тихих, а больше ночевала на стороне, в чужих гостиницах,
     393


Г
     Надо  сказать,  что  все  мы  были  и знакомы и как будто бы незнакомы.
Одолжались друг у друга заваркой  чая,  иголкой,  ниткой, кипятком, газетой,
чернилами, конвертами и бумагой.
     Всех номеров было в нашем прибежище девять. Остальные три занимались на
ночь  или на  время  случайными  парочками.  Мы не  сердились.  Мы  ко всему
привыкли.
     Наступила быстрая южная весна. Прошел лед по Днепру: река разлилась так
мощно, что до самого горизонта затопила левый, низменный черниговский берег.
Стояли  теплые темные  ночи, и перепадали короткие, но обильные дожди. Вчера
деревья едва зеленовато серели от почек, а наутро проснулся -- и видишь, как
они вдруг заблестели нежными, яркими первыми листиками.
     Тут  подошла и  пасха  с  ее прекрасной, радостной,  великой ночью. Мне
некуда было  пойти разговеться, и я просто  в одиночестве бродил по  городу,
заходил  в  церкви, смотрел  на крестные ходы, иллюминацию,  слушал  звон  и
пение,  любовался  милыми детскими  и  женскими  лицами,  освещенными  снизу
теплыми  огнями  свечек. Была у меня в  душе  какая-то упоительная грусть --
сладкая, легкая и  тихая,  точно  я  жалел без боли об утраченной чистоте  и
ясности моего детства.
     Когда  я  вернулся  в номера,  меня встретил  наш  курносый  коридорный
Васька, шустрый и лукавый мальчуган. Мы похристосовались. Улыбаясь до ушей и
обнаруживая все свои зубы и десны, Васька сказал мне:
     -- Барышня с пятого номера велела, чтобы вы зашли до ее.
     Я немного удивился. Мы с этой барышней совсем не были знакомы.
     -- Она и записку  вам прислала, -- продолжал  Васька.  -- Вон на  столе
лежит.
     Я  взял  разграфленный  листок,  вырванный из записной  книжки,  и  под
печатной рубрикой "Приход" прочитал следующее:
     391


     "Глубокожамый No 8.
     Если вам свободно и не по Брезгуете очень прошу вас зати ко мне У номер
разговеца свяченой пасхой.
     Извесная вам Зоя Крамаренкова".
     Я  постучал  к  инженеру,  чтобы посоветоваться с  ним. Он стоял  перед
зеркалом и с упорством  всеми  десятью  пальцами  приводил в  порядок  'свои
жесткие, запущенные седины. На нем был лоснившийся сюртук,  видавший виды, и
белый галстук вокруг заношенного, порыжевшего с краю воротничка.
     Оказывается, он тоже получил пригласительную записку. Мы пошли вместе.
     Зоя встретила нас на пороге,  извиняясь  и  краснея. У нее  было  самое
заурядное,  самое  типичное   лицо  русской   проститутки:  мягкие,  добрые,
безвольные губы, нос немного картофелем и  безбровые серые глаза навыкате --
"лупетки".  Но ее  улыбка  --  нынешняя,  домашняя, безыскусственная улыбка,
такая застенчивая, тихая и женственная -- вдруг на мгновение делала лицо Зои
прелестным.
     У нее уже сидели игрок и шоссейный  Карл. Таким образом, за исключением
студента,  здесь  собрались  все  постоянные  обитатели номеров "Днепровская
гавань".
     Комната у нее была именно такая, какой я себе ее представлял. На комоде
пустые бомбоньерки, налепные  картинки,  жирная пудра и щипцы для  волос. На
стенах линялые  фотографии безусых и курчавых фармацевтов,  гордых актеров в
профиль и грозных прапорщиков с обнаженными саблями. На кровати гора подушек
под  тюлевой  накидкой,  но  на  столе,  покрытом  бумагой, вырезанной,  как
кружево,  красовались  пасхи,  кулич,  яйца,  нога  ветчины  и  две  бутылки
какого-то таинственного вина.
     Мы похристосовались с ней щека об щеку, целомудренно и манерно, и  сели
закусывать. Надо  сказать, что все мы в этот час представляли собою странное
и редкое зрелище: четверо мужчин, в конец изжеванных и изглоданных неудачной
жизнью, четверо старых кляч,
     395


     которым в общей сложности было во всяком  случае больше двухсот лет,  и
пятая -- наша  хозяйка  -- уже немолодая русская проститутка, то  есть самое
несчастное, самое глупое и наивное, самое безвольное существо на всей нашей'
планете.
     Но  как  она  была неуклюже  мила, как.  застенчиво  гостеприимна,  как
дружески и деликатно проста!
     --  Получайте, -- ласково  говорила она, протягивая кому-нибудь из  нас
тарелку,  --  получайте  и  кушайте, пожалуйста.  Номер шестой, вы, я  знаю,
больше пиво пьете. Мне Вася рассказывал. Так достаньте около вас под столом.
А вам, господа, я налью  вина. Это  очень хорошее вино. Тенериф. У меня есть
один знакомый пароходчик, так он его постоянно пьет.
     Мы  четверо знали все в  жизни и, конечно, знали, на какие  деньги  был
устроен весь  этот  пасхальный стол вместе с  пивом  и "тенерифом".  Но  это
знание, однако, совсем не коробило и не угнетало нас.
     Зоя рассказывала  о  своих  ночных  впечатлениях. В  Братстве, где  она
отстояла  заутреню, была страшная теснота,  но  Зое удалось  занять  хорошее
место. Чудесно  пел академический хор, а евангелие  читали сами  студенты, и
читали поочередно на всех языках, какие только есть на свете: по-французски,
по-немецки, по-гречески, и даже на арабском языке.  А когда святили на дворе
пасхи и  куличи, то сделалась такая толкотня, что богомольцы перепутали свои
припасы и перессорились.
     Потом  Зоя  задумалась,  развздыхалась  и стала мечтательно  вспоминать
великую неделю у себя в деревне.
     -- Такие мы цветочки собирали, называются "сон", _ синенькие такие, они
первые  из земли  выходят.  Мы делали из  них отвар и красили яйца. Чудесный
выходил синий цвет.
     А чтобы  желтый был цвет, так мы луком яйца обертывали, шелухой,  -- ив
кипяток. А то  еще  разноцветными тряпочками  красили. А потом целую  неделю
ходили  по селу и били  яйцо  об  яйцо. Сначала  носиком, потом  ж..кой, кто
перебьет другого, тот  забирает себе. Один парнишка  достал  где-то в городе
каменное яйцо -- так он всех перекокал. Но когда дознались, в
     396


     чем дело, то у него все яйца отняли, а самого поколотили.
     И целую  святую неделю у нас качели. Одни -- большие посередь села: это
общественные. А то еще отдельно у каждых ворот маленькие качели -- дощечка и
пара веревок. Так всю неделю качаются все  --  мальчишки  и  девчонки, и все
поют: Христос воскресе. Хорошо у нас!
     Мы слушали  ее  молча. Жизнь так долго и  ожесточенно колотила  нас  по
головам, что, казалось, навеки выбила из нас всякие воспоминания  о детстве,
о семье, о матери, о прежних пасхах.
     Между  тем  коленкоровая   занавеска  на  окне  холодно  поголубела  от
рассвета, потом стала темнеть  и  переходить в желтый тон и  вдруг незаметно
стала розовой от отраженного солнца.
     -- Вы не боитесь, господа, я открою окно? -- сказала Зоя.
     Она подняла занавеску и распахнула раму. Вслед за нею и мы  все подошли
к окну.
     Было такое светлое, чистое праздничное утро, как  будто кто-то  за ночь
взял и вымыл заботливыми руками и бережно  расставил по местам и это голубое
небо,  и пушистые белые облака на нем, и высокие старые тополи,  трепетавшие
молодой,  клейкой,  благоухающей  листвой.  Днепр  расстилался  под нами  на
необозримое  пространство  --  синий  и  страшный  у  берегов,  спокойный  и
серебряный вдали. На всех городских колокольнях звонили.
     И вдруг все мы  невольно обернулись. Инженер плакал. Ухватившись руками
за косяк оконной  рамы  и  прижавшись к  нему лбом,  он качал головой и весь
вздрагивал  от  рыданий.   Бог   весть,  что  делалось   в  его  старческой,
опустошенной и израненной душе неудачника. Я  знал его прежнюю жизнь' только
слегка, .по  случайным  намекам:  тяжелая  женитьба  на  распутной  бабенке,
растрата казенных денег, стрельба  из револьвера в любовника жены, тоска  по
детям, ушедшим к матери...
     Зоя жалостно  ахнула, обняла инженера  и положила  его седую, с красной
бугристо;"!  плешью  голову себе  на грудь и стала  тихо гладить его плечи и
щеки.
     397


     -- Ах, миленький, ах  вы,  мой  бедненький, --  говорила она певуче. --
Сама  ведь  я знаю, как трудно вам жить.  Все  вы, как песики заброшенные...
старенькие...  одинокие. Ну, ничего,  ничего... потерпите,  голубчики мои...
Бог даст, все пройдет, и дела поправятся, и все пойдет по-хорошему... Ах вы,
родненький мой...
     С  трудом инженеру  удалось справиться.  Веки  у него  набрякли,  белки
покраснели, а распухший нос стал почти синим.
     -- Чегт! Негвы пгоклятые! Чегт! --  говорил он сердито, отворачиваясь к
стене.
     И по его голосу я слышал, что у него в горле, во рту и в носу еще стоят
едкие невылившиеся слезы.
     Через пять минут мы стали прощаться и все почтительно поцеловали руку у
Зои. Мы с инженером  вышли  последними, и  как  раз  у самых дверей  Зонного
номера на нас наскочил возвращавшийся из гостей студент.
     --  Ага! -- воскликнул  он, улыбаясь и многозначительно вздернув брови.
-- Вы в-вон откуда? Гм... раззз-говелись, значит?
     В тоне  его  голоса  мы  услышали определенную  гнусность.  Но  инженер
великолепно • и  медленно смерил его  взглядом  от сапог до верха фуражки  и
после длинной паузы сказал через плечо тоном непередаваемого презрения:
     -- Сссуслик!





ИСКУШЕНИЕ
     --  Вот вы все говорите: случай, случай... Да ведь в том-то и дело, что
на всякий пустячный случай можно взглянуть поглубже.
     Позвольте заметить, что мне теперь уже шестьдесят лет. А это -- как раз
такой возраст, когда человеку, после всех его  мьжаний, страстей и бурления,
остаются три пути: стяжательство, честолюбие и  философия. Даже, собственно,
два.  Честолюбие,  как-никак,  а все-таки  состоит в стяжании, накоплении  и
расширении мирских или небесных возможностей.
     Философом я себя  назвать, конечно, не смею:  слишком громоздкий  титул
и... как-то не к лицу-с. К тому же всегда .на меня можете цыкнуть: "А покажи
твой багаж и твой аттестат!" Но зато прожил я  жизнь  чрезвычайно большую  и
весьма пеструю. Видел богатство,  и  нищету, и  болезнь,  и войну, и  утрату
близких, и тюрьму, и любовь, и падение, и веру, и безверие. И даже -- хотите
верьте,  хотите  нет,  --  даже  людей  видел.  Это  немудрено,   по-вашему?
Мудрено-с. Чтобы  другого человека рассмотреть и понять, нужно первым долгом
уметь  совершенно  забыть  о  собственной персоне: о том, какое пленительное
впечатление произвожу я на окружающих и сколь я великолепен на лоне природы.
А это мало кто умеет, уверяю вас.
     И вот, грешный человек,  люблю  я на склоне моих  дней поразмышлять над
жизнью. К тому же я теперь
     412


     одинок и стар; ночи-то наши,  стариковские, знаете,  какие  длинные?  А
память и сердце сохранили мне живьем тысячи событий -- своих и всяческих. Но
одно  дело  пережевывать  воспоминания, как  корова  крапиву,  а  другое  --
сопоставлять их умно и с толком. Что я и называю философией.
     Вот мы с  вами  коснулись случая  и  судьбы. Охотно соглашусь  с  вами:
случай бестолков, капризен, слеп, бесцелен, попросту глуп. Но над жизнью, то
есть над миллионами сцепившихся случаев,  господствует  --  я в этом  твердо
уверен -- непреложный закон. Все проходит и опять возвращается, рождается из
малого, из  ничего, разгорается,  мучит, радует, доходит до вершины и падает
вниз, и опять приходит, и опять, и опять, точно  обвиваясь спирально  вокруг
бега  времени. А  этот  спиральный  путь, сделав  в свою очередь многолетний
оборот,  возвращается назад и проходит  над  прежним местом  и  делает новый
завиток -- спираль спиралей... И так без конца.
     Вы,  конечно,  возразите мне, что если бы  этот  закон  на  самом  деле
существовал, -- люди давным-давно открыли бы его и читали бы будущее, как по
какой-нибудь картограмме. Нет, не то. Мы, люди, знаете ли, похожи на ткачей,
посаженных  вплотную  около бесконечно длинной и бесконечно  широкой основы.
Какие-то  краски  перед глазами, цветочки, лазурь, пурпур, зелень, и все это
бежит,  бежит  и  уходит...  но  рисунка,  по  близости  расстояния,  нам не
разобрать. Только людям, стоящим выше жизни, над нами, -- гениальным ученым,
пророкам,. сновидцам, блаженным, юродивым и поэта!М иногда удается уловить в
жизненной  суматохе острым и вдохновенным взором начало гармоничного узора и
предсказать его конец.
     Вы находите,  что я пышно выражаюсь?  Не  правда  ли? Подождите, дальше
будет еще курчавее. Конечно, если вам не скучно...  Впрочем, что же и делать
в 'вагоне, как не болтать?..
     С законом, управляющим  одинаково мудро как течением  созвездий, так  и
пищеварением таракана, я охотно мирюсь, верю ему и благословляю его. Но есть
Некто или Нечто, что сильнее судьбы Г
     Нечто, то  я назвал бы  его законом  логической нелепости  или  нелепой
логичности, как  хотите...  Я не умею выразиться. Если же это  Некто, то это
такой  Дух, перед  которым  наш  библейский  дьявол и  романтический  сатана
оказываются маленькими шутниками и совсем незлобивыми проходимцами.
     Вообразите  себе  власть  над миром, почти божескую, и рядом  отчаянную
мальчишескую  проказливость,  не  ведающую  ни  зла,  ни  добра,  но  всегда
беспощадно жестокую, остроумную и, черт возьми, как-то странно справедливую!
Может быть, вам непонятно? Тогда позвольте высказаться пообразнее.
     Возьмем  Наполеона:  сказочная  жизнь, невероятно грандиозная личность,
неистощимая  власть, -- и, глядь, под  конец: крошечный островишко,  болезнь
мочевого   пузыря,  жалобы  на  пищу  "  докторов,  старческое  брюзжание  в
одиночестве... Конечно, этот жалкий закат был только насмешкой, одной кривой
улыбкой  моего  таинственного  Некто.  Однако  вдумайтесь хорошенько  в  эту
трагическую  биографию,  отбрасывая  толкования   ученых  (у  них  ведь  все
объясняется просто и законно), и вот, не знаю, как вы, но я ясно вижу, что в
ней  уживаются рядом  нелепость  и логичность,  а объяснить этото себе  я не
могу.
     Генерал  Скобелев. Крупная,  красивая  фигура.  Отчаянная  храбрость  и
какая-то  преувеличенная  вера в свою судьбу. Вечная  насмешка  над смертью.
Эффектная  бравада  под убийственным  огнем и  вечное  стремление  к  риску,
какая-то неудовлетворенная  жажда  опасности. И  вот  -- смерть на публичной
кровати, в  захватанном  номере гостиницы, в  присутствии  потаскушки. Опять
повторяю: нелепо, жестоко, но почему-то логично. Как  будто  обе  эти жалкие
смерти  своим   контрастом   округлили,  оттенили,  дорисовали   два  пышных
существования.
     Древние  знали  этого  таинственного  Некто и  боялись  его  (вспомните
Поликратов  перстень),  но они  ошибоч-•но  принимали его  шутки  за зависть
судьбы.
     Уверяю  вас, то  есть не  уверяю, а  я сам  глубоко в этом  уверен, что
когда-нибудь, лет тысяч через  тридцать, жизнь  на нашей земле  станет дивно
прекрасною.
     414


     Дворцы,  сады,  фонтаны...  Прекратится  тяготение над  людьми рабства,
собственности, лжи и  насилия... Конец болезням,  безобразию,  смерти...  Не
будет  больше  ни  зависти,  ни пороков,  ни  ближних,  ни дальних,  --  все
сделаются братьями. И вот тогда-то Он (заметьте, я даже в разговоре  называю
его с большой буквы), пролетая  однажды сквозь мироздание, посмотрит, лукаво
прищурясь, на землю, улыбнется и дохнет на нее, -- и старой, доброй земли не
станет. Жалко прекрасной  пла-иеты, не правда  ли?  Но подумайте  только,  к
какому ужасному,  кровавому,  оргиастическому  концу привела бы эта всеобщая
добродетель тогда, когда люди успели бы ею объесться по горло.
     Впрочем, к  чему .нам  такие пышные примеры, как наша земля, Наполеон и
древние   греки?  Я  сам  улавливал  изредка  проявление  этого   страшного,
неисповедимого  закона при  самых  обыденных обстоятельствах.  Хотите, я вам
расскажу об  одном  простом  случае, где я  въявь  почувствовал  насмешливое
дыхание этого бога?
     Дело было так. Я ехал из Томска в общем вагоне первого класса. Со мной,
в числе соседей,  был молодой путейский инженер, чудесный малый, добродушный
толстяк. Простоватое русское  лицо,  холеное  и круглое,  белобрысый, волосы
ежиком, и  сквозь них просвечивает розовая  кожа...  этакий ласковый, добрый
йорк-.ширчик!  И  глаза у  него  были какого-то  мутно-голубого  поросячьего
цвета.
     Он   оказался   очень   приятным   соседом.   Я   редко   видел   таких
предупредительных людей. Сразу он  уступил мне нижнее место, сам помогал мне
взгромоздить (Мой чемодан на сетку и вообще был так любезен, что становилось
даже немного неловко. На  станциях он запасался провизией и  вином и с милым
радушием угощал попутчиков.
     Я сразу  же заметил, что  в  нем кипит и рвется наружу какое-то большое
внутреннее  счастье  и  что  ему  хочется  видеть вокруг  себя  людей  также
счастливыми.
     Так это  и  оказалось  на самом деле. Через  десять  минут он уже начал
выкладывать предо мной свою  душу. Правда, я  заметил, что при первых же его
излияниях соседи как-то неловко заерзали на своих
     415


     о
     местах  и  уж слишком  преувеличенно-усердно начали наблюдать  дорожные
пейзажи. Впоследствии я узнал, что они слышали этот рассказ по  крайней мере
по десяти раз каждый. Их участи не избег и я.
     Ехал  этот инженер с Дальнего  Востока, где провел пять л'ет, и,  стало
быть, не  виделся пять  лет  со своей семьей, оставленной в Петербурге.  Он,
собственно, рассчитывал пробыть в командировке самое большее год, но сначала
задержала казенная работа, потом подвернулось выгодное  частное предприятие,
потом оказалось невозможным оставить дело, которое стало уж чересчур большим
и прибыльным.  Теперь,  ликвидировав  все дела, он возвращался домой. Где же
тут было  обвинять его  за болтливость: пробыть  пять лет  вдали от  любимой
семьи  и  возвращаться  домой  молодым,  здоровым,  с  большой  удачей  и  с
неиспользованным  запасом любви!  Какой  человек  мог  бы  подавить  в  себе
молчание, .смирить этот страшный зуд нетерпения, которое возрастает с каждым
часом, с каждой сотнею пройденных верст?
     Я скоро  от  него  узнал  все  семейные  подробности.  Его  жену  зовут
Сусанной, или "Оанночкой", а  дочь носит странное имя  "Юрочка". Он  оставил
дочку  трехлетним ребенком. "Воображаю, -- восклицал он, -- теперь совсем уж
барышня, -- невеста!" Узнал я и девическую фамилию его жены, и все бедствия,
которые  они испытали вдвоем, когда он женился,  будучи студентом последнего
курса,  не  имея  даже  двух пар панталон,  и  каким  прекрасным  товарищем,
нянькой, матерью и сестрой была в это время для него жена.
     Он  бил  себя  в  грудь кулаком, краснел  от  гордости, сиял  глазами и
кричал:
     --  Если  бы  вы  знали! Кр-расавица!..  Будете  в  Петербурге,  я  вас
познакомлю.  Непременно заходите ко мне, непременно.  Без всяких церемоний и
отговорок, Кирочная, сто пятьдесят шесть. Я вас  познакомлю,  и вот  вы сами
увидите  мою  старуху.  Королева!  У нас  на  путейских  балах  всегда  была
королевой бала. Ей-богу же, приходите, иначе обидите.
     И  всем  нам  он   раздавал  свои  визитные  карточки,  где  карандашом
зачеркивал свой маньчжурский адрес и
     416


     надписывал петербургский, и  тут же  сообщал, что эта шикарная квартира
была нанята его женою всего лишь год тому назад по его настоянию, когда дела
шибко пошли в гору.
     Да... водопадом из него било! Раза по четыре в день на больших станциях
он посылал  домой телеграммы с ответом, уплаченным на другую большую станцию
или
     •просто в поезд номер такой-то, пассажиру первого
     •класса такому-то. И надо было видеть его в тот момент,
     •когда входил  кондуктор и  возглашал нараспев:  "Телеграмма  пассажиру
первого  класса такому-то".  Уверяю  вас, у  него вокруг лица  образовывался
сияющий
     •нимб,  как  у святых  угодников.  Кондукторов он награждал  по-царски;
впрочем, не  одних только кондукторов. У него была непреодолимая потребность
всех обласкать, осчастливить,  одарить.  Он  и нам  совал на  память  разные
безделушки из сибирских  и  уральских  камней,  вроде  брелоков,  запонок  и
булавок, китайских колечек, нефритовых божков и другие мелочи. Были между
     •ними  ве