чко. Ромка,  вернувшийся  с  синяком
под глазом, торопливо, со свистом тянет чай из блюдечка. Поручик  Чижевич,
расстегнув жилет и выпустив наружу бумажную грудь манишки, благодушествует
среди этой домашней идиллии, полулежа на диване.
   -  Все  номера,  слава  богу,  заняты,  -  вздыхает  мечтательно   Анна
Фридриховна.
   - А что? Все моя легкая рука! - говорит поручик. - Как я пришел, так  и
дело пошло.
   - Ну да, рассказывай.
   - Нет, ей-богу, у меня рука необыкновенно легкая. У нас в полку, когда,
бывало, капитан Горжевский мечет банк, то всегда сажает меня  около  себя.
Эх, как у нас в полку здорово резались в карты! Этот самый Горжевский, еще
подпоручиком, выиграл во время турецкой войны двенадцать тысяч. Пришел наш
полк в Букарешт. Ну, конечно, денег у  господ  офицерства  гибель,  девать
было некуда, женщин нет. Начали кутеж.  И  вдруг  Горжевский  налетает  на
шулера. Прямо по морде видать, что шулер, но так ловко передергивает,  что
невозможно уследить...
   - Подожди, я сейчас приду, - перебивает его хозяйка, - мне только  надо
выдать полотенце.
   Она уходит. Поручик подкрадывается к Алечке и близко наклоняется к ней.
Ее прекрасный профиль, темный на фоне  ночи,  тонко,  серебристо  и  нежно
очерчен сиянием электрических фонарей.
   - О чем, Алечка, задумалась? Или, может быть, о ком?  -  спрашивает  он
сладко, с дрожью в голосе.
   Она отворачивается от него. Но он быстро приподнимает ее толстую  косу,
целует ее под волосы в теплую тонкую шейку я жадно нюхает запах ее кожи.
   - Я маме скажу, - шепчет Алечка, не отодвигаясь.
   Дверь отворяется, - это возвратилась Анна Фридриховна.  Поручик  тотчас
же начинает говорить неестественно громко и развязно:
   - Действительно, славно в такую чудную, весеннюю  ночь  прокатиться  на
лодке с любимым существом или близким  другом.  Да,  Нюничка,  так  вот  я
продолжаю. Таким образом Горжевский пропускает  целых  шесть  тысяч,  черт
побери! Наконец его кто-то надоумил, он и говорит: "Баста! Я так  не  буду
играть. А вот не угодно  ли,  прибьем  колоду  гвоздем  к  столу  и  будет
отрывать по карте?" Тот было на попятный. Но Горжевский  вынул  револьвер:
"Или играй, собака, или пулю в лоб!" Ничего не  поделаешь,  шулер  сел  и,
главное, так растерялся, что позабыл, что сзади него зеркало, а Горжевский
сидит напротив, и ему в зеркало все карты партнера видны. И Горжевский  не
только свои отыграл, но еще выиграл  чистых  одиннадцать  тысяч.  Он  даже
велел этот гвоздь оправить в золото и  теперь  носит  при  часах,  в  виде
брелока. Очень оригинально.



   4

   В это время в пятом номере сидит  на  кровати  студент.  Перед  ним  на
ночном столике свеча и лист почтовой  бумаги.  Студент  быстро  пишет,  на
минуту  останавливается,  шепчет  что-то  про  себя,  покачивает  головой,
напряженно улыбается и  опять  пишет.  Вот  он  глубоко  обмакнул  перо  в
чернила, потом зачерпнул им, как ложечкой, жидкого стеарина около фитиля и
сует эту смесь в огонь. Она трещит и брызжет во все стороны бойкими синими
огоньками. Этот фейерверк напоминает студенту что-то смешное,  полузабытое
из далекого детства. Он глядит на пламя свечки, кося глаза и  рассеянно  и
печально улыбаясь. Потом  вдруг,  точно  очнувшись,  встряхивает  головой,
вздыхает и, быстро обтерши перо о рукав синей рубашки, продолжает писать:
   "Ты скажи им все, что скажет  тебе  мое  письмо  и  чему,  я  знаю,  ты
поверишь. Меня они все равно не поймут, а у тебя  есть  слова,  простые  и
понятные для них. Странно одно: вот я пишу тебе и знаю, что через десять -
пятнадцать минут я застрелюсь, и эта мысль  совсем  не  страшит  меня.  Но
когда седой огромный жандармский полковник весь  побагровел  и  с  руганью
затопал на меня ногами, я растерялся. Когда он закричал, что мое  упорство
напрасно и только губит меня и моих товарищей и что Белоусов, и Книгге,  и
Соловейчик сознались, то я подтвердил. Я, не  боящийся  смерти,  испугался
окрика  этого  тупого,  ограниченного  человека,  закостеневшего  в  своем
профессиональном апломбе. И что всего подлее: ведь он на  других  не  смел
кричать, а был  любезен,  предупредителен  и  слащав,  как  провинциальный
зубной врач, - был даже либерален. Во мне же он сразу понял  уступчивую  и
дряблую волю. Это чувствуется между людьми без слова, с одного взгляда.
   Да,  я  сознаю,  что  все  вышло  дико,  и  презренно,  и   смешно,   и
отвратительно. Но иначе не могло быть, и если бы повторилось, то вышло  бы
по-прежнему. Отчаянной храбрости боевые генералы очень часто боятся мышей.
Они иногда даже бравируют этой маленькой слабостью. А я с печалью  говорю,
что больше смерти боюсь этих деревянных людей, жестко  застывших  в  своем
миросозерцании, глупо-самоуверенных, не  знающих  колебаний.  Если  бы  ты
знал, как робею я и  стесняюсь  перед  монументальными  городовыми,  перед
откормленными, мордатыми  петербургскими  швейцарами,  перед  барышнями  в
редакциях журналов, перед секретарями в судах, перед лающими  начальниками
станций! Когда мне однажды пришлось свидетельствовать в  участке  подпись,
то один вид толстого пристава с рыжими подусниками в ладонь, с  выпяченной
грудью  и  с  рыбьими  глазами,  который  все  время  меня  перебивал,  не
дослушивал, на минуты забывал о моем присутствии или вдруг притворялся  не
понимающим самой простой русской речи, - один его вид привел меня в  такой
гадкий трепет, что я сам  слышал  в  своем  голосе  заискивающие,  рабские
интонации.
   Кто виноват в этом? Я  тебе  скажу:  моя  мать.  Это  она  была  первой
причиной того, что вся моя душа загажена, развращена подлой трусостью. Она
рано овдовела, и мои первые детские впечатления неразрывны со скитаньем по
чужим  домам,   клянченьем,   подобострастными   улыбками,   мелкими,   но
нестерпимыми обидами, угодливостью, попрошайничеством, слезливыми, жалкими
гримасами, с этими подлыми  уменьшительными  словами:  кусочек,  капелька,
чашечка чайку... Меня заставляли целовать ручки у благодетелей - у  мужчин
и у женщин. Мать уверяла, что я не люблю того-то и того-то лакомого блюда,
лгала, что у меня золотуха, потому что знала, что от этого хозяйским детям
останется больше и что хозяевам это  будет  приятно.  Прислуга  втихомолку
издевалась над нами: дразнила  меня  горбатым,  потому  что  я  в  детстве
держался сутуловато, а мою мать называли при мне приживалкой и салопницей.
И сама мать, чтобы рассмешить благодетелей, приставляла себе к  носу  свой
старый, трепаный кожаный портсигар, перегнув его вдвое, и говорила: "А вот
нос моего сыночка Левушки". Они смеялись, а я краснел и бесконечно страдал
в эти минуты за  нее  и  за  себя  и  молчал,  потому  что  мне  в  гостях
запрещалось говорить. Я ненавидел этих благодетелей,  глядевших  на  меня,
как на неодушевленный предмет, сонно, лениво и снисходительно совавших мне
руку в рот для поцелуя, и я ненавидел и боялся их, как теперь  ненавижу  и
боюсь всех определенных, самодовольных, шаблонных, трезвых людей,  знающих
все наперед: кружковых ораторов, старых, волосатых,  румяных  профессоров,
кокетничающих  невинным  либерализмом,  внушительных  и  елейных  соборных
протопопов, жандармских полковников, радикальных женщин-врачей,  твердящих
впопыхах куски из прокламаций, но с душой холодной,  жестокой  и  плоской,
как мраморная доска. Когда я говорю с ними, я чувствую, что на  моем  лице
лежит противной маской чужая, поддакивающая, услужливая улыбка, и презираю
себя за свой заискивающий тонкий голос, в  котором  ловлю  отзвук  прежних
материнских ноток. Души этих  людей  мертвы,  мысли  окоченели  в  прямых,
твердых линиях, и сами они беспощадны, как только  может  быть  беспощаден
уверенный и глупый человек.
   От семи до десяти лет я пробыл в  закрытом  благотворительном  казенном
пансионе  с  фребелевской  системой   воспитания.   Там   классные   дамы,
озлобленные девы, все  страдавшие  флюсом,  насаждали  в  нас  почтение  к
благодетельному начальству, взаимное подглядывание и наушничество, зависть
к любимчикам и - главное - самое главное  -  тишайшее  поведение;  мы  же,
мальчишки, сами  собою,  культивировали  воровство  и  онанизм.  Потом  из
милости меня приняли в казенный пансион при гимназии. Там  было  все,  что
бывает в казенных пансионах. Обыски и шпионство со  стороны  надзирателей,
бессмысленный зубреж, куренье в третьем классе, водка в четвертом, в пятом
- первая публичная женщина и первая нехорошая болезнь.
   Дальше  вдруг  повеяло  новыми,  молодыми  словами,  буйными   мечтами,
свободными,  пламенными  мыслями.  Мой  ум  с  жадностью  развернулся   им
навстречу, но моя душа была уже навеки  опустошена,  мертва  и  опозорена.
Низкая неврастичная боязливость впилась в нее, как  клещ  в  собачье  ухо:
оторвешь его, останется головка, и  он  опять  вырастет  в  целое  гнусное
насекомое.
   Не я один погиб от этой моральной заразы. Я, может быть, был  слабейшим
из всех. Но ведь все прошлое поколение выросло  в  духе  набожной  тишины,
насильственного почтения к старшим, безличности и  безгласности.  Будь  же
проклято   это   подлое   время,   время   молчания   и   нищенства,   это
благоденственное  и  мирное  житие  под  безмолвной  сенью   благочестивой
реакции!  Потому  что  тихое  оподление  души  человеческой  ужаснее  всех
баррикад и расстрелов в мире.
   Странно: когда я один на один с моей собственной волей, я не только  не
трус, но я даже мало знаю людей,  которые  так  легко  способны  рисковать
жизнью. Я ходил по карнизам от окна к окну на пятиэтажной высоте и  глядел
вниз, я заплывал так далеко в море, что руки и ноги  отказывались  служить
мне, и я, чтобы избегнуть судороги, ложился на спину и отдыхал. И  многое,
многое другое. Наконец через десять минут я убью себя,  а  это  тоже  ведь
чего-нибудь да стоит. Но людей я боюсь. Людей я боюсь! Когда я слышу,  как
пьяные ругаются и дерутся на улице, я бледнею от ужаса в своей комнате.  А
когда я ночью, лежа в постели, представляю себе пустую площадь и несущийся
по ней с грохотом взвод казаков, я чувствую, как сердце у  меня  перестает
биться, как холодеет все мое тело и мои пальцы судорожно  корчатся.  Я  на
всю жизнь испуган чем-то, что есть в большинстве людей и чего  я  не  умею
объяснить. Таково было и все молодое  поколение  предыдущего,  переходного
времени. Мы в уме презирали рабство, но сами росли трусливыми рабами. Наша
ненависть была глубока, страстна, но бесплодна, и была похожа на  безумную
влюбленность кастрата.
   Но ты все поймешь и все объяснишь товарищам, которым  я  перед  смертью
говорю, что люблю их и уважаю, несмотря ни на что. Может быть, они поверят
тебе, что я умер вовсе не потому, что невольно и низко предал их. Я  знаю,
что нет в мире ничего страшнее этого страшного слова "предатель", которое,
идя от уст к ушам, от уст к ушам, заживо умерщвляет человека. О,  я  сумел
бы загладить мою ошибку, не будь я рожден и  воспитан  рабом  человеческой
наглости, трусости и глупости. Но именно оттого, что я таков, я и  умираю.
В  теперешнее  страшное,  бредовое  время  позорно,  и  тяжело,  и   прямо
невозможно жить таким, как я.
   Да, мой дорогой, я в последние годы очень много слышал, видел и  читал.
Я говорю тебе: над нашей родиной прошло ужасное вулканическое  извержение.
Вырвалось пламя долго сдержанного гнева и потопило все: боязнь завтрашнего
дня, почтение  к  предкам,  любовь  к  жизни,  мирные  сладости  семейного
благополучия. Я  знаю  о  мальчиках,  почти  детях,  которые  отказывались
надевать повязку на глаза перед расстрелом. Я сам видел людей,  перенесших
пытки и не сказавших ни слова. И все это родилось  внезапно,  появилось  в
каком-то бурном дыхании. Из яиц индюшек вдруг  выклевывались  орлята.  Как
недолог, но как чудесен  и  героичен  был  их  полет  к  пылающему  солнцу
свободы! Я видел, как в детях, в гимназистах, в школьниках  просыпалось  и
загоралось священное уважение к  своему  радостному,  гордому,  свободному
"я", именно к тому, что из  нас  вытравила  духовная  нищета  и  трепетная
родительская мораль. Ну - и к черту нас!
   Сейчас без восьми девять. Ровно в девять со мной будет кончено.  Собака
лает на дворе - раз, два, потом помолчит и - раз, два,  три.  Может  быть,
когда угаснет мое сознание и вместе с ним навеки исчезнет  для  меня  все:
города, площади, пароходные  свистки,  утра  и  вечера,  номера  гостиниц,
тиканье часов, люди, звери, воздух, свет и тьма, время и  пространство,  и
не будет ничего, даже не будет мысли об этом "ничего", - может  быть,  эта
собака долго будет лаять нынешним вечером - сначала два раза, потом три.
   Девять без пяти минут. Смешная  идея  меня  занимает.  Я  думаю:  мысль
человека - это как бы ток от таинственного,  еще  неведомого  центра,  это
какая-то  широкая  напряженная  вибрация  невесомой  материи,  разлитой  в
мировом пространстве и проникающей одинаково легко  между  атомами  камня,
железа и воздуха. Вот мысль вышла из моего  мозга,  и  вся  мировая  сфера
задрожала, заколебалась вокруг меня, как вода  от  брошенного  камня,  как
звук вокруг звенящей струны. И  мне  думается,  что  вот  человек  уходит,
сознание его уже потухло, но мысль его еще остается, еще дрожит в  прежнем
месте. Может быть, мысли и сны всех людей, бывших до меня в этой  длинной,
мрачной комнате, еще реют вокруг меня и  тайно  направляют  мою  волю?  И,
может быть, завтра случайный посетитель этого номера задумается внезапно о
жизни, о смерти, о самоубийстве, потому что я оставлю здесь после себя мою
мысль? И, почем знать, может быть, не завися ни от веса, ни от времени, ни
от  преград  материи,  мои  мысли  в  один  и  тот   же   момент   ловятся
таинственными, чуткими, но бессознательными приемниками в мозгу  обитателя
Марса, так же как и в мозгу собаки, лающей на  дворе?  Ах,  я  думаю,  что
ничто в  мире  не  пропадает,  -  ничто!  -  не  только  сказанное,  но  и
подуманное. Все наши дела, слова и мысли - это ручейки,  тонкие  подземные
ключи. Мне кажется, я вижу, как  они  встречаются,  сливаются  в  родники,
просачиваются наверх, стекаются в речки - и вот уже мчатся бешено и широко
в неодолимой Реке жизни. Река жизни - как это громадно! Все она смоет рано
или поздно, снесет все твердыни, оковавшие свободу духа. И где была раньше
отмель пошлости - там сделается величайшая глубина  героизма.  Вот  сейчас
она увлечет меня в непонятную, холодную даль, а может быть, не  далее  как
через год она хлынет на весь этот огромный город, и потопит его, и  унесет
с собою не только его развалины, но и самое его имя!
   А может быть, все это смешно, что я пишу. Осталось  две  минуты.  Горит
свечка, часы торопливо постукивают передо мною. Собака  все  еще  лает.  А
что, если ничего не останется ни от меня, ни во мне, но  останется  только
одно, самое последнее ощущение  -  может  быть,  боль,  может  быть,  звук
выстрела, может быть, голый, дикий ужас, но останется навсегда, на  тысячи
миллионов веков, возведенных в миллиардную степень?
   Стрелка дошла. Сейчас мы все это увидим. Нет, подожди: какая-то смешная
стыдливость заставила меня встать и запереть дверь на  ключ.  Прощай.  Еще
два  слова:  а  ведь  темная  душа  собаки  должна  быть   гораздо   более
восприимчива к вибрациям мысли, чем человеческая... Не  оттого  ли  они  и
воют, почуяв покойника. А? Вот и эта собака, что лает  внизу.  Теперь  она
уже чувствует тревогу. Но через минуту от центральной батареи моего  мозга
побегут страшными скачками новые чудовищные токи и коснутся бедного  мозга
собаки. И она завоет в нестерпимом, слепом ужасе... Прощай. Иду".
   Студент  запечатал  письмо,  аккуратно  заткнул  для  чего-то   пробкой
чернильницу, встал с кровати и достал из кармана тужурки браунинг. Перевел
предохранитель с "sur" на "feu" ["безопасно"... "огонь" (фр.)].  Расставив
ноги для устойчивости, зажмурился. И вдруг, быстро поднеся  обеими  руками
револьвер к правому виску, он нажал гашетку.
   - Что это? - тревожно спрашивает Анна Фридриховна.
   - А это твой студент застрелился, - небрежно шутит поручик. - Такие все
сволочи - эти студенты...
   Но Анна Фридриховна  вскакивает  и  бежит  в  коридор,  поручик  лениво
следует за ней. Из номера пятого кисло пахнет  газами  бездымного  пороха.
Смотрят в замочную щелку - студент лежит на полу.
   Через пять минут у подъезда гостиницы уже стоит черная, густая,  жадная
толпа, и Арсений с озлоблением гонит посторонних с лестницы.  В  гостинице
суета.  Слесарь  взламывает  дверь  запертого  номера,  дворник  бежит  за
полицией, горничная  -  за  доктором.  Через  некоторое  время  появляется
околоточный  надзиратель,  высокий,  тонкий  молодой  человек   с   белыми
волосами, белыми ресницами и белыми усами. Он в  мундире  и  в  широчайших
шароварах, спускающихся до  половины  лакированных  сапог.  Он  тотчас  же
напирает  грудью  на  публику   и,   выкативши   светлые   глаза,   гремит
начальственно:
   - Ос-сади назад! Р-р-разойдись! Я не понимаю,  господа,  что  т-тут  вы
нашли любопытного? Ровно ничего. Господин... убедительно прошу...  А  еще,
кажется, интеллигентный человек, в котелке... Что-с? А вот я  тебе  покажу
полицейский произвол-с. Михальчук, заметить  этого.  Эй,  мальчишка,  куда
лезешь. Я-ть!..
   Дверь взломана. В номер входят надзиратель, Анна Фридриховна,  поручик,
четверо детей, понятые, городовой, два  дворника  -  впоследствии  доктор.
Студент лежит на полу, уткнувшись лицом в  серый  коврик  перед  кроватью,
левая рука у него подогнута под грудь, правая откинута, револьвер валяется
в стороне. Под головой лужа темной крови, в правом виске круглая маленькая
дырочка. Свеча еще горит, и часы на ночном столике поспешно тикают.
   Составляется короткий протокол в казенных словах, и к нему  прилагается
оставленное самоубийцей письмо... Двое дворников и  городовой  несут  труп
вниз по лестнице. Арсений светит, высоко подняв лампу  над  головой.  Анна
Фридриховна, надзиратель и поручик смотрят  сверху  из  окна  в  коридоре.
Несущие на повороте разладились  в  движениях,  застряли  между  стеной  и
перилами, и тот, который поддерживал сзади голову, опускает  руки.  Голова
резко стукается об одну ступеньку, о другую, о третью.
   - Так его! Так его! - озлобленно кричит из окна хозяйка. -  Так  ему  и
надо, подлецу! Я еще на чай дам!
   - Какие вы кровожадные, мадам Зигмайер, - игриво  замечает  надзиратель
и, закрутив ус, скашивает глаза на его кончик.
   - А еще бы! Теперь в газету из-за  него  попадешь.  Я  женщина  бедная,
трудящая, а теперь из-за него люди будут мою гостиницу обегать.
   - Это конечно, - любезно соглашается надзиратель. - И  удивляюсь  я  на
этих  господ  студентов.  Учиться  не  хочут,   красные   флаги   какие-то
выбрасывают, стреляются. Не хочут понять, каково это ихним родителям.  Ну,
еще бедные - черт с ними, прельщаются  на  жидовские  деньги.  Но  ведь  и
порядочные  туда  же,  сыновья  дворян,  священников,  купцов...  Нар-род!
Однако, мадам, пожелав вам всего хорошего...
   - Нет, нет, нет, нет, ни за что! - схватывается хозяйка. - У нас сейчас
ужин... селедочка. А так я вас ни за что не пущу.
   - Собственно говоря... - мнется околоточный. - А впрочем,  пожалуй.  Я,
признаться,  и  так  хотел  зайти   напротив   к   Нагурному   перехватить
чего-нибудь. Наша служба, - говорит он, вежливо пропуская даму в дверь,  -
наша служба тяжелая. Иногда и целый день во рту куска не бывает.
   За  ужином  все  трое  пьют  много   водки.   Анна   Фридриховна,   вся
раскрасневшаяся, с сияющими глазами и губами как кровь, сняла  под  столом
одну туфлю и  горячей  ногой  в  чулке  жмет  ногу  околоточному.  Поручик
хмурится, ревнует и все пытается рассказать о том, как "у  нас  в  полку".
Околоточный же не слушает его, перебивает  и  рассказывает  о  потрясающих
случаях "у нас  в  полиции".  Каждый  из  них  старается  быть  как  можно
небрежнее и невнимательнее к другому, и оба они похожи на двух только  что
вст