равнодушно пожала плечами.

- Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят.

- Да разве волки одни... Снегом вас занести может, пожар может случиться...
И мало ли что еще. Вы здесь одни, вам и помочь никто не успеет.

- И слава богу! - махнула она пренебрежительно рукой. - Как бы нас с бабкой
вовсе в покое оставили, так лучше бы было, а то...

- А то что?

- Много будете знать, скоро состаритесь, - отрезала она. - Да вы сами-то
кто будете? - спросила она тревожно.

Я догадался, что, вероятно, и старуха и эта красавица боятся каких-нибудь
утеснений со стороны "предержащих", и поспешил ее успокоить.

- О! Ты, пожалуйста, не тревожься. Я ни урядник, ни писарь, ни акцизный,
словом - я никакое начальство.

- Нет, вы правду говорите?

- Даю тебе честное слово. Ей-богу, я самый посторонний человек. Просто,
приехал сюда погостить на несколько месяцев, а там и уеду. Если хочешь, я
даже никому не скажу, что был здесь и видел вас. Ты мне веришь?

Лицо девушки немного прояснилось.

- Ну, значит, коль не врете, так правду говорите. А вы как: раньше об нас
слышали или сами зашли?

- Да я и сам не знаю, как тебе сказать... Слышать-то я слышал, положим, и
даже хотел когда-нибудь забрести к вам, а сегодня зашел случайно -
заблудился... Ну, а теперь скажи, чего вы людей боитесь? Что они вам злого
делают?

Она поглядела на меня с испытующим недоверием. Но совесть у меня была
чиста, и я, не сморгнув, выдержал этот пристальный взгляд. Тогда она
заговорила с возрастающим волнением:

- Плохо нам от них приходится... Простые люди еще ничего, а вот
начальство... Приедет урядник - тащит, приедет становой - тащит. Да еще
прежде, чем взять-то, над бабкой надругается: ты, говорят, ведьма,
чертовка, каторжница... Эх! Да что и говорить!

- А тебя не трогают? - сорвался у меня неосторожный вопрос.

Она с надменной самоуверенностью повела головой снизу вверх, и в ее
сузившихся глазах мелькнуло злое торжество...

- Не трогают... Один раз сунулся ко мне землемер какой-то... Поласкаться
ему, видишь, захотелось... Так, должно быть, и до сих пор не забыл, как я
его приласкала.

В этих насмешливых, но своеобразно гордых словах прозвучало столько грубой
независимости, что я невольно подумал: "Однако недаром ты выросла среди
полесского бора, - с тобой и впрямь опасно шутить".

- А мы разве трогаем кого-нибудь! - продолжала она, проникаясь ко мне все
большим доверием. - Нам и людей не надо. Раз в год только схожу я в
местечко купить мыла да соли... Да вот еще бабушке чаю, - чай она у меня
любит. А то хоть бы и вовсе никого не видеть.

- Ну, я вижу, вы с бабушкой людей не жалуете... А мне можно когда-нибудь
зайти на минуточку?

Она засмеялась, и - как странно, как неожиданно изменилось ее красивое
лицо! Прежней суровости в нем и следа не осталось: оно вдруг сделалось
светлым, застенчивым, детским.

- Да что у нас вам делать? Мы с бабкой скучные... Что ж, заходите, пожалуй,
коли вы и впрямь добрый человек. Только вот что... вы уж если когда к нам
забредете, так без ружья лучше...

- Ты боишься?

- Чего мне бояться? Ничего я не боюсь, - и в ее голосе опять послышалась
уверенность в своей силе. - А только не люблю я этого. Зачем бить пташек
или вот зайцев тоже. Никому они худого не делают, а жить им хочется так же,
как и нам с вами. Я их люблю: они маленькие, глупые такие... Ну, однако, до
свидания, - заторопилась она, - не знаю, как величать-то вас по имени...
Боюсь, бабка браниться станет.

И она легко и быстро побежала в хату, наклонив вниз голову и придерживая
руками разбившиеся от ветра волосы.

- Постой, постой! - крикнул я. - Как тебя зовут-то? Уж будем знакомы как
следует.

Она остановилась на мгновение и обернулась ко мне.

- Аленой меня зовут... По-здешнему - Олеся.

Я вскинул ружье на плечи и пошел по указанному мне направлению. Поднявшись
на небольшой холмик, откуда начиналась узкая, едва заметная лесная
тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая ветром, еще
виднелась на крыльце хаты, выделяясь ярким пятном на ослепительно белом,
ровном фоне снега.

Через час после меня пришел домой Ярмола. По своей обычной неохоте к
праздному разговору, он ни слова не спросил меня о том, как и где я
заблудился. Он только сказал как будто бы вскользь:

- Там... я зайца на кухню занес... жарить будем или пошлете кому-нибудь?

- А ведь ты не знаешь, Ярмола, где я был сегодня? - сказал я, заранее
представляя себе удивление полесовщика.

- Отчего же мне не знать? - грубо проворчал Ярмола. - Известно, к ведьмакам
ходили...

- Как же ты узнал это?

- А почему же мне не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и
вернулся на ваш след... Эх, паны-ыч! - прибавил он с укоризненной досадой.
- Не следовает вам такими делами заниматься... Грех!..





IV

Весна наступила в этом году ранняя, дружная и - как всегда на Полесье -
неожиданная. Побежали по деревенским улицам бурливые, коричневые,
сверкающие ручейки, сердито пенясь вокруг встречных каменьев и быстро вертя
щепки и гусиный пух; в огромных лужах воды отразилось голубое небо с
плывущими по нему круглыми, точно крутящимися, белыми облаками; с крыш
посыпались частые звонкие капли. Воробьи, стаями обсыпавшие придорожные
ветлы, кричали так громко и возбужденно, что ничего нельзя было расслышать
за их криком. Везде чувствовалась радостная, торопливая тревога жизни.

Снег сошел, оставшись еще кое-где грязными рыхлыми клочками в лощинах и
тенистых перелесках. Из-под него выглянула обнаженная, мокрая, теплая
земля, отдохнувшая за зиму и теперь полная свежих соков, полная жажды
нового материнства. Над черными нивами вился легкий парок, наполнявший
воздух запахом оттаявшей земли, - тем свежим, вкрадчивым и могучим пьяным
запахом весны, который даже и в городе узнаешь среди сотен других запахов.
Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою душу весенняя
грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных
предчувствий, - поэтическая грусть, делающая в ваших глазах всех женщин
хорошенькими и всегда приправленная неопределенными сожалениями о прошлых
вђснах. Ночи стали теплее; в их густом влажном мраке чувствовалась незримая
спешная творческая работа природы...

В эти весенние дни образ Олеси не выходил из моей головы. Мне нравилось,
оставшись одному, лечь, зажмурить глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и
беспрестанно вызывать в своем воображении ее то суровое, то лукавое, то
сияющее нежной улыбкой лицо, ее молодое тело, выросшее в приволье старого
бора так же стройно и так же могуче, как растут молодые елочки, ее свежий
голос, с неожиданными низкими бархатными нотками... "Во всех ее движениях,
в ее словах, - думал я, - есть что-то благородное (конечно, в лучшем смысле
этого довольно пошлого слова), какая-то врожденная изящная умеренность..."
Также привлекал меня к Олесе и некоторый ореол окружавшей ее
таинственности, суеверная репутация ведьмы, жизнь в лесной чаще среди
болота и в особенности - эта гордая уверенность в свои силы, сквозившая в
немногих обращенных ко мне словах.

Нет ничего мудреного, что, как только немного просохли лесные тропинки, я
отправился в избушку на курьих ножках. На случай, если бы понадобилось
успокоить ворчливую старуху, я захватил с собою полфунта чаю и несколько
пригоршен кусков сахару.

Я застал обеих женщин дома. Старуха возилась около ярко пылавшей печи, а
Олеся пряла лен, сидя на очень высокой скамейке; когда я, входя, стукнул
дверью, она обернулась, нитка оборвалась под ее руками, и веретено
покатилось по полу.

Старуха некоторое время внимательно и сердито вглядывалась в меня,
сморщившись и заслоняя лицо ладонью от жара печки.

- Здравствуй, бабуся! - сказал я громким, бодрым голодом. - Не узнаешь,
должно быть, меня? Помнишь, я в прошлом месяце заходил про дорогу
спрашивать? Ты мне еще гадала?

- Ничего не помню, батюшка, - зашамкала старуха, недовольно тряся головой,
- ничего не помню. И что ты у нас позабыл, - никак не пойму. Что мы тебе за
компания? Мы люди простые, серые... Нечего тебе у нас делать. Лес велик,
есть место, где разойтись... так-то...

Ошеломленный нелюбезным приемом, я совсем потерялся и очутился в том глупом
положении, когда не знаешь, что делать: обратить ли грубость в шутку, или
самому рассердиться, или, наконец, не сказав ни слова, повернуться и уйти
назад. Невольно я повернулся с беспомощным выражением к Олесе. Она
чуть-чуть улыбнулась с оттенком незлой насмешки, встала из-за прялки и
подошла к старухе.

- Не бойся, бабка, - сказала она примирительно, - это не лихой человек, он
нам худого не сделает. Милости просим садиться, - прибавила она, указывая
мне на лавку в переднем углу и не обращая более внимания на воркотню
старухи.

Ободренный ее вниманием, я догадался выдвинуть самое решительное средство.

- Какая же ты сердитая, бабуся... Чуть гости на порог, а ты сейчас и
бранишься. А я было тебе гостинцу принес, - сказал я, доставая из сумки
свои свертки.

Старуха бросила быстрый взгляд на свертки, но тотчас же отвернулась к печке.

- Никаких мне твоих гостинцев не нужно, - проворчала она, ожесточенно
разгребая кочергой уголья. - Знаем мы тоже гостей этих. Сперва без мыла в
душу лезут, а потом... Что у тебя в кулечке-то? - вдруг обернулась она ко
мне.

Я тотчас же вручил ей чай и сахар. Это подействовало на старуху смягчающим
образом, и хотя она и продолжала ворчать, но уже не в прежнем, непримиримом
тоне.

Олеся села опять за пряжу, а я поместился около нее на низкой, короткой и
очень шаткой скамеечке. Левой рукой Олеся быстро сучила белую, мягкую, как
шелк, кудель, а в правой у нее с легким жужжанием крутилось веретено,
которое она то пускала падать почти до земли, то ловко подхватывала его и
коротким движением пальцев опять заставляла вертеться. Эта работа, такая
простая на первый взгляд, но, в сущности, требующая огромного,
многовекового навыка и ловкости, так и кипела в ее руках. Невольно я
обратил внимание на эти руки: они загрубели и почернели от работы, но были
невелики и такой красивой формы, что им позавидовали бы многие
благовоспитанные девицы.

- А вот вы мне тогда и не сказали, что вам бабка гадала, - произнесла
Олеся. И, видя, что я опасливо обернулся назад, она прибавила: - Ничего,
ничего, она немного на ухо туга, не услышит. Она только мой голос хорошо
разбирает.

- Да, гадала. А что?

- Да так себе... Просто спрашиваю... А вы верите? - кинула она на меня
украдкой быстрый взгляд.

- Чему? Тому, что твоя бабка мне гадала, или вообще?

- Нет, вообще...

- Как сказать, вернее будет, что не верю, а все-таки почем знать? Говорят,
бывают случаи... Даже в умных книгах об них напечатано. А вот тому, что
твоя бабка говорила, так совсем не верю. Так и любая баба деревенская
сумеет поворожить.

Олеся улыбнулась.

- Да, это правда, что она теперь плохо гадает. Стара стала, да и боится она
очень. А что вам карты сказали?

- Ничего интересного не было. Я теперь и не помню. Что обыкновенно говорят:
дальняя дорога, трефовый интерес... Я и позабыл даже.

- Да, да, плохая она стала ворожка. Слова многие позабыла от старости...
Куда ж ей? Да и опасается она. Разве только деньги увидит, так согласится.

- Чего же она боится?

- Известно чего, - начальства боится... Урядник приедет, так завсегда
грозит: "Я, говорит, тебя во всякое время могу упрятать. Ты знаешь,
говорит, что вашему брату за чародейство полагается? Ссылка в каторжную
работу, без сроку, на Соколиный остров^1". Как вы думаете, врет он это или
нет?

- Нет, врать он не врет; действительно за это что-то полагается, но уже не
так страшно... Ну, а ты, Олеся, умеешь гадать?

Она как будто бы немного замялась, но всего лишь на мгновение.

- Гадаю... Только не за деньги, - добавила она поспешно.

- Может быть, ты и мне кинешь карты?

- Нет, - тихо, но решительно ответила она, покачав головой.

- Почему же ты не хочешь? Ну, не теперь, так когда-нибудь после... Мне
почему-то кажется, что ты мне правду скажешь.

- Нет. Не стану. Ни за что не стану.

- Ну, уж это нехорошо, Олеся. Ради первого знакомства нельзя отказывать...
Почему ты не согласна?

- Потому, что я на вас уже бросала карты, в другой раз нельзя...

- Нельзя? Отчего же? Я этого не понимаю.

- Нет, нет, нельзя... нельзя... - зашептала она с суеверным страхом. -
Судьбу нельзя два раза пытать... Не годится. Она узнает, подслушает...
Судьба не любит, когда ее спрашивают. Оттого все ворожки несчастные.

Я хотел ответить Олесе какой-нибудь шуткой и не мог: слишком много
искреннего убеждения было в ее словах, так что даже, когда она, упомянув
про судьбу, со странной боязнью оглянулась на дверь, я невольно повторил
это движение.

- Ну, если не хочешь мне погадать, так расскажи, что у тебя тогда вышло? -
попросил я.

Олеся вдруг бросила прялку и притронулась рукой к моей руке.

- Нет... Лучше не надо, - сказала она, и ее глаза приняли умоляюще-детское
выражение. - Пожалуйста, не просите... Нехорошо вам вышло... Не просите
лучше...

Но я продолжал настаивать. Я не мог разобрать: был ли ее отказ и темные
намеки на судьбу наигранным приемом гадалки, или она действительно сама
верила в то, о чем говорила, но мне стало как-то не по себе, почти жутко.

- Ну хорошо, я, пожалуй, скажу, - согласилась наконец Олеся. - Только
смотрите, уговор лучше денег: не сердиться, если вам что не понравится.
Вышло вам вот что: человек вы хотя и добрый, но только слабый... Доброта
ваша не хорошая, не сердечная. Слову вы своему не господин. Над людьми
любите верх брать, а сами им хотя и не хотите, но подчиняетесь. Вино
любите, а также... Ну да все равно, говорить, так уже все по порядку... До
нашей сестры больно охочи, и через это вам много в жизни будет зла...
Деньгами вы не дорожите и копить их не умеете - богатым никогда не
будете... Говорить дальше?

- Говори, говори! Все, что знаешь, говори!

- Дальше вышло, что жизнь ваша будет невеселая. Никого вы сердцем не
полюбите, потому что сердце у вас холодное, ленивое, а тем, которые вас
будут любить, вы много горя принесете. Никогда вы не женитесь, так холостым
и умрете. Радостей вам в жизни больших не будет, но будет много скуки и
тяготы... Настанет такое время, что руки сами на себя наложить захотите...
Такое у вас дело одно выйдет... Но только не посмеете, так снесете...
Сильную нужду будете терпеть, однако под конец жизни судьба ваша
переменится через смерть какого-то близкого вам человека и совсем для вас
неожиданно. Только все это будет еще через много лет, а вот в этом году...
Я не знаю, уж когда именно, - карты говорят, что очень скоро... Может быть,
даже и в этом месяце...

- Что же случится в этом году? - спросил я, когда она опять остановилась.

- Да уж боюсь даже говорить дальше. Падает вам большая любовь со стороны
какой-то трефовой дамы. Вот только не могу догадаться, замужняя она или
девушка, а знаю, что с темными волосами...

Я невольно бросил быстрый взгляд на голову Олеси.

- Что вы смотрите? - покраснела вдруг она, почувствовав мой взгляд с
пониманием, свойственным некоторым женщинам. - Ну да, вроде моих, -
продолжала она, машинально поправляя волосы и еще больше краснея.

- Так ты говоришь - большая трефовая любовь? - пошутил я.

- Не смейтесь, не надо смеяться, - серьезно, почти строго, заметила Олеся.
- Я вам все только правду говорю.

- Ну хорошо, не буду, не буду. Что же дальше?

- Дальше... Ох! Нехорошо выходит этой трефовой даме, хуже смерти. Позор она
через вас большой примет, такой, что во всю жизнь забыть нельзя, печаль
долгая ей выходит... А вам в ее планете ничего дурного не выходит.

- Послушай, Олеся, а не могли ли тебя карты обмануть? Зачем же я буду
трефовой даме столько неприятностей делать? Человек я тихий, скромный, а ты
столько страхов про меня наговорила.

- Ну, уж этого я не знаю. Да и вышло-то так, что не вы это сделаете, - не
нарочно, значит, а только через вас вся эта беда стрясется... Вот когда мои
слова сбудутся, вы меня тогда вспомните.

- И все это тебе карты сказали, Олеся?

Она ответила не сразу, уклончиво и как будто бы неохотно:

- И карты... Да я и без них узнаю много, вот хоть бы по лицу. Если,
например, который человек должен скоро нехорошей смертью умереть, я это
сейчас у него на лице прочитаю, даже говорить мне с ним не нужно.

- Что же ты видишь у него в лице?

- Да я и сама не знаю. Страшно мне вдруг сделается, точно он неживой передо
мной стоит. Вот хоть у бабушки спросите, она вам скажет, что я правду
говорю. Трофим, мельник, в позапрошлом году у себя на млине удавился, а я
его только за два дня перед тем видела и тогда же сказала бабушке: "Вот
посмотри, бабуся, что Трофим на днях дурной смертью умрет". Так оно и
вышло. А на прошлые святки зашел к нам конокрад Яшка, просил бабушку
погадать. Бабушка разложила на него карты, стала ворожить. А он шутя
спрашивает: "Ты мне скажи, бабка, какой я смертью умру?" А сам смеется. Я
как поглядела на него, так и пошевельнуться не могу: вижу, сидит Яков, а
лицо у него мертвое, зеленое... Глаза закрыты, а губы черные... Потом,
через неделю, слышим, что поймали мужики Якова, когда он лошадей хотел
свести... Всю ночь его били... Злой у нас народ здесь, безжалостный... В
пятки гвозди ему заколотили, перебили кольями все ребра, а к утру из него и
дух вон.

- Отчего же ты ему не сказала, что его беда ждет?

- А зачем говорить? - возразила Олеся, - Что у судьбы положено, разве от
этого убежишь? Только бы понапрасну человек свои последние дни
тревожился... Да мне и самой гадко, что я так вижу, сама себе я противна
делаюсь... Только что ж? Это ведь у меня от судьбы. Бабка моя, когда
помоложе была, тоже смерть узнавала, и моя мать тоже, и бабкина мать - это
не от нас... это в нашей крови так.

Она перестала прясть и сидела, низко опустив голову, тихо положив руки
вдоль колен. В ее неподвижно остановившихся глазах с расширившимися
зрачками отразился какой-то темный ужас, какая-то невольная покорность
таинственным силам и сверхъестественным знаниям, осенявшим ее душу.




V

В это время старуха разостлала на столе чистое полотенце с вышитыми концами
                   и поставила на него дымящийся горшок.

- Иди ужинать, Олеся, - позвала она внучку и, после минутного колебания
прибавила, обращаясь ко мне, - может быть, и вы, господин, с нами
откушаете? Милости просим... Только неважные у нас кушанья-то, супов не
варим, а просто крупничок полевой...

Нельзя сказать, чтобы ее приглашение отзывалось особенной настойчивостью, и
я уже было хотел отказаться от него, но Олеся, в свою очередь, попросила
меня с такой милой простотой и с такой ласковой улыбкой, что я поневоле
согласился. Она сама налила мне полную тарелку крупника - похлебки из
гречневой крупы с салом, луком, картофелем и курицей - чрезвычайно вкусного
и питательного кушанья. Садясь за стол, ни бабушка, ни внучка не
перекрестились. За ужином я не переставал наблюдать за обеими женщинами,
потому что, по моему глубокому убеждению, которое я и до сих пор сохраняю,
нигде человек не высказывается так ясно, как во время еды. Старуха глотала
крупник с торопливой жадностью, громко чавкая и запихивая в рот огромные
куски хлеба, так что под ее дряблыми щеками вздувались и двигались большие
гули. У Олеси даже в манере есть была какая-то врожденная порядочность.

Спустя час после ужина я простился с хозяйками избушки на курьих ножках.

- Хотите, я вас провожу немножко? - предложила Олеся.

- Какие такие проводы еще выдумала! - сердито прошамкала старуха. - Не
сидится тебе на месте, стрекоза...

Но Олеся уже накинула на голову красный кашемировый платок и вдруг,
подбежав к бабушке, обняла ее и звонко поцеловала.

- Бабушка! Милая, дорогая, золотая... я только на минуточку сейчас и назад.

- Ну ладно, уж ладно, верченая, - слабо отбивалась от нее старуха. - Вы,
господин, не обессудьте: совсем дурочка она у меня.

Пройдя узкую тропинку, мы вышли