ский полк и оставит его.

Фон Ашенберг, Иванов 1-й и есаул подтвердили это мнение, хотя видно было,
что им жаль Чекмарева. Мы стали расходиться. Медленно, безмолвно, точно
возвращаясь с похорон, вышли мы на крыльцо и остановились, чтобы проститься
друг с другом.

Какой-то человек быстро бежал по дороге, по направлению к дому фон
Ашенберга. Иванов 1-й раньше всех нас узнал в нем денщика поручика
Чекмарева. Солдат был без шапки и казался страшно перепуганным. Еще на ходу
он закричал, еле переводя дух:

- Ваш-скородь... несчастье!.. Поручик Чекмарев застрелились!..

Мы кинулись на квартиру Чекмарева. Двери были не заперты. Чекмарев лежал на
полу, боком. Весь пол был залит кровью, дуэльный большой пистолет валялся в
двух шагах... Я глядел на прекрасное лицо самоубийцы, начинавшее уже
принимать окаменелость смерти, и мне чудилась на его губах все та же
мучительная, кривая улыбка.

- Посмотрите, нет ли записки, - сказал кто-то.

Записка действительно нашлась. Она лежала на письменном столе, придавленная
сверху... чем бы ты думал?.. золотыми часами, брегетом, и - что всего
ужаснее - брегет был, как две капли воды, похож на брегет графа Ольховского.

Записку эту я помню наизусть. Вот ее содержание:

"Прощайте, дорогие товарищи. Клянусь богом, клянусь страданиями господа
Иисуса Христа, что я не виновен в краже. Я только потому не позволил себя
обыскать, что в это время в кармане у меня находился точно такой же брегет,
как и у корнета графа Ольховского, доставшийся мне от моего покойного деда.
К сожалению, не осталось никого в живых, кто мог бы это
засвидетельствовать, и потому мне остается выбирать только между позором и
смертью. В случае, если часы Ольховского найдутся и моя невинность будет
таким образом доказана, прошу штаб-ротмистра Иванова 1-го все мои вещи,
оружие и лошадей раздать на память милым товарищам, а самому себе оставить
мой брегет".

И затем подпись.

Дядя Василий Филиппович совсем ушел в тень лампы. Он очень долго сморкался
и кашлял под ее прикрытием и, наконец, сказал:

- Вот видишь, какие случайности есть в запасе у жизни, голубчик...



                      --------------------------------



1 Неразлучными (от франц. inseparable)



                                А.И. Куприн
                               Погибшая сила


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Донская речь" (Ростов-на-Дону), 1900, ‘ 41,
13 февраля и ‘ 42, 14 февраля.

                      --------------------------------


Яркие краски весеннего заката уже начали понемногу закрадываться сквозь
огромные византийские окна пустого собора, оживляя позолоту причудливых
орнаментов и согревая розовый мрамор иконостаса, когда Савинов с трудом
оторвался от работы. Спустившись с высоких подмостков, художник отошел
шагов на тридцать от своей картины и приковался к ней внимательным,
напряженным взглядом своих маленьких, острых, чуть-чуть прищуренных глаз.
Прямо перед ним во всю высоту запрестольной стены рельефно выделялось на
золотом фоне почти оконченное изображение богоматери с младенцем на руках.
Все дышало наивной и глубокой верой в этой картине: и золотое небо -
торжественное, полное чудес и тайн библейское небо, и синие, тонкие
утренние облака, служащие престолом группе, и трогательное сходство в лицах
матери и ребенка, и милые изумленные личики кудрявых ангелов. И тем
могущественней, тем неотразимей должно было очаровывать и умилять зрителя
божественно-прекрасное лицо богоматери - кроткое и вместе с тем строгое, с
этими как будто проникающими в глубь времен очами, полными безмолвной,
покорной скорби.

В соборе было тихо. Только где-то высоко, под самым куполом, щебетали
вперебой неугомонные воробьи. Лучи солнца наискось тянулись из окон
золотыми пыльными полосами. Савинов все стоял и глядел на картину. Теперь
он со своими длинными, небрежно откинутыми назад волосами, с бледными,
плотно сжатыми губами на худом аскетическом лице как нельзя больше походил
на одного из тех средневековых монахов-художников, которые создавали
бессмертные произведения в тишине своих скромных келий, вдохновляясь только
горячей верой в бога и бесхитростной любовью к искусству и не оставляя
потомству даже инициалов своих имен. Священный восторг и радостная гордость
удовлетворенного творчества наполнили душу Савинова. Мечты об этой русской
богоматери он лелеял давно, чуть ли не с самого детства, и вот она
возвышается перед ним во всей своей строгой и чистой красоте, и все
убранство огромного храма, вся его царственная роскошь как будто бы служат
для нее сплошной великолепной рамкой. Здесь, в этой гордости, не было места
мелочному профессиональному тщеславию, потому что Савинов относился очень
холодно к своей известности, давно перешагнувшей за пределы России. Здесь
артист благоговел перед своим произведением, почти не веря тому, что он
сам, своими руками создал его.

Между тем восьмичасовая беспрерывная работа на подмостках давала себя
знать: руки у художника ныли, ноги и спину ломило от долгого и неудобного
сидения. Савинов вышел на широкое гранитное крыльцо собора и жадно, всей
грудью вдохнул свежеющий весенний воздух. Как все звонко, радостно,
ароматно и красиво было вокруг! Около собора разноцветными красками пестрел
ковер подстриженной декоративной зелени; дальше через дорогу тянулись в два
ряда высокие, стройные пирамидальные тополя бульвара, обнесенного легкой
сквозной решеткой; еще дальше виднелись густые шапки деревьев общественного
сада. Среди дня прошел крупный дождик, и теперь обмытые листья тополей и
каштанов блестели точно по-праздничному. Откуда-то неслось благоухание
мокрой, освеженной дождем сирени. Небо стало к вечеру гуще и синее, а
тонкие белые ленивые облака порозовели с одного бока. В воздухе зигзагами
низко носились, чуть не задевая лица, резвые, проворные ласточки, и как-то
странно гармонировал с их веселым стремительным визгом протяжный и грустный
звон отдаленного колокола.

Савинов тихо пошел вдоль бульвара, расправляя уставшую грудь медленными,
глубокими вздохами и с наслаждением любуясь видом красивого южного города,
томно отдающегося наступающему весеннему вечеру. Уроженец дальнего севера,
выросший в привольно бесконечных сосновых лесах, он все-таки страстно любил
своеобразную красоту больших городов. Он любил кровавый я безветренный
закат солнца после студеного зимнего дня, когда здания фантастически тонут
в легкой сизой дымке, пронзительно визжат полозья и дым из труб идет, не
колеблясь, прямо вверх густым белым столбом; любил большие улицы в жаркие
летние праздничные дни, с нарядной толпой, с яркой пестротой женских
туалетов, с морем раскрытых цветных зонтиков, насквозь пронизанных
солнечным светом и теплом; любил летние лунные ночи: резкие синие тени от
домов, лежащие зубчатой полосою на мостовой, отражение месяца в черных
стеклах окон, осеребренные крыши, черные силуэты прохожих; любил ранним
летним утром забраться на рынок и любоваться на груды сочной мокрой зелени
с ее острыми, пронзительными и приятными запахами, на свежие лица торговок,
на мелочную и живую базарную суету; любил среди кипучего городского
водоворота неожиданно отыскать тихий архаический переулок, уединенную
старинную церковь, поросшую влажным мхом, или натолкнуться на яркую, полную
движения народную сцену.

- Пардон, мусью! - раздался вдруг над ухом Савинова хриплый мужской голос,
и в лицо художнику пахнул такой букет перегорелого вина, что он невольно
остановился и отшатнулся.

Перед ним стоял мужчина в рваном холщовом летнем пиджаке, в разорванных на
коленях панталонах и в опорках на босу ногу, еще не старый, но уже согнутый
той обычной согбенностью бродяг и нищих, которая приобретается от привычки
постоянно ежиться на холоде, тесно прижимая руки к бокам и груди. Лицо у
него было испитое, пухлое и розовое, шире книзу, с набрякшими веками над
вылинявшими, мокрыми глазами, с потресканными и раздутыми губами, с
нечистой, свалявшейся в одну сторону черной бородой. Этот человек держал в
руках рваную шапку. Черные спутанные волосы беспорядочно падали ему на лоб.

- Пардон, мусью! - продолжал он трагической интонацией и возвышенным языком
"интеллигентного" нищего, - обращаюсь к вам не как презренный бродяга, а
как некогда благородный и порядочный человек. Не откажите во имя
человеколюбия уделить несколько сантимов на обед бывшему стипендиату
Императорской академии художеств. Поверьте честному слову, мусью, -
продолжал оборванец, следя жадными глазами за тем, как Савинов достает из
кармана кошелек, - что только злая ирония судьбы заставляет меня
протягивать руку за помощью. Бывшая надежда артистического мира и...
уличный нищий - согласитесь, контраст поистине ужасный...

Чуть заметная добродушная усмешка тронула бескровные губы Савинова.

- Так вы были в академии? В каком же году?

Оборванец вдруг принял комически гордую позу.

- В 187*-м, милостивый государь, окончил оную! - воскликнул он с пафосом и
с силою ударил себя кулаком в грудь. - А в 187*-м был отправлен на казенный
счет в Италию-с.

Савинов пристальнее взглянул в лицо нищего: и протянул ему несколько мелких
серебряных монет.

- Охотно верю вам, что вы были в академии, - сказал он со свойственной ему
мягкой улыбкой. - Только, видите ли... вам не совсем бы удобно было
говорить мне об этом, потому что я сам... окончил академию годом позже вас,
но... должен признаться, что не видел вас ни разу.

Глаза оборванца вдруг забегали по сторонам, пухлое лицо из розового
сделалось красным и сразу все покрылось мелкими каплями пота.

- Вы мне не верите? - прошептал он, низко опуская голову. - Моя фамилия
Ильин. Никифор Ильин.

- Ильин! - воскликнул Савинов так громко, что проходившая в это время
какая-то дама вздрогнула и обернулась. - Батюшки, да ведь я вас теперь
совсем узнал. Что же это с вами, голубчик?

Только теперь Савинов дал себе отчет в том, что несколько минут тому назад
ему на мгновение мелькнуло в лице оборванца что-то знакомое. И тотчас же, с
присущей художникам яркостью зрительной памяти, перед ним всплыл тот
момент, когда он в первый раз увидел Ильина. Академическая курилка,
слоистые облака сизого табачного дыма, в котором движутся неясные силуэты,
сплошной говор, смех... Кто-то торопливо толкает Савинова под локоть и
шепчет: "Смотри, смотри... вон у подоконника стоит Ильин: черный, с
длинными волосами. Теперь глядит в нашу сторону". Савинов быстро
оборачивается и видит худощавую, гибкую фигуру, небрежно облокотившуюся на
подоконник, бледное лицо, живописную гриву длинных волос, чуть-чуть
пробивающиеся усы и бородку и пару чудных темных глаз. Ильин слушает
какого-то коротенького краснощекого толстяка, и эти великолепные выпуклые
блестящие глаза искрятся умом, вниманием и тонкой насмешкой... О, как все
это было давно... И все-таки стоящий перед Савиновым бродяга - несомненно
Ильин, тот самый легендарный Ильин, имя которого долго не сходило с языка у
всех профессоров и студентов. Есть в каждом человеческом лице какие-то
неуловимые, загадочные черточки, которые не изменяются в нем от детского
возраста до старости, точно так же, как есть такие же нотки в тембре
каждого голова, по которым через десять, двадцать лет признаешь человека,
как бы он ни огрубел, ни опустился, ни зачерствел и ни пал...

- Так вы Ильин? - растерянно и жалостливо бормотал Савинов. - Господи, как
же это неожиданно... Ведь я вас помню, прекрасно помню.

- Что же делать... обстоятельства... покатился под гopy, - отрывисто и
угрюмо отвечал оборванец, отворачивая вбок свое расплывшееся лицо. -
Встретишь кого из старых товарищей... перебегаешь на другую сторону...
стыдно... образ человеческий потерял... Дозвольте, господин, - в голосе
Ильина сразу зазвучала искательная, рабская интонация забитого человека, -
дозвольте узнать вашу фамилию?

Савинов назвал себя. Ильин вдруг весь встрепенулся, и глаза его широко
раскрылись.

- Савинов?.. Тот самый, что в соборе?.. Знаменитый?..

- Ну, уж и знаменитый. Это вы слишком сильно, голубчик.

- Но это вы? вы?

- Ну я, если хотите...

- Родной мой, видел. Своими глазами видел, - воскликнул Ильин, и что-то
похожее на умиление затеплилось в его опухших глазах. - Господи, красота-то
какая! Ручку мне пожалуйте, ручку... не откажите.

Савинов дружески-открытым жестом протянул руку и не успел отнять ее, как
почувствовал на ней холодное и мокрое прикосновение губ Ильина.

- Фу! Как вам не стыдно! - сказал он укоризненно и краснея. - Разве можно
такие вещи делать?..

Ильин приложил обе руки к груди крестом и изо всей силы сжал их.

- Господин Савинов! Не вам руку целую, - выкрикнул он восторженно. -
Русскому гению руку целую... Я - мертвый человек - новую зарю приветствую в
вас.

Савинов в за