ым ремешком вдоль хребта.
   Но тотчас же и Изумруда и ее обогнал  и  быстро  кинул  назад  несшийся
галопом огненно-рыжий рысак с большим белым пятном  на  храпе.  Он  скакал
частыми длинными прыжками, то растягиваясь и пригибаясь к земле, то  почти
соединяя на воздухе передние ноги с  задними.  Его  наездник,  откинувшись
назад всем телом, не сидел, а лежал  на  сиденье,  повиснув  на  натянутых
вожжах. Изумруд заволновался и горячо метнулся в  сторону,  но  англичанин
незаметно сдержал вожжи, и его руки,  такие  гибкие  и  чуткие  к  каждому
движению лошади, вдруг стали точно железными. Около трибуны рыжий жеребец,
успевший проскакать еще один круг, опять обогнал Изумруда. Он до  сих  пор
скакал, но теперь уже был в пене, с  кровавыми  глазами  и  дышал  хрипло.
Наездник, перегнувшись вперед, стегал  его  изо  всех  сил  хлыстом  вдоль
спины. Наконец конюхам удалось близ ворот пересечь ему дорогу  и  схватить
за вожжи и за узду у морды. Его свели с ипподрома, мокрого, задыхающегося,
дрожащего, похудевшего в одну минуту.
   Изумруд сделал еще полкруга полной рысью,  потом  свернул  на  дорожку,
пересекавшую поперек беговой плац, и через ворота въехал во двор.



   5

   На ипподроме несколько  раз  звонили.  Мимо  отворенных  ворот  изредка
проносились молнией бегущие рысаки, люди  на  трибунах  вдруг  принимались
кричать и хлопать в ладоши. Изумруд в линии  других  рысаков  часто  шагал
рядом с Назаром, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами в  полотняных
футлярах. От проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание
становилось  все  глубже  и  свободнее,  по  мере  того  как  отдыхало   и
охлаждалось его  тело,  -  во  всех  мускулах  чувствовалось  нетерпеливое
желание бежать еще.
   Прошло с полчаса. На ипподроме опять зазвонили. Теперь наездник сел  на
американку без перчаток. У  него  были  белые,  широкие,  волшебные  руки,
внушавшие Изумруду привязанность и страх.
   Англичанин неторопливо  выехал  на  ипподром,  откуда  одна  за  другой
съезжали во двор лошади, окончившие проминку.  На  кругу  остались  только
Изумруд и тот огромный вороной жеребец,  который  повстречался  с  ним  на
проездке. Трибуны сплошь от низу  до  верху  чернели  густей  человеческой
толпой, и в этой черной массе бесчисленно, весело и беспорядочно  светлели
лица и руки, пестрели зонтики и шляпки и воздушно колебались белые листики
программ. Постепенно увеличивая ход  и  пробегая  вдоль  трибуны,  Изумруд
чувствовал, как тысяча глаз неотступно провожала его, и он  ясно  понимал,
что эти глаза ждут от  него  быстрых  движений,  полного  напряжения  сил,
могучего биения сердца, - и это понимание сообщало его мускулам счастливую
легкость и кокетливую сжатость. Белый знакомый жеребец, на  котором  сидел
верхом мальчик, скакал укороченным галопом рядом, справа.
   Ровной, размеренной рысью, чуть-чуть наклоняясь  телом  влево,  Изумруд
описал крутой заворот и стал подходить  к  столбу  с  красным  кругом.  На
ипподроме коротко ударили в колокол. Англичанин едва заметно поправился на
сиденье, и руки его вдруг окрепли. "Теперь иди, но береги силы. Еще рано",
- понял Изумруд и в знак того, что понял, обернул на секунду назад и опять
поставил прямо свои тонкие, чуткие уши. Белый жеребец ровно скакал  сбоку,
немного позади. Изумруд слышал у себя около холки его  свежее  равномерное
дыхание.
   Красный  столб  остался  позади,  еще  один  крутой  поворот,   дорожка
выпрямляется, вторая  трибуна,  приближаясь,  чернеет  и  пестреет  издали
гудящей толпой и быстро растет с каждым шагом. "Еще! - позволяет наездник,
- еще, еще!" Изумруд немного горячится и хочет сразу напрячь все свои силы
в беге. "Можно ли?" - думает он. "Нет, еще рано, не волнуйся, -  отвечают,
успокаивая, волшебные руки. - Потом".
   Оба  жеребца  проходят  призовые  столбы  секунда  в  секунду,   но   с
противоположных  сторон  диаметра,  соединяющего   обе   трибуны.   Легкое
сопротивление туго натянутой  нитки  и  быстрый  разрыв  ее  на  мгновение
заставляют Изумруда запрясть ушами, но он тотчас же забывает об этом, весь
поглощенный вниманием к чудесным рукам. "Еще немного! Не горячиться!  Идти
ровно!" - приказывает наездник.  Черная  колеблющаяся  трибуна  проплывает
мимо. Еще несколько  десятков  сажен,  и  все  четверо  -  Изумруд,  белый
жеребчик, англичанин и  мальчик-поддужный,  припавший,  стоя  на  коротких
стременах, к лошадиной гриве, -  счастливо  слаживаются  в  одно  плотное,
быстро несущееся тело, одухотворенное одной волей, одной  красотой  мощных
движений, одним ритмом, звучащим, как музыка. Та-та-та-та! - ровно и мерно
выбивает  ногами  Изумруд.  Тра-та,  тра-та!  -  коротко  и  резко   двоит
поддужный.  Еще  один  поворот,  и  бежит  навстречу  вторая  трибуна.  "Я
прибавлю?" - спрашивает Изумруд. "Да, - отвечают руки, - но спокойно".
   Вторая трибуна проносится назад мимо  глаз.  Люди  кричат  что-то.  Это
развлекает Изумруда, он горячится, теряет ощущение вожжей  и,  на  секунду
выбившись из общего, наладившегося такта, делает четыре капризных скачка с
правой ноги. Но вожжи тотчас же становятся жесткими и, раздирая  ему  рот,
скручивают шею вниз и ворочают голову направо. Теперь уже неловко  скакать
с правой ноги. Изумруд сердится и не хочет переменить ногу,  но  наездник,
поймав этот момент, повелительно и спокойно ставит лошадь на рысь. Трибуна
осталась далеко позади, Изумруд опять входит в такт, и руки снова делаются
дружественно-мягкими. Изумруд чувствует свою вину и  хочет  усилить  вдвое
рысь. "Нет, нет, еще рано, - добродушно замечает наездник. - Мы успеем это
поправить. Ничего".
   Так они проходят в отличном согласии без сбоев еще круг и половину.  Но
и вороной сегодня в  великолепном  порядке.  В  то  время,  когда  Изумруд
разладился, он успел бросить его на шесть длин лошадиного тела, но  теперь
Изумруд набирает потерянное и у предпоследнего столба оказывается на три с
четвертью секунды впереди. "Теперь можно. Иди!"  -  приказывает  наездник.
Изумруд прижимает уши и бросает всего  один  быстрый  взгляд  назад.  Лицо
англичанина все горит  острым,  решительным,  прицеливающимся  выражением,
бритые губы сморщились нетерпеливой гримасой и обнажают  желтые,  большие,
крепко стиснутые зубы. "Давай все, что можно! - приказывают вожжи в высоко
поднятых руках. - Еще, еще!" И англичанин вдруг кричит громким вибрирующим
голосом, повышающимся, как звук сирены:
   - О-э-э-э-эй!
   - Вот, вот, вот, вот!.. - пронзительно и  звонко  в  такт  бегу  кричит
мальчишка-поддужный.
   Теперь чувство темпа достигает самой высшей напряженности и держится на
каком-то тонком волоске, вот-вот готовом порваться. Та-та-та-та!  -  ровно
отпечатывают по земле ноги Изумруда. Трра-трра-трра!  -  слышится  впереди
галоп  белого  жеребца,  увлекающего  за  собой  Изумруда.  В  такт   бегу
колеблются гибкие оглобли, и в такт  галопу  подымается  и  опускается  на
седле мальчик, почти лежащий на шее у лошади.
   Воздух, бегущий навстречу, свистит в ушах и щекочет ноздри, из  которых
пар бьет частыми большими  струями.  Дышать  труднее,  и  коже  становится
жарко. Изумруд обегает последний заворот,  наклоняясь  вовнутрь  его  всем
телом.  Трибуна  вырастает,  как  живая,  и   от   нее   навстречу   летит
тысячеголосый рев, который пугает, волнует и радует Изумруда.  У  него  не
хватает больше рыси, и он уже хочет  скакать,  но  эти  удивительные  руки
позади и умоляют, и приказывают, и успокаивают: "Милый, не скачи!.. Только
не скачи!.. Вот так, вот так, вот так". И Изумруд, проносясь  стремительно
мимо столба, разрывает контрольную нитку, даже  не  заметя  этого.  Крики,
смех, аплодисменты водопадом низвергаются с трибуны.  Белые  листки  афиш,
зонтики, палки, шляпы кружатся  и  мелькают  между  движущимися  липами  и
руками. Англичанин мягко  бросает  вожжи.  "Кончено.  Спасибо,  милый!"  -
говорит Изумруду это движение, и он,  с  трудом  сдерживая  инерцию  бега,
переходит в шаг. В этот момент вороной жеребец  только-только  подходит  к
своему столбу на противоположной стороне, семью секундами позже.
   Англичанин,  с  трудом  подымая  затекшие  ноги,  тяжело  спрыгивает  с
американки и, сняв бархатное сиденье, идет  с  ним  на  весы.  Подбежавшие
конюхи покрывают горячую спину Изумруда попоной и уводят на двор. Вслед им
несется гул человеческой толпы  и  длинный  звонок  из  членской  беседки.
Легкая желтоватая пена падает с морды лошади на землю и на руки конюхов.
   Через несколько минут Изумруда, уже  распряженного,  приводят  опять  к
трибуне. Высокий  человек  в  длинном  пальто  и  новой  блестящей  шляпе,
которого Изумруд часто видит у себя в конюшне, треплет его по шее  и  сует
ему на ладони в рот кусок сахару. Англичанин стоит  тут  же,  в  толпе,  и
улыбается, морщась и скаля длинные  зубы.  С  Изумруда  снимают  попону  и
устанавливают его перед ящиком на трех ногах,  покрытым  черной  материей,
под которую прячется и что-то там делает господин в сером.
   Но вот люди свергаются с трибун черной рассыпающейся массой. Они  тесно
обступают лошадь со всех сторон, и кричат, и машут руками, наклоняя близко
друг к другу красные, разгоряченные лица с блестящими глазами. Они  чем-то
недовольны,  тычут  пальцами  в  ноги,  в  голову  и  в   бока   Изумруду,
взъерошивают шерсть на левой стороне крупа, там, где стоит тавро, и  опять
кричат  все   разом.   "Поддельная   лошадь,   фальшивый   рысак,   обман,
мошенничество, деньги назад!" - слышит Изумруд и не понимает этих  слов  и
беспокойно шевелит ушами. "О чем они? - думает он с удивлением. -  Ведь  я
так хорошо бежал!" И на мгновение ему бросается в глаза лицо  англичанина.
Всегда такое спокойное, слегка насмешливое и твердое,  оно  теперь  пылает
гневом. И  вдруг  англичанин  кричит  что-то  высоким  гортанным  голосом,
взмахивает быстро рукой, и звук пощечины сухо разрывает общий гомон.



   6

   Изумруда отвели домой, через три часа дали ему овса, а  вечером,  когда
его поили у колодца, он видел, как из-за забора подымалась желтая  большая
луна, внушавшая ему темный ужас,
   А потом пошли скучные дни.
   Ни на прикидки, ни на проминки, ни на бега его  не  водили  больше.  Но
ежедневно приходили незнакомые люди,  много  людей,  и  для  них  выводили
Изумруда на двор, где они рассматривали  и  ощупывали  его  на  все  лады,
лазили ему в рот, скребли его шерсть пемзой и все кричали друг на друга.
   Потом-он помнил, как его однажды поздним вечером вывели  из  конюшни  и
долго  вели  по  длинным,  каменным,  пустынным  улицам,  мимо   домов   с
освещенными окнами. Затем вокзал, темный  трясущийся  вагон,  утомление  и
дрожь в ногах от дальнего переезда,  свистки  паровозов,  грохот  рельсов,
удушливый запах дыма, скучный свет качающегося фонаря.  На  одной  станции
его  выгрузили  из  вагона  и  долго  везли  незнакомой   дорогой,   среди
просторных,  голых  осенних  полей,  мимо  деревень,  пока  не  привели  в
незнакомую конюшню и не заперли отдельно, вдали от других лошадей.
   Сначала он все вспоминал о бегах, о  своем  англичанине,  о  Ваське,  о
Назаре и об Онегине и часто видел их во сне, но с течением времени позабыл
обо всем. Его от кого-то прятали,  и  все  его  молодое,  прекрасное  тело
томилось, тосковало и опускалось от  бездействия.  То  и  дело  подъезжали
новые, незнакомые люди и снова толклись вокруг Изумруда, щупали и теребили
его и сердито бранились между собою.
   Иногда случайно Изумруд видел сквозь отворенную дверь  других  лошадей,
ходивших и бегавших на воле, иногда он кричал им, негодуя  и  жалуясь.  Но
тотчас же закрывали дверь, и опять скучно и одиноко тянулось время.
   Главным  в  этой  конюшне  был  большеголовый,  заспанный   человек   с
маленькими черными глазками и тоненькими черными усами на жирном лице.  Он
казался совсем равнодушным к Изумруду, но тот чувствовал к нему непонятный
ужас.
   И вот однажды, ранним утром,  когда  все  конюхи  спади,  этот  человек
тихонько, без малейшего шума, на цыпочках вошел к  Изумруду,  сам  засыпал
ему овес в ясли и ушел. Изумруд немного удивился этому,  но  покорно  стал
есть. Овес был сладок, слегка  горьковат  и  едок  на  вкус.  "Странно,  -
подумал Изумруд, - я никогда не пробовал такого овса".
   И вдруг он  почувствовал  легкую  резь  в  животе.  Она  пришла,  потом
прекратилась и опять пришла сильнее  прежнего  и  увеличивалась  с  каждой
минутой. Наконец боль стала нестерпимой. Изумруд глухо застонал.  Огненные
колеса завертелись перед его глазами, от внезапной слабости все  его  тело
стало мокрым и дряблым, ноги задрожали, подогнулись, и  жеребец  грохнулся
на пол. Он еще пробовал подняться, но мог встать только на  одни  передние
ноги и опять валился на бок. Гудящий вихрь закружился  у  него  в  голове;
проплыл англичанин, скаля  по-лошадиному  длинные  зубы.  Онегин  пробежал
мимо, выпятя свой верблюжий  кадык  и  громко  ржа.  Какая-то  сила  несла
Изумруда беспощадно и стремительно глубоко вниз, в темную и холодную  яму.
Он уже не мог шевелиться.
   Судороги вдруг свели его ноги и шею и выгнули спину. Вся кожа на лошади
задрожала мелко и быстро и покрылась остро пахнувшей пеной.
   Желтый движущийся свет фонаря на миг резнул ему глаза и потух вместе  с
угасшим зрением. Ухо его еще уловило грубый человеческий окрик, но он  уже
не почувствовал, как его толкнули в бок  каблуком.  Потом  все  исчезло  -
навсегда.

   1907



    Александр Куприн.
    Конокрады

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Вечером, в середине июля, на берегу полесской речонки Зульни  лежали  в
густом лозняке два человека: нищий из села Казимирки Онисим  Козел  и  его
внук, Василь, мальчишка лет тринадцати. Старик дремал, прикрыв лицо от мух
рваной бараньей шапкой, а Василь, подперев подбородок ладонями  и  сощурив
глаза, рассеянно смотрел на реку, на теплое, безоблачное небо, на  дальний
сосновый лес, резко черневший среди пожара зари.
   Тихая река, неподвижная, как  болото,  вся  была  скрыта  под  сплошной
твердой зеленью кувшинок, которые томно выставляли наружу свои прелестные,
белые, непорочные венчики. Лишь  на  той  стороне,  у  берега,  оставалась
чистая, гладкая, не застланная листьями полоса воды, и в ней мальчик видел
отраженные с необыкновенной отчетливостью: и прибрежную  осоку,  и  черный
зубчатый лес, и горевшее за ним зарево. А на этом берегу, у самой реки,  в
равном расстоянии друг от друга стояли древние, дуплистые ветлы.  Короткие
прямые ветки топорщились у них кверху,  и  сами  они  -  низкие,  корявые,
толстые - походили на приземистых старцев, воздевших к небу тощие руки.
   Тонким, печальным свистом перекликались кулички. Изредка в воде  тяжело
бултыхалась крупная рыба. Мошкара дрожала  над  водой  прозрачным,  тонким
столбом.
   Козел вдруг приподнял голову с земли и уставился на Василя  оторопелым,
бессмысленным взглядом.
   - Ты что сказал? - спросил он невнятно, хриплым голосом.
   Мальчик ничего не ответил. Он даже не обернулся на  старика,  а  только
медленно, с упрямым, скучающим выражением опустил и  поднял  свои  длинные
ресницы.
   - Скоро придут, - продолжал старик, точно разговаривая сам с  собой.  -
Треба, пока что, покурить.
   Он вяло перевалился на бок и сел  на  корточки,  по-турецки.  На  обеих
руках у него были отрублены все пальцы, за исключением большого  на  левой
руке, но этим  единственным  пальцем  он  ловко  и  быстро  набил  трубку,
придерживая ее культяпкой правой руки о колено, достал из шапки  спички  и
закурил. Сладковатый, похожий сначала запахом  на  резеду,  дымок  махорки
поплыл синими струйками в воздухе.
   - Что же, ты сам видел Бузыгу? - как будто нехотя  спросил  Василь,  не
отводя глаз от заречной дали.
   Козел вынул трубку из рта и, нагнувшись на сторону, звучно сплюнул.
   - А как же? Известно, сам... Ух, отчаянный человяга.  Совсем  как  я  в
старые годы. Гуляет по целому  селу,  пья-а-ный-распьяный...  как  ночь!..
Жидков-музыкантов нанял, те попереди его зажаривают, а он себе никаких.  В
правой руке платок, сапоги в новых калошах, на жилетке  серебряная  чепка.
Пришел  до  Грипы  Ковалевой:  "Гей,  курва,  горилки!"  В  стакан  бросил
серебряного рубля, горилку выпил, а деньги музыкантам кинул. Хлопцы за ним
так чередой и ходят, так и ходят... Косятся, как те собаки на волка, но  а
ни-ни! Ничего не могут, только зубами на него клямкают.
   - О? - воскликнул с восторженным недоверием мальчик.
   - Обыкновенно... А ему что? О-го-го!.. Ему  плевать  на  них.  Я  твоих
коней не крал? - значит, и ты до меня не цепляйся. От, если бы я твои кони
украл да ты бы словил меня, - ну, тогда твой  верх:  имеешь  полное  право
бить. А то - не-ет, шалишь... Это не проходит.
   Мальчик молча глядел на реку. На ней  уже  начали  покрикивать,  сперва
изредка, точно лениво, звонкие лягушечьи голоса. Вечерний туман дымился  в
камыше и легким, как кисея,  паром  вился  над  водой.  Небо  потемнело  и
позеленело, и на  нем  яснее  выступил  незаметный  до  сих  пор  полукруг
молодого месяца.
   - Козел, а правду говорят,  что  у  Бузыги  ребра  двойные?  -  спросил
задумчиво Василь. - Что будто его никогда убить нельзя? Правда тому?
   - Истинная правда. Как же иначе? У него все ребра срослись,  до  самого
пупа. Такого, как Бузыга, хоть чем хочешь бей, а уж печенок ты ему,  брат,
не-ет... не отобьешь. Потому что у него печенки к  ребрам  приросли.  А  у
человека печенки - это первая штука. Если у  человека  отбиты  печени,  то
тому человеку больше не жить. Заслабнет, начнет харкать кровью:  ни  есть,
ни пить не может, а там и дуба даст...
   Мальчик пощупал свою  грудь,  тонкие  бока,  впалый  живот  и  протяжно
вздохнул.
   - А то еще вот, говорят, что двойная спина бывает... как у  лошадей,  -
сказал он печально. - Правда это, Козел?
   - Это тоже правда. Бывает.
   - А у Бузыги?
   - Что у Бузыги?
   - У него тоже двойная спина?
   - Ну, уж этого я не знаю. Не могу сказать.
   - Я думаю, у него тоже двойная...
   - Все может быть,  -  покачал  головой  старик.  -  Все  может  быть...
Главное, Бузыга - он хитрый на  голову.  О-го-го!  Это  такой  человек!  В
Шепелевке он раз попался... Хотя, скажем, и не попался, а выдал  его  один
хлопец. Из-за бабы у них зашлось. Накрыли его с конями в поле... Было  это
вечером. Ну, обыкновенно, привезли в хату, зажгли огня и стали  бить.  Всю
ночь били насмерть, чем попало. Мужики, если бьют, так уж у них, известно,
такой закон, чтобы каждый бил. Детей, баб  приводят,  чтобы  били.  Чтобы,
значит, потом всей громаде зараз отвечать. Вот,  бьют  они  его,  бьют,  -
устанут, давай горилку возле него пить, отдышутся трошки - опять  бьют.  А
Митро Гундосый видит, что Бузыга уже ледве дыхает, и говорит:  "Почекайте,
хлопцы, как бы злодий у нас не кончился. Заждите,  я  ему  воды  дам".  Но
Бузыга - он хитрый - он знает, что если человеку  после  такого  боя  дать
воды напиться, то  тут  ему  и  смерть.  Справился  он  как-то  и  просит:
"Православные хрестьяне, господа громада, как  бы  вы  мне  поднесли  одну
кляшечку горилки, а там хоть снова бейте. Чую я, что конец мой подходит, и
мне хочется перед смертью в опушный раз попробовать вина". Те  засмеялись,
дали ему склянку. Потом уже больше не мучили - все равно, видят, человек и
сам помирает, - а отвезли его в  Басов  Кут  и  бросили,  как  то  стерво.
Думали, там и кончится. Однако ничего: не  поддался  Левонтий,  выдыхал...
Через два месяца у Митро Гундосого пара коней сгинула. Добрые были кони...
   - О! Это Бузыга? - радостно вскрикнул мальчик.
   - Кто бы ни был, не наше дело, - значительно и злобно возразил Козел. -
Приходил после того Гундосый до Б