троить так,  что  он  тут  же  опускает  их  в отверстие,
устроенное в столе, а они по особому желобу падают вниз, прямо в урну...  Но
это уж деталь -- очень легко выполнимая и несущественная.
     С  этого момента виновный весь  находится  во власти  машины. Он идет в
уборную, где и раздевается. Отворяет дверь, становится на подножку, опускает
жетоны
     204


     в урну и... кончено. Дверь за ним герметически запи
     рается. Он может простоять на подножке хоть до вто
     рого пришествия, но непременно кончит тем, что бро
     сит жетоны в урну. Ибо, милостивые государи и ми
     лостивые государыни, -- воскликнул педагог с тор
     жествующим смехом, -- ибо подножка и платформа
     устроены таким образом, что каждая минута промед
     ления на них увеличивает число ударов на количество
     от пяти до тридцати, в зависимости от веса наказуе
     мого... Но едва только он опустит свои марки, как под
     ножка делает вращательное движение снизу вверх и
     наперед, скамейка в то же время подымается головным
     концом вертикально вверх, и брошенный на ее спину
     преступник охватывается в трех местах -- за шею, во
     круг поясницы и за ноги -- серповидными рычагами,
     и скамейка принимает прежнее горизонтальное поло
     жение. Все это совершается буквально в одно мгнове
     ние. В следующий миг наносится первый удар, и теперь
     никакая сила не может "и остановить действия маши
     ны, ни ослабить ударов, ни увеличить или уменьшить
     скорость вращения вала до тех пор, пока не совершится
     полное правосудие. Это физически невозможно сделать,
     не имея ключа. ч
     -- Сторож, принесите манекен. Прошу уважаемую аудиторию назначить число
ударов... Просто какую-нибудь цифру...  желательно  трехзначную, но не более
трехсот пятидесяти. Прошу вас... .
     -- Пятьсот! --. крикнул комендант.
     -- Бэфф! -- брехнул мопс под его стулом.
     -- Пятьсот слишком много,-- мягко возразил оратор. -- Но, во внимание к
желанию, высказанному его  превосходительством, остановимся на  максимальном
числе. Пусть будет триста пятьдесят.  Мы опустим  в урну все имеющиеся у нас
жетоны.
     В это время сторож внес под мышкой уродливый кожаный манекен и поставил
его   на   пол,'поддерживая  сзади.   В   искривленных   ногах  манекена,  в
растопыренных руках  и  в закинутой  назад голове было что-то  вызывающее  и
насмешливое.
     Стоя на подножке, оратор продолжал:
     205


     •-  Милостивые  государи  и милостивые государыни!  Еще одно  последнее
слово.  Я  не сомневаюсь  в том, что мой механический самосекатель  должен в
ближайшем будущем  получить  самое широкое  распространение. Мало-помалу его
примут во всех школах, училищах, корпусах, гимназиях и семинариях. Мало того
-- его введут в армию и флот, в  деревенский обиход, в военные и гражданские
тюрьмы, в участки и пожарные команды, во все истинно русские семьи.
     Жетоны постепенно  и неизбежно вытеснятся деньгами, и  таким образом не
только окупается  стоимость машин, но получатся  сбережения,  которые  могут
быть употребляемы на благотворительные  и просветительные цели. Исчезнет сам
собой  бич наших финансов  -- вечные недоимки, потому что при взыскании их с
помощью этого  аппарата крестьянин неизбежно  должен  будет опустить в  урну
причитающуюся  с   него   сумму.  Исчезнут   пороки,  преступления,  лень  и
халатность; процветут трудолюбие, умеренность, трезвость и бережливость...
     Трудно  предугадать более глубокую  будущность  этой  машины. Разве мог
предвидеть великий Гутенберг, устраивая свой наивный деревянный станок,  тот
неизмеримо громадный  переворот,  который книгопечатание  внесло  в  историю
человеческого прогресса?  Однако я далек  от мысли, господа,  кичиться перед
вами  в своем авторском самолюбии, тем более что  мне принадлежит лишь голая
идея.  В  практической  разработке  моего  изобретения   мне  оказали  самую
существенную помощь учитель физики в здешней четвертой гимназии господин N и
инженер  X.  Пользуюсь  лишним  случаем,  чтобы  выразить  им  мою  глубокую
признательность.
     Зала загремела от аплодисментов. Два человека из первого ряда  встали и
застенчиво, неловко поклонились публике.
     --   Для  меня-  же   лично,  --  продолжал   оратор,   --   величайшим
удовлетворением  служит  бескорыстное  сознание  пользы,  принесенной   мною
возлюбленному отечеству, и-  вот  эти  вот  --  знаки милостивого  внимания,
которые  я  на днях  имел счастье  получить:  именные часы  с  портретом его
высокопревосходительства и
     206


     медаль от курского дворянства с надписью: Similia similibus'.
     Он  отцепил и  поднял высоко над головой  огромный старинный хронометр,
приблизительно  в полфунта  весом; на  особой  коротенькой цепочке болталась
массивная золотая медаль.
     -- Я кончил, господа, -- прибавил тихо и торжественно оратор, кланяясь.
     Но  еще  не  успели  разразиться   аплодисменты,  как  произошло  нечто
невероятное, потрясающее. Часы вдруг выскользнули из поднятой руки  педагога
и с металлическим грохотом провалились в урну.
     В  тот  же  момент машина зашипела  и защелкала.  Подножка  вывернулась
кверху, скамейка быстро качнулась вверх и  вниз, блеснула сталь сомкнувшихся
рычагов,  мелькнули в воздухе фалды форменного фрака, и вслед за отчетливым,
резким ударом по зале пронесся дикий вопль изобретателя,
     -- 2901! -- стукнул механический счетчик.
     Трудно  описать  в  быстрых и отчетливых  чертах  то,  что произошло  в
собрании.  Сначала  все опешили на  несколько  секунд.  Среди  общей  тишины
раздавались лишь крики невольной жертвы, свист прутьев и  щелканье счетчика.
Потом все ринулись на эстраду...
     -- Ради бога! -- кричал несчастный. -- Ради бога! Ради бога!
     Но  помочь  ему было  невозможно.  Мужественный учитель физики протянул
было  руку, чтобы схватить прут, но  тотчас  же  отдернул  ее  назад, и  все
увидели  на ее  наружной поверхности  длинный  кровавый  рубец. Передвинутая
перекладина не поддавалась никаким усилиям.
     --  Ключ!  Скорее  ключ!--кричал педагог. --  Он у  меня в  панталонах!
Скорее!
     Преданный вахтер кинулся обыскивать карманы, едва уклоняясь  от ударов.
Но ключа не оказалось.
     -- 2950-2951-2952-2953,--продолжал отщелкивать счетчик.
     1 Подобное подобным (лат.).
     207


     --  Ваше высокоблагородие!  -- сказал со слезами на  глазах  вахтер. --
Дозвольте снять панталоны. Жалко, если  пропадут... Совсем  новые... Которые
дамы, так они отвернутся.
     -- Убирайся  к черту, идиот! Ой,  ой, ой!..  Господа, ради  бога!.. Ой,
ой... Я забыл... Ключи у меня в пальто... Ой, поскорее!
     Побежали в  переднюю за пальто. Но и там ключа не  оказалось. Очевидно,
изобретатель забыл  его дома. Кто-то вызвался съездить за  "им. Предводитель
дворянства предложил своих лошадей.
     Отрывистые удары сыпались через каждую секунду
     с математической правильностью; педагог кричал, а
     счетчик равнодушно отсчитывал: .
     -- 3180-3181-3182...
     Какой-то  гарнизонный  подпоручик  вдруг  выхватил  шашку  и принялся с
ожесточением  рубить по  машине, но  после пятого  же удара в  руках  у него
остался один эфес, а отскочивший клинок ударил по ногам председателя земской
управы. Панталоны  изобретателя ужз превратились сверху в лохмотья.  Ужаснее
всего  было то,  что  нельзя  было предугадать,  когда  остановится действие
машины. Часы оказались  чересчур  тяжелыми. Человек, уехавший за ключом, все
не   возвращался,  а   счетчик,  уже   давно   переваливший  за  назначенное
изобретателем число, спокойно отсчитывал:
     -- 3999-4000-4001.
     Педагог  не  прыгал больше.  Он лежал  с  разинутым ртом  и выпученными
глазами и лишь судорожно дергал конечностями.
     Но  комендант  вдруг затрясся  от негодования, налился кровью и заревел
под лай своего мопса:
     -- Безобразие! Разврат! Немысленно! Подать сюда пожарную команду!
     Эта  мысль была самой мудрой. Местный губернатор был  большим любителем
пожарных  выездов и  щеголял их  быстротой. Меньше  чем через пять  минут, и
именно  в  тот момент, когда  счетчик  отстукивал 4550-ый удар, молодцеватые
пожарные с топорами, ломами и крючьями ворвались на эстраду.
     208


     Великолепный механический самосекатель погиб на веки вечные, а вместе с
ним умерла и великая  идея. Что  же касается  до  изобретателя, то, проболев
довольно   долго  от  телесных   повреждений   и  нервного  потрясения,  О'Н
возвратился  к  своим обязанностям.  Нороковой случай  совершенно преобразил
его.  Он стал на всю жизнь тихим, кротким, меланхолическим человеком и, хотя
преподавал латынь и  греческий, тем не  менее вскоре сделался общим любимцем
своих учеников.
     К своему изобретению он не возвращался.
     8 А. Куприя, I. 4


     исполины
     Невольный стыд овладевает мною при начинании этого рассказа. Увы! В нем
участвует  вся  рождественская  бутафория: вечер  сочельника, снег,  веселая
толпа,  освещенные окна игрушечных магазинов, бедные дети, глазеющие с улицы
на елки богачей, и  румяный окорок, и вещий сон, и счастливое пробуждение, и
добродетельный извозчик.
     Но войдите же и в мое положение, господа читатели! Как мне обойтись без
этого реквизита, если моя правдивая история произошла именно как  раз в ночь
под рождество. Она могла бы случиться когда угодно: под пасху или  в троицу,
в  самый будничный из будничных понедельников, но также и в годовщину памяти
любимого национального героя. Это все равно. Моя беда лишь в том, что судьбе
было  угодно  пригнать все,  что  я  сейчас расскажу, почему-то непременно к
рождеству, а не к другому сроку.
     В эту самую  ночь, с  24  на  25 декабря,  возвращался к себе  домой  с
рождественской  елки  учитель  гимназии  по  предмету  русской грамматики  и
литературы,  господин  Костыка. Был он... пьян не пьян, но грузен, удручен и
раздражителен.  Давали знать себя: поросенок с  кашей,  окорок, полендвица и
колбаса  с чесноком. Пиво и домашняя  наливка  подпирали под  горло.  Сердил
проигрыш  в преферанс: уж, правда, Костыку преследовало  какое-то  фатальное
невезение во весь вечер. А главное, было досадно то, что во время ужина,
     210


     в споре о воспитании юношества, над ним, старым педагогом, одержал верх
какой-то молокосос  учителишка, едва  соскочивший  с университетской скамьи,
либера-лишка и верхогляд. То  есть  нет, верха-то  он, положим, не  одержал,
потому  что  слова-  и  убеждения  Костыки  основаны  на  незыблемых  устоях
учительской  мудрости.  Но...  другие  --   мальчишки   и  девчонки...   они
аплодировали,  и  смеялись,  и блестели глазами, и дразнили  Костыку:  "Что,
старина? Приперли вас?"
     И  потому-то,  с  бурчащим животом,  с  изжогой в  груди,  с  распухшей
головой, проклял  он сначала  обычай  устраивать  елки  --  обычай, если  не
языческий, то, должно  быть, немецкий, а во всяком случае святой церковью не
установленный. Потом, прислонившись на минутку  к  фонарному столбу, помянул
черным словом  пиво и окорок. Затем он упрекнул мысленно хозяина сегодняшней
вечеринки,  добродушного учителя математики, в  расточительности.  "Из каких
это,  спрашивается, денег  такие  пиры  закатывать?  Наверно, женину ротонду
заложил!" Детишек, торчавших на улице у магазинной витрины,  Костыка обозвал
хулиганами  и  воришками и вздо-хнул о старом, добром времени, когда розга и
нравственность  шли  ручка  об ручку.  Добродетельный  извозчик  (который  в
святочных рассказах обыкновенно  возвращает бедному, но честному банковскому
чиновнику портфель  с  двумя миллионами,  забытый накануне у него  в санях),
этот самый извозчик  запросил на Пески "полтора целковеньких, потому как  на
резвенькой  и  по   случаю  праздничка",  а   когда  Костыка  предложил  ему
двугривенный, то  извозчик  назвал Костыку почему-то "носоклюем", а  Костыка
тщетно  взывал к городовому о своей обиде:  извозчик умчался  на резвенькой,
городовой тащил куда-то вдаль пьяную бабу  -- и тогда Костыка  заодно предал
анафеме и русский нар'од с его самобытностью, и Думу, и отруба, и волость, и
всяческие свободы.
     В таком-то хмуром и придирчивом  настроении он взобрался к  себе домой,
на  пятый  этаж, проклянув  кстати мимоходом и  городскую  культуру,  в лице
заспанного и  ворчливого  швейцара. Очень долго он  балансировал с зажженной
лампой, вроде циркового
     8"
     211


     жонглера, притворяющегося пьяным.  Разбудил было жену,  которая  раньше
его  уехала с  вечеринки, но та  мигом  выгнала его из  спальни.  Попробовал
полюбезничать с "прислугой за все", новгородской каменной бабой Авдотьей, но
получил  жестокий  отпор,  после  которого   в  течение  семи  секунд  искал
равновесия по всему кабинету, от двери до стены.
     И вот тогда-то он с великими усилиями нашарил в сенях запасную потайную
бутылку пива, открыл ее, налил стакан, уселся за стол, вперил мутные глаза в
огненный круг лампы и отдался скорбным, неповоротливым, вязким мыслям.
     "За что? --  горько думал он. -- За что, о Лапидар-ский, ты меня обидел
перед учениками  и обществом?  Или ты  умнее меня? Или ты думаешь, что  если
сорвал несколько девических улыбок -- то ты и прав? Ты, может быть, думаешь,
что и  я сам не был глуп и молод, что и я не упивался несбыточными надеждами
и дерзкими замыслами? Погляди, брат, вот они, живые-то свидетели".
     Он  широко  обвел рукою вокруг  себя,  вокруг стен,  на  которых висели
аккуратно прибитые, --сохраненные частью по скупости, частью по механической
привычке,  частью  для  полноты  обстановки,  --  портреты  великих  русских
писателей, приобретенные когда-то давным-давно, в  телячьи годы восторженных
слов...  И  ему вдруг  показалось,  что по  лицам этих исполинов, от глаз  к
глазам,  быстро пробегают, точно летучие молнии,  страшные искры насмешки  и
презрения.
     Костыка  вздрогнул,  отвернулся,  протер глаза  и  тот-'  час  же,  для
собственного успокоения, вернулся  к прежней  нити мыслей,  на  которую стал
нанизывать  свои  жалобы, упреки и  мелочные счеты. Но  стакан  все-таки еще
дрожал в его руке.
     '"Нет,  Лапидарский, нет! Я, братец, погляжу на тебя лет  через пять --
десять, когда ты поймешь,  что это такое за  шуточка бедность, зависимость и
власть...  когда  ты  узнаешь,  что  стоит семья, а  с ней  болезни, родины,
крестины,  сапожишки,  юбчонки...  Ты  вот  кричишь  теперь:  Маркс,  Ницше,
свобода, народ, пролетариат, великие заветы... Погоди, милый! Запое-ешь!
     212


     Будешь, как и я.  Скажут тебе: лепи  единицы  --  будешь  лепить. Пусть
стреляются,  травятся  и  выскакивают  из окон.  Идиоты.  Скажут  тебе: будь
любвеобилен -- будешь; скажут: маршируй -- будешь. Вот и все. И будешь сыт и
пригрет  и  начальству приятен. И  будешь, как и  я, скучать по праздникам о
том,  что   некого  изловить  в  ошибке,  некому  поставить  "един",  некого
'выключить с волчьим паспортом".
     И  опять он  невольно обернулся к стенам, на которых симметрично висели
фотографии  человеческих  лиц -- гневных,  презрительных, божественно-ясных,
прекрасно-мудрых, страдальческих, измученных, гордых и безумных.
     --  Смеетесь? --  закричал вдруг Костыка и ударил кулаком  по столу. --
Так? Хорошо  же! Так вот, я заявляю вам, что все вы -- дилетанты, самоучки и
безграмотны.  Это я говорю вам -- профессионал и авторитет! Я, я, я, который
сейчас произведу вам экзамен.  Будь вы хоть распрогении, но если ваша жизнь,
ваши  нравы, мысли и слова преступны, безнравственны и противозаконны  -- то
единица, волчий паспорт и -- вон из  гимназии на все четыре  стороны. Пускай
потом родители плачут.
     Вот вы, молодой человек! Хорошего роду. Получили приличное образование.
К стихам имели способность. К чему вы ее употребили? Что писали? Гаврилиаду?
Оду к какой-то там свободе или  вольности? Ставлю нуль с двумя минусами. Ну,
хорошо. Исправились... Так и быть  -- тройка.  Стали на хорошую дорогу. Нет,
извольте: камер-юнкерский  мундир вам  показался смешным. Ведь  нищим  были,
подумайте-ка. Еще нуль. Стишки писали острые против вельмож? Нуль с двумя. А
дуэль? А злоба? За нехристианские чувства -- единица.
     А вы, господин офицер? Могли бы служить, дослужились бы до дивизионного
командира,  а почем знать, может быть, и выше. Кто  вам мешал развивать свой
гений?  Ну... там оду на случай иллюминации,  экспромт  по  случаю полкового
праздника?..  А вы  предпочли ссылку, опалу.  И  опять-таки умерли  позорно.
Верно кто-то сказал: собаке -- собачья смерть. Итак:
     213


     талант  --  три  с  минусом,  поведение  --  нуль,  внимание  --  нуль,
нравственность -- единица, закон божий -- нуль.
     Вы, господин Гоголь. Пожалуйте сюда. За малорусские тенденции -- нуль с
минусом. За осмеяние предержащих властей -- нуль, за один известный поступок
против нравственности -- нуль.  За то, что жидов ругали- четыре. За покаяние
перед кончиной -- пять.
     Так  он  злорадно и  властно  экзаменовал одного  за другим  безмолвных
исполинов,  но  уже  чувствовал,  как  в  его  душу  закрадывался  холодный,
смертельный страх. Он  похвалил Тургенева за  внешнее благообразие и хороший
стиль,  но упрекнул  его любовью  к иноземке. Пожалел  об инженерной карьере
Достоевского, но одобрил за полячишек.  "Да и православие ваше было какое-то
сектантское, -- заметил Костыка. -- Не то хлыстовщина, не то штунда".
     Но  вдруг его  глаза  столкнулись с  гневными, расширенными, выпуклыми,
почти бесцветными от  боли глазами,  --  глазами  человека,  который, высоко
подняв  величественную  бородатую  голову,  пристально'  глядел на  Костыку.
Сползший плед покрывал его плечи.
     -- Ваше превосходительство...  --залепетал  Костыка и  весь  холодно  и
мокро задрожал.
     И раздался  хриплый, грубоватый  голос,  который  произнес  медленно  и
угрюмо:
     -- Раб, предатель и...
     И затем  пылающие уста Щедрина произнесли  еще одно страшное,  скверное
слово,  которое  великий  человек если  и произносит, то  только  в  секунды
величайшего отвращения. И  это слово  ударило Костыку  в  лицо, ослепило ему
глаза, озвездило его зрачки молниями...
     ...Он  проснулся,  потому что, задремавши  над стаканом, клюнул носом о
стакан и ушиб себе переносицу. "Слава богу, сон! -- подумал он  радостно. --
Слава богу!  А-а! Так-то вы, господин губернатор?  Хорошо же-с.  Свидетелей,
благодаря бога, нет..."
     И с ядовитой  усмешкой дрожащими  руками  он отцепил от  гвоздя портрет
Салтыкова, отнес его в  самый  укромный  уголок своей квартиры и повесил там
великого сатирика на веки вечные, к общему смеху и поруганию..,


МЕЛЮЗГА
     В полутораста верстах от ближней железнодорожной  станции, в стороне от
всяких шоссейных и почтовых дорог, окруженная старинным сосновым Касимовским
бором, затерялась деревня Большая Курша.  Обитателей ее зовут в окрестностях
--   Куршей-голова-стой   и  Литвой-некрещеной.  Смысл  последнего  прозвища
затерялся  в веках,  но остался его  живой памятник в виде стоящей  в центре
деревни дряхлой католической часовенки, внутри которой за стеклами виднеется
страшная  раскрашенная деревянная  статуя, изображающая Христа со связанными
руками, с терновым венцом на голове и с окровавленным лицом. Жители Курши --
коренные  'великороссы,  крупного  сложения, белокурые  и лохматые.  Говорят
по-русски  чисто,  хотя  нередко  мешают  ч и ц: вместо винцо --  произносят
винчо, вместо человек -- цело-век.
     При въезде в деревню стоит земская школа; при  выезде, у оврага, на дне
которого течет речонка Пра, находится фельдшерский пункт. Фельдшер и учитель
-- единственные люди  не  здешнего  происхождения.  Обоих  судьба  порядочно
помыкала по белу свету, прежде чем
     232


     свела  их в этом  углу,  забытом  богом и  начальством и  отдаленном от
остального  мира:  летом -- непроходимыми  болотами, зимою  --  непролазными
снегами.  Суровая  жизнь  по-разному  отразилас