щи   очень   ценные  как  по  стоимости,  так   и  по   редкой
художественной работе,  и,  знаете,  невозможно  было  отвязаться  от  него,
несмотря на стеснительность и  неловкость принимать подобные подарки, -- так
уж  он убедительно и настойчиво просил. Ведь это  все равно, как не устоишь,
когда ребенок упрашивает вас взять у него конфетку.
     С собой же он  вез пропасть вещей как в багаже, так и в  вагоне, и  все
это  были подарки  для  "Санночки"  и  для "Юрочки". Чудные вещи были: курмы
китайские   шелковые  бесценные,   слоновая  кость,  золото,   миниатюры  на
сардониксе, меха, расписанные веера, лакированные шкатулочки, альбомы, --  и
надо было видеть
     •и  слышать,  с какою  нежностью, с каким восторгом говорил  он о своих
близких людях, показывая эти вещи.
     •Пусть  его  любовь  была  немного  слепа,  чересчур  шумна  и  слишком
эгоистична, пусть она  б*Ыла даже чуть-чуть истерична, но клянусь  вам,  что
сквозь  эти  условные  и  пошлые  завесы  я  прозревал  настоящую  громадную
любовь,-- любовь острой и жгучей напряженности.
     Тоже помню.  На одной  станции делали  прицепку вагона,  и стрелочнику,
отрезало ступню. Немедленно
     417


     вагонная публика, --  самая праздная и дикая, самая жестокая  публика в
мире, -- полезла глазеть на кровь. Но инженер,  не  останавливаясь  в толпе,
подошел скромно к .начальнику станции, поговорил с ним немного и передал ему
из бумажника  какую-то сумму,  должно быть, немалую,  так  как красная шапка
была  приподнята  очень  почтительно. Сделал он  это чрезвычайно скоро: один
только  я  я  видел  его  поступок,  --  у  меня  на  эти вещи  вообще  глаз
замечательный.  Впрочем,  видел я  также  и  то,  как  "он, воспользовавшись
задержкой поезда, успел все-таки юркнуть в телеграф.
     Вот как  сейчас  помню  его  идущим поперек  платформы: форменная белая
фуражка  на  затылке;  широкая,  длинная  рубаха-косоворотка  из  прекрасной
чесучи; через одно  плечо ремень с биноклем, через другое, накрест, ремень с
сумкой, -- идет --из телеграфа такой свежий, мясистый, крепкий и румяный, со
своим видом раскормленного, простоватого деревенского парня.
     И чуть большая  станция --  сейчас же  ему  телеграмма. Кондукторы  так
избаловались, что  уже  сами бегали справляться на телеграф, -- нет  ли  для
него депеши. Бедный мальчик! Не мог он скрыть в  себе  своей радости и читал
нам телеграммы вслух, точно у нас и других  забот  не  могло быть, кроме его
семейного  счастья.  "Будь  здоров,  целуем,  ждем  нетерпеливо,  Сан-ночка,
Юрочка". Или:  "С часами в руках слежу по расписанию  от станции  до станции
твой путь, душой и мыслью с тобой", -- и все в этом роде. Ей-богу, была даже
одна такая телеграмма: "Поставь часы по Петербург- • скому  времени, ровно в
11 гляди на звезду Альфа Большой Медведицы, -- я тоже".
     Между нами был один пассажир --  владелец,  бухгалтер  или  управляющий
золотого прииска,  сибиряк,  ликом вроде Моисея Мурина: сухое  длинное лицо,
густые  черные  суровые  брови и  длиннейшая,  пышная  седеющая  борода,  --
человек, как видно, чрезвычайно искушенный жизненным  опытом.  Он  осторожно
заметил инженеру:
     --  А   знаете,   молодой  человек,   вы   напрасно  телеграммами   так
злоупотребляете,
     418 --


     -- Что вы? Каким образом напрасно?
     -- А  так, что нельзя же все  время дамочку держать в таком приподнятом
'и взвинченном настроении. Надо и чужие нервы щадить.
     Но он только рассмеялся и похлопал мудрого человека по колену.
     --  Эх, батенька,  знаю я  вас,  людей старого  завета. Вы  в дорогу-то
собираетесь тишком-тишком, норовите нагрянуть нежданно-негаданно. А  все ли,
мол, у меня в порядке около домашнего очага? А?
     Но иконописный человек только шевельнул своими бровищами и ухмыльнулся.
     -- Ну-к что ж. И это --иногда невредно.
     От Нижнего с нами ехали уже другие пассажиры, от Москвы -- опять новые.
Волнение моего  инженера все нарастало, -- что с ним  было  делать?  Он умел
быстро со всеми перезнакомиться. С женатыми людьми говорил о святости очага,
холостым пенял на неряшливость  и  разор  холостой жизни, с девицами  сводил
разговор на единую и вечную любовь, с дамами толковал  о детках. И сейчас же
переходил к  своей Санночке и своей Юрочке. До сего времени у  меня в памяти
осталось, как его  дочурка говорила:  "А я  в  жолтыф сапо-гаф", "против нас
ваптекарский  магазин".  И еще один  разговор. Она  тискала  кошку, а  кошка
мяукала.  Мать  ей  говорит:  "Оставь,, Юрочка,  кошку,  ей  больно".  А она
отвечает: "Нет, мама, это  кошкее  удовольствие". И еще, как она увидела  на
улице воздушные шары и вдруг сказала: "Мама, какие они восторгатель-ные!"
     Мне все  это казалось  нежным, трогательным,  но немного,  признаюсь, и
скучноватым.
     ' Утром мы подъезжали к Петербургу. День был мутный, дождливый, кислый.
Туман не туман, а какая-то грязная заволока окутывала ржавые, жидкие сосенки
и похожие  на  лохматые бородавки мокрые кочки, тянувшиеся налево  и направо
вдоль пути. Я  встал раньше, чтобы успеть умыться, и в коридоре столкнулся с
инженером. Он стоял у окна и поглядывал то на дорогу, то на часы.
     -- Доброго утра,--сказал я, -- что вы делаете?,
     419


     -- Ах, здравствуйте, доброго утра. Да  вот я проверяю  скорость поезда,
-- теперь идем около шестидесяти верст в час.
     -- По часам проверяете?
     -- Да. Это очень просто.  От столба до столба, видите ли, двадцать пять
сажен -- двадцатая часть версты. Стало  быть, если мы  проехали эти двадцать
пять  сажен со скоростью  четырех секунд,  то часовая скорость  равна сорока
пяти верстам; если в три -- то шестидесяти, а --в две -- девяноста. Впрочем,
можно  узнать  скорость  и  без часов,  --  нужно только  уметь  отсчитывать
секунды: надо как можно скорее, но, однако, явственно, считать до шести, вот
так:  раз,  два, три,  четыре, пять, шесть...  раз, два,  три, четыре, пять,
шесть... -- это способ австрийского генерального штаба.
     Так он говорил, бегая глазами и  переминаясь на  месте,  но я, конечно,
отлично  знал,  что весь этот счет  австрийского генерального штаба  -- один
только отвод глаз и что просто-напросто инженер обманывал свое нетерпение.
     За станцией Любань на него даже жалко стало смотреть. Он на моих глазах
побледнел,  осунулся и  как  будто  постарел.  Он  даже  говорить  перестал.
Притворялся, будто  бы читает  газету, но  видно было,  что это  занятие ему
противно и тошно, да и держал он газету иногда вверх ногами. Посидит-посидит
на месте  минут пять и  снова бежит к  окну, и опять  сядет  и  дергается на
месте, точно подталкивает поезд вперед, и опять подойдет к  окну в проходе и
давай проверять по часам, -- так и вертит головой влево и вправо. Ах, как  я
знаю, -- да и кто не знает? -- что дни и недели ожидания пустяки в сравнении
с этим последним получа-ooMj с последнею четвертью часа.
     Но  вот  наконец  семафор, бесконечная путаница пересекающихся рельсов,
вот длинная  деревянная платформа,  бородатые артельщики в белых фартуках...
Инженер надел  свое  форменное пальто, взял ручной сак  и  вышел на переднюю
площадку. Я же выглянул в окно, чтобы крикнуть носильщика, как  только поезд
остановится.  Из  своего  окна  я  отлично  видел  инженера,  который  также
высунулся из открытой двери, что ве-
     420


     дет на ступеньки. Он заметил меня, закивал головой и
     •улыбнулся,  но  я  успел издали  заметить,  что  он был  поразительно,
неестественно бледен в эту минуту.
     Мимо  нашего  вагона мелькнула  высокая  дама  в  какой-то  серебристой
кофточке, в большой бархатной шляпе,  под синей вуалью. Была с ней и девочка
в  коротком платье,  с  длинными  ножками, в белых гамашах. Обе они тревожно
посматривали,   одновременно   провожая  головами   каждое  окошко.  Но  они
пропустили. Я слышал, как инженер  крикнул странным, глухим  и вздрагивающим
голосом:
     -- Санночка!
     Кажется, обе обернулись. И вдруг... Короткий, страшный вопль... Никогда
не забуду...  Какой-то ни на что не похожий  крик  недоумения, ужаса, боли и
жалобы...
     На  секунду  я увидел  голову  инженера, без шапки,  где-то между низом
вагона и платформой, увидел не лицо, а его светлые волосы ежиком и розоватое
темя, но голова только мелькнула, и больше ничего не осталось...
     Потом  меня  допрашивали,  как  свидетеля. Помню,  как  я  все  пытался
успокоить  его  жену,  но  что  в  таких случаях  скажешь?  Я  видел и  его:
.расплюснутый, исковерканный, красный кусок мяса. Он уже и  дышать перестал,
когда  его вынули из-под вагона. Передавали, что ему сначала отрезало  ногу,
но он инстинктивно хотел поправиться, повернулся и попал под колеса грудью и
животом.
     И вот подходит самое страшное во всем том, что я вам рассказываю. В эти
тяжелые,  никогда  не  забываемые минуты  меня  ни на  момент  не  оставляло
странное сознание:  "Глупая смерть, -- думал я, -- нелепая смерть, жестокая,
несправедливая, но почему-то с  самого первого момента, сейчас  же после его
ирика,  мне стало ясным, что это непременно  должно было случиться,  что эта
нелепость  логична и естественна". Почему это было так? Объясните мне. Разве
здесь не чувствовалась равнодушная улыбка моего дьявола?
     Вдова его (я потом был у нее; она меня очень по-
     • дробно и много расспрашивала о нем) так и говорила,
     421


     что оба они искушали судьбу своей нетерпеливой  любовью, уверенностью в
свидании, уверенностью  в завтрашнем дне. Что  же... может быть... я  ничего
верного не знаю... На Востоке (а ведь это истинный кладезь древней мудрости)
человек никогда  не  скажет, что  он  намерен  сейчас или завтра сделать, не
прибавив "инш' алла",  что  значит: "Во  имя бога"  или  же: "Да будет  воля
бога".
     Но мне все-таки  кажется,  что здесь было не искушение судьбы, а все та
же нелепая логичность  таинственного  'бога.  Ведь большей радости,  чем это
взаимное ожидание, когда,  побеждая расстояние, они издали сливались вместе,
--  большей радости эти  люди, наверное, никогда бы  не испытали. Бог знает,
что их ждало завтра! Разочарование? Утомление? Скука? Может быть, ненависть?





КОРОЛЕВСКИЙ ПАРК
     • Фантазия
     Наступило начало XXVI столетия по  христианскому летосчислению.  Земная
жизнь людей изменилась до неузнаваемости. Цветные расы совершенно слились  с
белыми,  внеся в их кровь ту  стойкость, здоровье  и  долговечность, которой
отличаются среди  животных все 'гибриды и метисы. Войны  навеки прекратились
еще с середины XX столетия, после ужасающих побоищ, в которых принял участие
весь цивилизованный мир и которые  обошлись в десятки миллионов человеческих
жизней и в сотни миллиардов  денежных расходов. Гений человека смягчил самые
жестокие  климаты,  осушил  болота, прорыл  горы,  соединил  моря, превратил
--землю   в   пышный   сад   и  в  огромную  мастерскую  и   удесятерил   ее
производительность. Машина свела труд к четырем часам ежедневной  и для всех
обязательной   работы.  Исчезли  пороки,  процвели  добродетели.  По  правде
сказать...  все  это  было довольно скучно. Неда-^ром  же в средине тридцать
второго столетия, после "великого южно-африканского восстания, направленного
против  докучного  общественного  режима,   все  человечество   в   каком-то
радостно-пьяном безумии  бросилось на путь войны, крови, заговоров, разврата
и жестокого, неслыханного деспотизма, -- бросилось и -- бог весть, в который
раз за долголетнюю историю нашей пла-
     481





     неты -- разрушило  и обратило в  прах и  пепел  все великие  завоевания
мировой культуры.
     Все  мирное и  сытое  благополучие,  предшествовавшее  этому стихийному
разгрому, пришло само  собою, без крови и насилия. Земные властители молча и
покорно уступили духу времени и сошли с своих  тронов, чтобы раствориться  в
народе  и принять  участие  в его созидательном труде. Они сами поняли,  что
обаяние их  власти давно уже  стало пустым словом.  Недаром  много  столетий
подряд  их  принцессы сбегали из  дворцов с лакеями, обезьяньими поводырями,
крупье, цыганами, таперами и бродячими фокусниками. И  недаром же их принцы,
великие  герцоги,  эрцгерцоги и  просто герцоги  закладывали  наследственные
скипетры в ссудных кассах, а  тысячелетние короны  клали к  ногам кокоток, а
кокотки делали из них украшения для своих фальшивых волос.
     Но  многие  из их потомков -- слепо,  гордо, бесстрашно  и,  по-своему,
трагически уверенные  в божественности и неиссякаемости  власти, почиющей на
них  в  силу наследственной преемственности, --  отказались презрительно  от
общения с чернью и никогда не переставали считать себя повелителями и отцами
народов.  Они  брезговали прибегнуть  к  самоубийству,  которое  по-прежнему
считали унизительною слабостью для лиц  королевских  домов. Они ни за что не
соглашались омрачить сияние  своих старинных гербов недостойным браком. И их
изнеженные, тонкие и белые руки никогда не запачкались физическим трудом  --
этим уделом рабов.
     Тогда народное  правительство, давно  уничтожившее тюрьмы,  наказания и
насилие, построило для них в роскошном общественном парке большой, светлый и
очень  удобный  дом, с  общей  гостиной, столовой и  залой  и  с  отдельными
маленькими, но уютными  комнатками. Пропитание же и одежда определены  им от
доброхотных  даяний народа,  и  бывшие владыки  безмолвно  соглашаются между
собою -- глядеть на эти маленькие подарки, как на законную  дань вассалов. А
для того, чтобы прозябание венценосцев не было бесцель-
     482


     ным, практичное  правительство  разрешает  школьникам  изучать  историю
прошлого на этих живых обломках старины.
     И вот,  собранные  в  одно  место, предоставленные самим  себе и  своей
бездеятельности,  они  медленно  разрушаются  телом  и  опускаются  душою  в
общественной богадельне. Они еще хранят  в  своей наружности  отблеск былого
величия. Их породистые  лица, утонченные и облагороженные строгим подбором в
течение  сотен  поколений,  по-прежнему  отличаются своими  покатыми  лбами,
орлиными  носами и крутыми подбородками, годными  для медальных профилей. Их
руки  и  ноги,  как  и  раньше,   малы  и   изящны.   Их  движения  остались
величественными, а улыбки очаровательными.
     Но это только на народе, перед посетителями парка... Оставаясь  одни, в
стенах  богадельни,  они  превращаются  в  сморщенных,  кряхтящих,  недужных
старичков, завистливых, бранчивых,  подозрительных  и черствых. Они  садятся
вчетвером за винт --  два короля и два великих герцога.  И пока  идет сдача,
они спокойны,  вежливы и  любезно  предупредительны. Но  давнишнее  взаимное
раздражение,  всегда накопляющееся •между  людьми, долго и поневоле живущими
вместе,  скупость, нервность и вспыльчивость скоро перессорили их.  И король
сардинский,  отхаживая отыгранные  трефы, изысканно-любезно замечает герцогу
сен-бер-нардскому:
     -- Надеюсь, ваше высочество, что вы  не задержали,  как в прошлую игру,
одну трефу про запас?
     А герцог отвечает на это с горечью:
     Лишь происки врагов и общее падение нравственности заставляют меня жить
в одной клетке с такой старой мартышкой, как вы, Sir.
     И все они отлично знают, что  у дамы бубен  оторван уголок, а у девятки
пик на  крапе  чернильное  пятно,  и,  входя  в  маленькую сделку  со  своей
совестью, тайно пользуются этими наивными приметами.
     Изредка,  во время  обеда, они,  как индюки сквозь сон,  еще произносят
веские фразы:
     -- Мой народ и моя армия...
     483


     --  О, если бы вы знали,  как  обожали моего отца подданные... Они и до
сих пор...  Я  могу  вам  дать  прочитать письмо,  полученное мною  от  моей
партии... Не знаю только, куда я его девал...
     -- Да. И до меня дошли сведения, что у меня, в моих горах, идет сильное
брожение...
     --  Люди должны  же когда-нибудь одуматься  и возвратиться к  законному
порядку вещей...
     Но  никто этого  бормотания  не слышал, и  никто, даже услышав, ему  не
верил.  У них у всех,  взятых  вместе, остался  лишь  один верный подданный,
убежденный  сторонник королевской  власти  --их  глухой, полуослепший, почти
столетний прислужник, бывший солдат.
     Их  мелочная, пустяковая  жизнь вся  переполнена  сплетнями, интригами,
взаимным подглядыванием  и подслушиванием.  Они  засматривают  друг другу  в
чашки и горшки, в столики, под одеяла и в грязное белье, упрекают друг друга
болезнями и старческим безобразием, и все завидуют  графу Луарскому, супруга
которого открыла  мелочную лавочку поблизости от морского порта  и благодаря
торговле имеет возможность покупать сигары своему державному мужу.
     Их сыновья и дочери еще в отрочестве оставили
     их, чтобы утонуть, исчезнуть в народе. Но зато по
     праздникам принцев еще навещают их жены и совсем
     уже дряхленькие матери, которым, как и всем женщи
     нам, в обыкновенные дни прегражден доступ в "Дом
     королей". Они подбирают на улицах и на площадях
     все газетные и устные сплетни и обольщают своих ста
     рых детей несбыточными надеждами и вместе с ними
     вслух мечтают о том, как они подымут в своей стране
     травосеяние и как нужно и важно для государства
     разведение чернослива, швейцарских роз, лимбургского
     сыра, спаржи и ангорских котов. После таких разгово
     ров бедные старые короли видят во сне фейерверки,
     парады, знамена, балы, торжественные выходы и ре
     вущую от восторга толпу. А наутро многие из них
     после беспокойного сна принимают горькую воду,
     и вся богадельня от скуки следит за исходом лекар
     ства, ... ..."
     484


     И вот по-прежнему, как и тысячи лет тому назад, наступила весна. Что бы
ни было  -- весна навсегда  останется милым, радостным, светлым  праздником,
так  же  как остается ее  вечным  спутником  яйцо -- символ  бесконечности и
плодотворности жизни.
     В "Парке  королей"  распустились клейкие благоухающие тополевые  почки,
зазеленели газоны и сладостно и мощно запахло обнаженной, еще мягкой землей,
совершающей  снова  великую тайну материнства. А сквозь ветви деревьев опять
засмеялось старое чудесное голубое --небо.
     Венценосцы  выползли из  своих  комнаток  на  воздух  и тихо  бродят по
дорожкам  парка, опираясь  на костыли.  Весна,  которая так томно и  властно
зовет куда-то молодые сердца, разбудила и  в их старческой крови печальную и
неясную тревогу. Но молодежи, заполнявшей в эти светлые дни прекрасный парк,
они казались еще более  далекими, странными и чужими -- подобными  загробным
выходцам.
     Старый,  совсем  одинокий,  бездетный и  вдовый ко-рвль  Трапезундский,
величественный старец с коническим,  уходящим назад лбом, с горбатым носом и
серебряной бородой до  пояса,  уселся на зеленой  скамейке  в самой дальней,
уединенной аллее. Солнце и  воздух пьяно разморили его тело и наполнили  его
душу тихой тоской. Точно сквозь сон слышал  он  знакомые фразы, которыми при
виде его обменивались редкие прохожие:
     -- Это король Трапезундский. Посмотри в  национальном музее портрет его
пра-прадеда Карла Двадцать пятого, прозванного  Неукротимым.  Одно  и то  же
лицо.
     -- Ты слыхал о его предке Альфонсе Девятнадцатом? Он разорил всю страну
в  угоду французской  актрисе, своей любовнице, и  дошел  до  того,  что сам
продавал шпионам иностранных держав планы своих укреплений.
     --  А  Людовик  Кровавый?..  Двадцать тысяч  человек  в одно  утро были
расстреляны у казарменных стен.
     Но  гордая  душа  отринутого  народом  владыки  не  содрогнулась  и  не
съежилась от этого зловещего
     485


     синодика.  Да.  Так  и нужно  было  поступать  его  предкам.  Не только
королевские  желания,  но  и  прихоти  должны быть  священны для народов.  И
посягающий на божественную власть-достоин смерти.
     И вдруг он услышал над собою нежный детский голосок и поднял склоненную
вниз белую голову.
     --  Милый   дедушка.  Отчего  вы  в