человек, хороший семьянин, не пьяница, не картежник и не  развратник,  как
все кругом... и за это слава богу...
   - А помните, Елена Владимировна, как я был в вас  влюблен  когда-то!  -
вдруг перебил ее Возницын.
   Она засмеялась, и лицо ее сразу точно помолодело. Возницын успел на миг
заметить золотое сверкание многочисленных пломб в ее зубах.
   - Какие глупости. Так... мальчишеское ухаживание.  Да  и  неправда.  Вы
были влюблены вовсе не  в  меня,  а  в  барышень  Синельниковых,  во  всех
четверых по очереди. Когда  выходила  замуж  старшая,  вы  повергали  свое
сердце к ногам следующей за вею...
   - Ага! Вы все-таки  ревновали  меня  немножко?  -  заметил  Возницын  с
шутливым самодовольством.
   - Вот уж ничуть... Вы для меня были вроде брата Аркаши. Потом, позднее,
когда нам было уже лет по семнадцати, тогда, пожалуй... мне немножко  было
досадно, что вы мне изменили... Вы знаете, это смешно,  но  у  девчонок  -
тоже женское сердце. Мы можем совсем не любить безмолвного  обожателя,  но
ревнуем его к другим... Впрочем, все это пустяки. Расскажите лучше, как вы
поживаете и что делаете.
   Он рассказал о себе,  об  академии,  о  штабной  карьере,  о  войне,  о
теперешней  службе.  Нет,  он  не  женился:   прежде   пугала-бедность   и
ответственность перед семьей, а теперь уже поздно. Были,  конечно,  разные
увлечения, были и серьезные романы.
   Потом разговор оборвался, и они  сидели  молча,  глядя  друг  на  друга
ласковыми,  затуманенными  глазами.  В  памяти   Возницына   быстро-быстро
проносилось  прошлое,  отделенное  тридцатью  годами.  Он  познакомился  с
Леночкой в то время, когда им не исполнилось еще и по одиннадцати лет. Она
была худой и капризной девочкой, задирой и ябедой,  некрасивой  со  своими
веснушками,  длинными  руками  и  ногами,  светлыми  ресницами  и   рыжими
волосами; от которых всегда отделялись и болтались вдоль щек прямые тонкие
космы. У нее по десяти раз на дню происходили с Возницыным и Аркашей ссоры
и примирения.  Иногда  случалось  и  поцарапаться...  Олечка  держалась  в
стороне:  она  всегда  отличалась  благонравием  и  рассудительностью.  На
праздниках все вместе ездили танцевать в Благородное собрание, в театры, в
цирк, на катки. Вместе устраивали елки и  детские  спектакли,  красили  на
пасху яйца и рядились на рождество. Часто боролись и возились, как молодые
собачки.
   Так прошло три года. Леночка, как и всегда, уехала на лето с  семьей  к
себе в Жмакино, а когда вернулась осенью в Москву, то Возницын, увидев  ее
в первый раз, раскрыл глаза и рот от изумления. Она  по-прежнему  осталась
некрасивой, но в ней было нечто более прекрасное, чем красота, тот розовый
сияющий расцвет  первоначального  девичества,  который,  бог  знает  каким
чудом,  приходит  внезапно  и  в  какие-нибудь  недели  вдруг   превращает
вчерашнюю  неуклюжую,  как  подрастающий  дог,  большерукую,   большеногую
девчонку в очаровательную девушку. Лицо у Леночки было еще покрыто крепким
деревенским румянцем, под которым чувствовалась  горячая,  весело  текущая
кровь, плечи округлились, обрисовались бедра и точные,  твердые  очертания
грудей, все тело стало гибким, ловким и грациозным.
   И отношения как-то сразу переменились. Переменились после того,  как  в
один  из  субботних  вечеров,  перед  всенощной,   Леночка   и   Возницын,
расшалившись в полутемной комнате, схватились  бороться.  Окна  тогда  еще
были открыты, из палисадника  тянуло  осенней  ясной  свежестью  и  тонким
винным запахом опавших листьев, и медленно, удар за ударом,  плыл  редкий,
меланхоличный звон большого колокола Борисоглебской церкви.
   Они сильно обвили  друг  друга  руками  крест-накрест  и,  соединив  их
позади, за спинами, тесно прижались телами, дыша  друг  другу  в  лицо.  И
вдруг, покрасневши так ярко, что это было заметно даже  в  синих  сумерках
вечера, опустив глаза, Леночка зашептала отрывисто, сердито и смущенно:
   - Оставьте меня... пустите... Я не хочу...
   И прибавила со злым взглядом влажных, блестящих глаз:
   - Гадкий мальчишка.
   Гадкий мальчишка стоял, опустив вниз и нелепо растопырив дрожащие руки.
Впрочем, у него и ноги дрожали, и лоб стал мокрым от  внезапной  испарины.
Он только что ощутил под своими руками ее тонкую,  послушную,  женственную
талию, так дивно расширяющуюся к стройным бедрам, он почувствовал на своей
груди упругое и податливое прикосновение  ее  крепких  высоких  девических
грудей и услышал запах ее тела - тот радостный пьяный запах распускающихся
тополевых почек и молодых побегов черной смородины, которыми они пахнут  в
ясные, но мокрые весенние вечера, после мгновенного дождя,  когда  небо  и
лужи пылают от зари и в воздухе гудят майские жуки.
   Так начался для Возницына этот год любовного томления, буйных и горьких
мечтаний, единиц и тайных слез. Он одичал,  стал  неловок  и  грубоват  от
мучительной застенчивости, ронял ежеминутно ногами стулья,  зацеплял,  как
граблями, руками за все шаткие предметы, опрокидывал за столом  стаканы  с
чаем и молоком. "Совсем наш Коленька охалпел", - добродушно  говорила  про
него Александра Милиевна.
   Леночка издевалась над ним. А для него не было большей муки и  большего
счастья, как стать тихонько за ее спиной, когда она рисовала,  писала  или
вышивала что-нибудь, и глядеть на ее склоненную шею с чудесной белой кожей
и с вьющимися легкими золотыми волосами на затылке, видеть, как коричневый
гимназический корсаж на ее груди то морщится тонкими  косыми  складками  и
становится  просторным,  когда   Леночка   выдыхает   воздух,   то   опять
выполняется, становится тесным и так упруго, так  полно  округлым.  А  вид
наивных запястий ее девических светлых рук и  благоухание  распускающегося
тополя преследовали воображение мальчика в классе, в церкви и в карцере.
   Все свои тетради и переплеты исчертил  Возницын  красиво  сплетающимися
инициалами  Е.  и  Ю.  и  вырезывал  их  ножом  на  крышке  парты  посреди
пронзенного и пылающего сердца. Девочка, конечно, своим женским инстинктом
угадывала его безмолвное поклонение, но в ее глазах он был  слишком  свой,
слишком  ежедневный.  Для  него  она  внезапно  превратилась  в   какое-то
цветущее, ослепительное, ароматное чудо, а Возницын остался  для  нее  все
тем же вихрястым мальчишкой, с басистым голосом, с мозолистыми и шершавыми
руками, в узеньком мундирчике и широчайших брюках. Она невинно кокетничала
со знакомыми гимназистами и с молодыми поповичами с церковного двора,  но,
как кошке, острящей свои коготки, ей доставляло  иногда  забаву  обжечь  и
Возницына быстрым, горячим и лукавым  взглядом.  Но  если,  забывшись,  он
чересчур крепко жал ее руку, она грозилась розовым "пальчиком  и  говорила
многозначительно:
   - Смотрите, Коля, я все маме расскажу.
   И Возницын холодел от непритворного ужаса.
   Конечно, Коля остался в этот сезон на второй год в  шестом  классе,  и,
конечно,  этим  же  летом  он  успел  влюбиться  в   старшую   из   сестер
Синельниковых, с которыми танцевал в Богородске на  дачном  кругу.  Но  на
пасху  его   переполненное   любовью   сердце   узнало   момент   райского
блаженства...
   Пасхальную заутреню он отстоял с Юрловыми в Борисоглебской церкви,  где
у Александры Милиевны было даже свое почетное место, с особым  ковриком  и
складным мягким стулом. Но домой они  возвращались  почему-то  не  вместе.
Кажется, Александра Милиевна с Олечкой остались святить куличи и пасхи,  а
Леночка, Аркаша и Коля первыми  пошли  из  церкви.  Но  по  дороге  Аркаша
внезапно и,  должно  быть,  дипломатически  исчез  -  точно  сквозь  землю
провалился. Подростки остались вдвоем.
   Они шли под  руку,  быстро  и  ловко  изворачиваясь  в  толпе,  обгоняя
прохожих, легко и в такт ступая молодыми, послушными ногами. Все  опьяняло
их в эту прекрасную ночь: радостное пение, множество огней, поцелуи,  смех
и движение в церкви, а на улице  -  это  множество  необычно  бодрствующих
людей, темное теплое небо с большими мигающими весенними  звездами,  запах
влажной молодой листвы из садов за заборами, эта  неожиданная  близость  и
затерянность на улице, среди толпы, в поздний предутренний час.
   Притворяясь перед самим собою, что он  делает  это  нечаянно,  Возницын
прижал к себе локоток Леночки. Она ответила  чуть  заметным  пожатием.  Он
повторил эту тайную ласку, и она опять отозвалась. Тогда  он  едва  слышно
нащупал в темноте концы ее тонких пальчиков и нежно погладил их, и  пальцы
не сопротивлялись, не сердились, не убегали.
   Так подошли они к воротам  церковного  дома.  Аркаша  оставил  для  них
калитку открытой. К дому нужно было  идти  по  узким  деревянным  мосткам,
проложенным, ради грязи, между двумя  рядами  широких  столетних  лип.  Но
Когда за ними хлопнула затворившаяся калитка,  Возницын  поймал  Леночкину
руку и стал целовать ее пальцы - такие теплые, нежные и живые.
   - Леночка, я люблю, люблю вас...
   Он обнял ее вокруг талии и в темноте поцеловал куда-то,  кажется,  ниже
уха. Шапка от этого у него сдвинулась и упала на землю, но он не  стал  ее
разыскивать. Он все целовал похолодевшие щеки  девушки  и  шептал,  как  в
бреду:
   - Леночка, я люблю, люблю...
   - Не надо, - сказала она тоже шепотом, и он  по  этому  шепоту  отыскал
губы. - Не надо... Пустите меня... пуст...
   Милые, такие пылающие, полудетские, наивные, неумелые губы! Когда он ее
целовал, она не сопротивлялась, но и не отвечала  на  поцелуи  и  вздыхала
как-то особенно трогательно - часто, глубоко и покорно. А у него по  щекам
бежали, холодя их, слезы восторга.  И  когда  он,  отрываясь  от  ее  губ,
подымал  глаза  кверху,  то  звезды,  осыпавшие  липовые  ветви,  плясали,
двоились и расплывались серебряными пятнами, преломляясь сквозь слезы.
   - Леночка... Люблю...
   - Оставьте меня...
   - Леночка!
   И вдруг она воскликнула неожиданно сердито:
   - Да пустите же меня, гадкий мальчишка! Вот увидите, вот  я  все,  все,
все маме расскажу. Непременно!
   Она ничего маме не рассказала, но с этой ночи  уже  больше  никогда  не
оставалась одна с Возницыным. А там подошло и лето...
   - А помните, Елена Владимировна, как в одну прекрасную пасхальную  ночь
двое молодых людей целовались около калитки  церковного  дома?  -  спросил
Возницын.
   - Ничего я не помню... Гадкий мальчишка, - ответила она, мило смеясь. -
Однако смотрите-ка,  сюда  идет  моя  дочь.  Я  вас  сейчас  познакомлю...
Леночка, это Николай Иваныч Возницын, мой старый-старый друг,  друг  моего
детства. А это моя Леночка. Ей теперь как раз столько  лет,  сколько  было
мне в одну пасхальную ночь...
   - Леночка большая и Леночка маленькая, - сказал Возницын.
   - Нет. Леночка старенькая и Леночка молодая, - возразила спокойно,  без
горечи, Львова.
   Леночка была очень похожа на мать, но рослее и красивее, чем та в  свои
девические годы. Рыжие волосы матери перешли у нее в цвет каленого ореха с
металлическим оттенком, темные брови были тонкого и  смелого  рисунка,  но
рот носил чувственный и грубоватый оттенок, хотя был свеж и прелестен.
   Девушка заинтересовалась плавучими маяками, и Возницын объяснил  ей  их
устройство и цель. Потом он заговорил  о  неподвижных  маяках,  о  глубине
Черного моря,  о  водолазных  работах,  о  крушениях  пароходов.  Он  умел
прекрасно рассказывать, в девушка слушала его, дыша полуоткрытым ртом,  не
сводя с него глаз.
   А  он...  чем  больше  он  глядел  на  нее,  тем  больше   его   сердце
заволакивалось  мягкой  и  светлой  грустью  -  сострадательной  к   себе,
радостной к ней, к этой новой Леночке, и тихой благодарностью  к  прежней.
Это было именно то самое чувство, которого он так жаждал в Москве,  только
светлое, почти совсем очищенное от себялюбия.
   И когда  девушка  отошла  от  них,  чтобы  посмотреть  на  Херсонесский
монастырь, он взял руку Леночки-старшей и осторожно поцеловал ее.
   - Нет, жизнь все-таки мудра, и надо подчиняться ее законам, - сказал он
задумчиво. - И кроме того, жизнь прекрасна. Она -  вечное  воскресение  из
мертвых. Вот мы уйдем с вами, разрушимся,  исчезнем,  но  из  нашего  ума,
вдохновения и таланта вырастут, как из праха, новая Леночка и  новый  Коля
Возницын... Все связано, все сцеплено. Я уйду, но я же  и  останусь.  Надо
только любить жизнь и покоряться ей. Мы все живем вместе  -  и  мертвые  и
воскресающие.
   Он еще раз наклонился, чтобы поцеловать ее руку, а она нежно поцеловала
его в сильно серебрящийся висок. И когда они после этого  посмотрели  друг
на друга, то глаза их были влажны и улыбались ласково, устало и печально.

   1910



    Александр Куприн.
    Листригоны

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1. ТИШИНА

   В конце октября или в начале ноября Балаклава  -  этот  оригинальнейший
уголок пестрой русской империи - начинает жить  своеобразной  жизнью.  Дни
еще теплы и по-осеннему ласковы, но по ночам стоят холода, и  земля  гулко
звенит под ногами. Последние курортные гости потянулись в  Севастополь  со
своими  узлами,  чемоданами,  корзинами,  баулами,  золотушными  детьми  и
декадентскими  девицами.  Как  воспоминание  о  гостях,  остались   только
виноградные  ошкурки,  которые,  в  видах  своего  драгоценного  здоровья,
разбросали больные повсюду - на набережной и по узким улицам - в противном
изобилии, да еще тот бумажный сор в виде окурков, клочков писем  и  газет,
что всегда остается после дачников.
   И сразу в Балаклаве становится просторно, свежо, уютно  и  по-домашнему
деловито,  точно  в  комнатах  после   отъезда   нашумевших,   накуривших,
насоривших непрошеных гостей. Выползает на улицу исконное, древнегреческое
население, до сих пор прятавшееся по каким-то щелям и задним каморкам.
   На набережной, поперек ее, во всю ширину, расстилаются сети. На  грубых
камнях мостовой они кажутся нежными  и  тонкими,  как  паутина,  а  рыбаки
ползают по ним на четвереньках, подобно большим черным паукам,  сплетающим
разорванную воздушную западню. Другие сучат бечевку на белугу и на камбалу
и для этого с серьезным, деловитым видом бегают взад и вперед по  мостовой
с веревкой через плечи, беспрерывно суча перед собой клубок ниток.
   Атаманы  баркасов  оттачивают  белужьи  крючки  -  иступившиеся  медные
крючки, на которые, по рыбачьему поверью, рыба идет гораздо  охотнее,  чем
на современные, английские, стальные. На  той  стороне  залива  конопатят,
смолят и красят лодки, перевернутые вверх килем.
   У каменных колодцев, где беспрерывно тонкой струйкой  бежит  и  лепечет
вода, подолгу, часами, судачат о своих маленьких  хозяйских  делах  худые,
темнолицые, большеглазые, длинноносые гречанки, так странно и  трогательно
похожие на изображение богородицы на старинных византийских иконах.
   И  все  это  совершается  неторопливо,  по-домашнему,  по-соседски,   с
вековечной привычной ловкостью и красотой, под нежарким осенним солнцем на
берегах синего, веселого залива, под ясным осенним небом, которое спокойно
лежит над развалиной покатых плешивых гор, окаймляющих залив.
   О дачниках нет и помину. Их точно и не было. Два-три хороших дождя -  и
смыта с улиц последняя память о них. И все  это  бестолковое  и  суетливое
лето с духовой музыкой по вечерам, и с пылью от дамских юбок, и  с  жалким
флиртом, и спорами на политические темы - все становится далеким и забытым
сном. Весь интерес рыбачьего поселка теперь сосредоточен только на рыбе.
   В кофейнях у Ивана Юрьича и у Ивана Адамовича под стук костяшек  домино
рыбаки собираются в артели; избирается атаман. Разговор  идет  о  паях,  о
половинках паев, о сетях, о крючках, о наживке, о  макрели,  о  кефали,  о
лобане, о камсе и султанке, о камбале, белуге и морском петухе.  В  девять
часов весь город погружается в глубокий сон.
   Нигде во всей России, - а я порядочно ее изъездил по всем направлениям,
- нигде я не слушал такой глубокой,  полной,  совершенной  тишины,  как  в
Балаклаве.
   Выходишь на балкон - и весь поглощаешься  мраком  и  молчанием.  Черное
небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода так густа, так тяжела и  так
спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и  не  мигая.  Тишина  не
нарушается ни одним звуком человеческого жилья.  Изредка,  раз  в  минуту,
едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной.  И  этот
одинокий, мелодичный звук еще больше углубляет, еще  больше  настораживает
тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит  кровь  у  тебя  в  ушах.
Скрипнула лодка на своем канате. И опять  тихо.  Чувствуешь,  как  ночь  и
молчание слились в одном черном объятии.
   Гляжу налево, туда, где узкое горло залива  исчезает,  сузившись  между
двумя горами.
   Там лежит длинная, пологая гора, увенчанная старыми  развалинами.  Если
приглядишься внимательно, то ясно  увидишь  всю  ее,  подобную  сказочному
гигантскому чудовищу, которое, припав грудью к заливу и глубоко  всунув  в
воду свою темную морду  с  настороженным  ухом,  жадно  пьет  и  не  может
напиться.
   На  том  месте,  где  у  чудовища  должен  приходиться  глаз,  светится
крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона. Я знаю этот фонарь, я
сотни раз проходил мимо него, прикасался  к  нему  рукой.  Но  в  странной
тишине и в глубокой черноте этой осенней ночи я все яснее вижу и  спину  и
морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный  маленький
раскаленный глаз следит за мною с затаенным чувством ненависти.
   В уме моем быстро проносится стих  Гомера  об  узкогорлой  черноморской
бухте, в которой Одиссей видел кровожадных листригонов. Я  думаю  также  о
предприимчивых, гибких, красивых генуэзцах, воздвигавших  здесь,  на  челе
горы, свои колоссальные крепостные сооружения.  Думаю  также  о  том,  как
однажды бурной зимней ночью  разбилась  о  грудь  старого  чудовища  целая
английская флотилия вместе с гордым щеголеватым  кораблем  "Black  Prince"
["Черный принц" (англ.)], который теперь  покоится  на  морском  дне,  вот
здесь, совсем близко около меня, со своими миллионами  золотых  слитков  и
сотнями жизней.
   Старое чудовище в полусне щурит на меня свой маленький, острый, красный
глаз. Оно представляется  мне  теперь  старым-старым,  забытым  божеством,
которое в этой черной тишине грезит своими тысячелетними снами. И  чувство
странной неловкости овладевает мною.
   Раздаются замедленные, ленивые шаги ночного сторожа, и  я  различаю  не
только каждый удар его кованых, тяжелых рыбачьих сапогов о камни тротуара,
но слышу также, как между двумя шагами он чиркает каблуками. Так ясны  эти
звуки среди ночной тиши, что мне кажется, будто я иду вместе с  ним,  хотя
до него - я знаю наверное - более целой версты. Но вот он завернул куда-то
вбок, в мощеный переулок, или, может быть, присел на  скамейку:  шаги  его
смолкли. Тишина. Мрак.



2. МАКРЕЛЬ

   Идет осень.  Вода  холодеет.  Пока  ловится  только  маленькая  рыба  в
мережки, в эти большие вазы из сетки, которые прямо с  лодки  сбрасываются
на дно. Но вот раздается слух о том, что Юра Паратино оснастил свой баркас
и отправил его на место между мысом Айя  и  Ласпи,  туда,  где  стоит  его
макрельный завод.
   Конечно, Юра Паратино - не германский император, не знаменитый бас,  не
модный писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о
том, каким весом и уважением окружено его имя на  всем  побережье  Черного
моря, - я с удовольствием и с гордостью вспоминаю его дружбу ко мне.
   Юра  Паратино  вот  каков:  это  невысокий,  крепкий,   просоленный   и
просмоленный грек, лет сорока. У  него  бычачья  шея,  темный  цвет  лица,
курчавые  черные  волосы,  усы,  бритый  подбородок  квадратной  формы,  с
животным угибом посредине, -  подбородок,  говорящий  о  страшной