овольствие. Я почтительно поцеловал ее
руку. Но тут как раз женский голос крикнул снизу: .
     -- Андросова! Где вы там? Идите, вас ждут ужинать.
     -- До свиданья, Васильев,--сказала она просто и ласково, потом покачала
головой и, уже' уходя, чуть слышно произнесла: -- Ах, бедный вы, бедный...
     Нет,  я  себя вовсе  не  чувствовал бедным  в эту  ми-,  нуту.  Но  мне
казалось, что, если бы она на прощанье коснулась губами моего лба, я бы умер
от счастья!
     134


     Скоро я пригляделся ко всей  труппе. Признаюсь, я и до моего невольного
актерства  никогда  не  был  высокого  мнения  о  провинциальной  сцене.  Но
благодаря  Островскому   в  моем  воображении  все-таки  засели  грубые   по
внешности,  но  нежные  и  широкие  в  душе  Не-счастливцевы, шутоватые,  но
по-своему  преданные искусству  и чувству  товарищества Аркашки... И  вот  я
увидел, что сцену заняли просто-напросто бесстыдник и бесстыдница.
     Все они были бессердечны, предатели и завистники  по  отношению  друг к
другу, без малейшего уважения к красоте и силе творчества, -- прямо какие-то
хамские, дубленые души! И вдобавок  люди поражающего невежества  и глубокого
равнодушия, притворщики, истерически холодные лжецы с бутафорскими слезами и
театральными  рыданиями,  упорно  отсталые  рабы,  готовые  всегда  радостно
пресмыкаться перед началь-ств'ом и перед меценатами... Недаром Чехов сказал,
как-то: "Более актера истеричен только околоточный. Посмотрите,  как они оба
в царский день стоят перед буфетной стойкой, говорят речи и плачут".
     Но  театральные  традиции   хранились  у   нас  непоколебимо.  Какой-то
Митрофанов-Козловский,   как   известно,  перед   выходом  на  сцену  всегда
крестился.  Это всосалось.  И каждый из  наших главных артистов  перед своим
выходом  непременно  проделывал то  же самое и при этом  косил  глазом вбок:
смотрят или нет? И если смотрят, то  наверно уж думают:  как он  суеверен!..
Вот оригинал!..
     Какой-то из этих  проститутов  искусства,  с козлиным голосом и жирными
ляжками, прибил однажды  портного, а в другой раз парикмахера.  И это  также
вошло в  обычай.  Часто  я наблюдал, как  Лара-Ларский  метался по  сцене  с
кровавыми глазами и с пеной на губах' и кричал хрипло:
     -- Данте мне этого портного! Я убью этого портного!
     135 •


     А потом, уже ударив этого портного  и в тайне  души ожидая и побаиваясь
крепкого ответа, он простирал назад руки, дрожал и вопил:
     -- Держите меня! Держите! Иначе я в самом деле сделаюсь убийцей!..
     Но зато как проникновенно они говорили о "святом искусстве"  и о сцене!
Помню  один  светлый,  зеленый  июньский  день.  У  нас  еще  не  начиналась
репетиция.  На сцене было темновато и прохладно.  Из больших актеров  пришли
раньше  всех Лара-Ларский  и  его  театральная жена --  Медведева. Несколько
барышень  и реалистов сидят  в партере. Лара-Ларский ходит взад и  вперед по
сцене. Лицо  его озабочено.  Очевидно, он обдумывает какой-то новый глубокий
тип. Вдруг жена1 обращается к нему:
     -- Саша, насвисти, пожалуйста, этот вчерашний мотив из "Паяцев".
     Он  останавливается, меряет ее с ног до головы выразительным взглядом и
произносит, косясь на партер, бархатным актерским баритоном:
     -- Свистать? На сцене? Ха-ха-ха! (Он смеется горьким актерским смехом.)
Ты  ли это говоришь? Да  разве ты  не знаешь, что  сцена -- это хра-ам,  это
алтарь, на  который мы кладем  все свои лучшие  мысли и желания. И вдруг  --
свистать! Ха-ха-ха...
     Однако  в  этот же  самый  алтарь,  в  дамские  уборные ходили  местные
кавалеристы  и  богатые  бездельники-помещики  совершенно  так   же,  как  в
отдельные  кабинеты  публичного  дома.  На  этот  счет  мы  вообще  не  были
щепетильны. Сколько раз бывало: внутри  виноградной  беседки светится огонь,
слышен женский хохот, лязганье шпор и звон бокалов, а театральный муж, точно
дозорный часовой, ходит взад  и  вперед  по дорожке около входа в темноте  и
ждет,  не  пригласят ли его.  И  лакей,  пронося на высоко  поднятом подносе
судака о-гратен, толкнет его локтем и скажет сухо:
     -- Посторонитесь, сударь.
     А когда его позовут, он будет кривляться, нить  водку с пивом и уксусом
и рассказывать похабные анекдоты из еврейского быта.
     136


     Но все-таки об искусстве они говорили горячо и гордо.  Тимофеев-Сумской
не раз читал лекцию об утерянном "классическом жесте ухода".
     -- Утерян жест классической трагедии!  -- говорил он  мрачно. -- Прежде
как актер уходил? Вот! -- Тимофеев вытягивался во весь рост и подымал кверху
правую руку  со сложенными  в  кулак пальцами,  кроме указательного, который
торчал  крючком.  -- Видите?  --  И  он  огромными медленными шагами начинал
удаляться  к двери. -- Вот что называлось "классическим жестом ухода"! А что
теперь? Заложил ручки в брючки и фить домой. Так-то, батеньки.
     Иногда1 они  любили и новизну, отсебятину.  Лара-Ларский так, например,
передавал о своем исполнении роли Хлестакова:
     -- Нет, позвольте. Я эту  сцену  с  городничим вот как веду. Городничий
говорит, что номер темноват. А я отвечаю: "Да. Захочешь почитать что-нибудь,
например  Максима  Горького, --  нельзя!  Темыно,  тем-мьиго!"  И  всегда...
аплодисмент!
     Хорошо было послушать, как иной  раз разговаривают в подпитии  старики,
например Тимофеев-Сумской с Гончаровым.
     -- Да, брат- Федотушка, не тот ноне актер пошел. Нет, брат, не то-от.
     -- Верно, Петряй.  Не тот. Помнишь, брат, Чар-ского,  Любского!.. Э-хх,
брат!
     -- Заветы не те.
     --  Верно, Петербург. Не те. Не стало уважения к святости искусства. Мы
с тобой, Пека, все-таки жрецами были, а эти... Э-хх! Выпьем, Пекаторис.
     -- А помнишь, брат Федотушка, Иванова-Козель-ского?
     -- Оставь, Петроград, не береди. Выпьем, Куда теперешним?
     -- Куда!
     -- Ку-уда! \
     И вот среди этой мешанины пошлости, глупости,
     пройдошества, альфонсизма, хвастовства, невежества
     и разврата -- поистине служила искусству Андросова,
     такая чистая, нежная, красивая и талантливая. Теперь,
     137



     став старее,  я понимаю, что она так же не чувствовал.! этой грязи, как
белый, прекрасный венчик цветка не чувствует,  что его корни питаются черной
тиной болота.
     XI
     Пьесы  ставились, как  на курьерских. Небольшие  драмы и комедии шли  с
одной репетиции, "Смерть Иоанна Грозного" и "Новый мир" -- с двух, "Измаил",
сочинение  господина Бухарина,  потребовал  трех  репетиций, и  то благодаря
тому,  что  в  нем участвовало около  сорока  статистов  из местных  команд:
гарнизонной, конвойной и пожарной.
     Особенно памятно мне представление "Смерти Иоанна Грозного" --  памятно
по одному глупому и смешному происшествию.  Грозного играл Тимофеев-Сумской.
В парчовой  длинной одежде,  в островерхой  шапке  из  собачьего меха  -- он
походил на  движущийся  обелиск..  Для того  чтобы  придать  грозному,  царю
побольше свирепости, он все время  выдвигал вперед нижнюю челюсть и  опускал
вниз толстую губу, причем вращал глазами и рычал, как никогда.
     Конечно, роли он не знал и читал ее такими стихами, что даже у актеров,
давно  привыкших  к  тому,  что  публика  --  дура  и  ничего  не  понимает,
становились  волосы дыбом. Но особенно отличился он в той сцене, где Иоанн в
покаянном  припадке становится  на  колени  и  исповедуется  перед  боярами:
"Острупился мой ум" и т. д.
     И вот он доходит до слов: "Аки пес смердящий..." Нечего и говорить, что
глаза его были  все время в  суфлерской будке.  На весь театр он произносит:
"Аки!" -- и умолкает. . -- Аки пес смердящий... -- шепчет суфлерша.
     -- Паки! -- ревет Тимофеев.
     -- Аки пес...
     -- Каки!
     -- Аки пес смердящий...
     Наконец ему  удается справиться с текстом. При этом он не  обнаруживает
ни замешательства, ни сму-
     1-38


     щения. Но  со мной -- я в это время стоял около трона -- вдруг случился
неудержимый припадок смеха. Ведь всегда так бывает: когда знаешь, что нельзя
смеяться, -- тогда  именно и овладевает тобою этот  сотрясающий, болезненный
смех.  Я быстро сообразил, что  лучше  всего спрятаться за  высокой  спинкой
трона и  там высмеяться вдоволь. Поворачиваюсь;  иду  торжественной боярской
походкой, едва  удерживаясь  от хохота;  захожу за трон  и... вижу,  что там
прижались к  спинке и трясутся и давятся от беззвучного смеха две  артистки,
Волкова  и Богучарская.  Это было выше моего терпения.  Я выбежал за кулисы,
упал  на бутафорский  диван,  на  мой  диван,  и  стал  по  нему кататься..,
Самойленко, всегда ревниво следивший за мною, оштрафовал меня за это на пять
рублей.
     Да и вообще  этот  спекталь изобиловал приключениями. Я  забыл сказать,
что  у  нас был  актер Романов,  очень  красивый, высокий,  представительный
молодой  человек  на   громкие   и  величественные  второстепенные  роли.  К
сожалению, он  отличался  чрезвычайною  близорукостью, так  что  даже  носил
стекла  по  какому-то  особенному заказу. На  сцене,  без  пенсне,  он вечно
натыкался  на что-нибудь, опрокидывал  колонны, вазы  и  кресла,  путался  в
коврах и падал. Он уже был  давно  известен  тем,  что в  другом городе и  в
другой  труппе,  играя  в  "Принцессе  Грезе"  зеленого  рыцаря,  он  упал и
покатился в своих жестяных латах к рампе, громыхая,  как огромный самовар. В
"Смерти Иоанна Грозного" Романов, однако, превзошел самого себя. Он ворвался
в  дом  Шуйского,  где собрались  заговорщики, с такой стремительностью, что
опрокинул на пол длинную скамью вместе с сидевшими на ней боярами.
     Эти  бояре  были  очаровательны.  Все  они  были  набраны   из  молодых
караимчиков, служивших на местной табачной фабрике. Я выводил их на сцену. Я
небольшого роста, но  самый  высокий из них приходился мне по  плечо. Притом
половина  из этих родовитых  бояр  была в кавказских костюмах с  газырями, а
другая  половина  -- в  кафтанах, взятых  напрокат из местного архиерейского
хора.  Прибавьте  еще  к  этому  мальчишеские  лица с  подвязанными  черными
бородами,
     139



     блестящие черные глаза, восторженно раскрытые рты и застенчиво-неловкие
движения. Публика приветствовала наш торжественный выход дружным ржанием.
     Благодаря  тому, что  мы  ставили  ежедневно  новые  пьесы,  театр  наш
довольно  охотно  посещался. Офицеры и помещики  ходили из-за  актрис. Кроме
того, ежедневно  посылался Харитоненке билет на ложу. Сам он бывал редко  --
не более  двух  раз  за  весь  сезон, но каждый раз присылал по сту  рублей.
Вообще  театр делал  недурные  дела,  и  если  младшим  актерам  не  платили
жалованья,  то  тут  у Валерьянова был такой  же тонкий расчет, как  у  того
извозчика, который  вешал впереди морды своей голодной клячи кусок  сена для
того, чтобы она скорее бежала.
     XII
     Однажды -- не помню  почему  --  спектакля  не было.  Стояла.  скверная
погода. В  десять  часов  вечера я  уже лежал  на  моем диване и  в  темноте
прислушивался, как дождь барабанит в деревянную крышу.
     Вдруг где-то за кулисами послышался шорох, шаги,  потом грохот падающих
стульев.   Я   засветил   огарог,   пошел   навстречу   и   увидел   пьяного
Нелюбова-Ольгина, который беспомощно шарашился в проходе между декорациями и
стеной театра. Увидев меня, он не испугался, но спокойно удивился:
     -- К'кого ч-черта вы тут делаете?
     Я объяснил ему в двух словах.  Заложив руки в  карманы панталон и кивая
длинным носом, он некоторое  время раскачивался  с  носков на каблуки. Потом
вдруг потерял  равновесие, но удержался,  сделав несколько  шагов  вперед, и
сказал:
     -- А п'чему не ко мне?
     -- Мы с вами так мало знакомы...
     -- Чепуха. Пойдем!
     О" взял  меня под руку, и мы пошли  к  нему.  С этого часа и  до самого
последнего  дня моего  актерства  я разделял с  ним его крошечную полутемную
комнатенку, которую он снимал у бывшего с -- ого исправника.
     140


     Этот пьяница и  скандалист,  предмет лицемерного презрения всей труппы,
оказался   кротким,   тихим   человеком,  с   большим   запасом   внутренней
деликатности,  и  отличным  товарищем.  Но  у  него  была  в  душе  какая-то
болезненная,  незалечимая трещина, нанесенная женщиной.  Я никогда, впрочем,
не  мог понять,  в чем суть его неудачного  романа. Будучи пьяным, он  часто
вытаскивал  из своей  дорожной корзинки портрет какой-то  женщины, не  очень
красивой,'  но  и не дурной,  немного  косенькой,  со  вздернутым вызывающим
носиком, несколько провинциальной  наружности. Он то целовал эту фотографию,
то швырял ее на пол, прижимал ее к сердцу и плевал на нее,  ставил ее в угол
на образ и потом капал на нее стеарином. Я не мог также разо-браться, кто из
них кого бросил и о чьих детях шла речь: его, ее или кого-то третьего.
     Ни у него, ни у  меня  денег не было. Он уже давно забрал у Валерьянова
крупную  сумму, чтобы послать ей, и теперь находился в состоянии  крепостной
зависимости,  порвать которую ему  мешала простая  порядочность. Изредка  он
подрабатывал  несколько  копеек  у  местного  живописца   вывесок.  Но  этот
заработок  был большим  секретом от труппы:  помилуйте,  разве  Лара-Ларский
вытерпел бы такое надругание над искусством!
     Наш хозяин -- отставной исправник -- толстый, румяный мужчина в  усах и
с  двойным  подбородком,  был человеком  большого  благодушия. Каждое утро и
вечер, после  того  когда  в доме у него  отпивали чай,  нам приносили вновь
долитый  самовар, чайник со спитым чаем  и сколько угодно  черного хлеба. Мы
бывали .сыты. .
     После  послеобеденного  сна отставной исправник  выходил в  халате" и с
трубкой на улицу  и  садился на  крылечко. Перед тем как идти в театр, и  мы
подсаживались к нему.  Разговор  у нас  шел всегда один  и  тот  же-  о  его
служебных  злоключениях,  о несправедливости высшего  начальства и о гнусных
интригах врагов. Он все советовался с нами,  как  бы это ему  написать такое
письмо  в  столичные  газеты, чтобы его невинность  восторжествовала и чтобы
губернатор с вице-губерна-
     141



     тором,  с нынешним  исправником и с  подлецом-приставом  второй  части,
который и был  главной причиной всех бед,  полетели со своих мест. Мы давали
ему разные  советы,  но  он  только  вздыхал, морщился,  покачивал головой и
твердил:
     -- Эх, не то... Не то, не то... Вот если бы мне найти человека с пером!
Перо бы мне найти! Никаких денег
     не пожалею.
     А у него --  канальи --  были деньги. Войдя однажды к нему в комнату, я
застал его  за  стрижкой купонов. Он  немного  смутился, встал  и  загородил
бумаги спиной и распахнутым халатом. Я твердо уверен, что во время службы за
ним  водились: и  взяточничество,  и  вымогательство, и превышение власти, и
другие поступки.
     По ночам, после  спектакля,  мы иногда бродили с Нелюбовым по  саду.  В
тихой,  освещенной  огнями зелени повсюду уютно стояли белые столики,  свечи
горели  не  колеблясь  в стеклянных  колпачках.  Женщины  и  мужчины  как-то
по-праздничному,  кокетливо и значительно  улыбались  и  наклонялись  друг к
другу. Шуршал песок под легкими женскими ножками...
     -- Хорошо бы  нам найти карася! -- говорил иногда сиплым баском Нелюбов
и поглядывал на меня лукаво
     сбоку.
     Меня  сначала коробило. Я  всегда  ненавидел эту  жадную и  благородную
готовность  садовых актеров  примазываться  к чужим обедам и  завтракам, эти
собачьи,  ласковые, влажные и  голодные  глаза,  эти неестественно-развязные
баритоны  за   столом,  это  гастрономическое   всезнайство,  эту  усиленную
внимательность, эту  привычно-фамильярную  повелительность  с прислугой.  Но
потом, ближе узнав Нелюбова, я понял, что он шутит. Этот чудак был по-своему
горд и
     очень щекотлив.
     Но вышел один смешной и чуть-чуть постыдный
     случай, когда сам карась поймал меня с моим другом
     в кулинарную сеть. Вот это как было.
     Мы с ним выходили последними из уборной после
     представления, и вдруг откуда-то из-за кулис выскочил
     на сцену некто Альтшиллер.., местный Ротшильд,
     142


     еврей,  этакий  молодой,  но  уже  толстый,  очень  развязный,  румяный
мужчина, сладострастного типа, весь в кольцах, цепях и брелоках. Он бросился
к нам.
     -- Ах, боже мой... я уже вот полчаса везде бегаю...
     сбился с ног... Скажите, ради бога, вы не видели Вол
     кову и Богучарскую? :
     Мы  действительно  видели, как эти артистки  сейчас  же после спектакля
уехали  кататься  с  драгунскими  офицерами,  и  любезно  сообщили  об  этом
Альт-шиллеру. Он схватился за голову и заметался по сцене.
     -- Но это же безобразие! У меня заказан ужин! Нет, это просто бог знает
что  такое: дать слово, обещаться и...  Как  это называется, господа,  я вас
спрашиваю?
     Мы молчали.
     Он еще покрутился по сцене,  потом остановился, помялся, почесал нервно
висок, почмокал в раздумье губами и вдруг сказал решительно:
     -- Господа, я вас покорнейше прошу отужинать со мной.
     Мы отказались.
     Но  не тут-то было. Он прилип к нам, как клей синдетикон. Он кидался то
к Нелюбову, то  ко мне, тряс нам руки,  заглядывал умильно в глаза и с жаром
уверял, что он любит искусство. Нелюбов первый дрогнул.
     -- А, черт! Пойдем, в самом деле. Чего там!
     Меценат  повел нас  на главную эстраду и  засуетился.  Выбрал  наиболее
видное место, усадил  нас,  а  сам  все  время  вскакивал,  бегал  вслед  за
прислугой, размахивал  руками  и,  выпив  рюмку доппель-кюммеля, притворялся
отчаянным кутилой. Котелок у "его был для лихости на боку.
     -- Может быть, огуречика? Как это по-русски говорится? Значит, эфто без
огуречика никакая пишшыя не роходит. Так?  А водочки? Пожалуйста, кушайте...
купайте до  конца,  прошу вас. А может  быть,  беф-стро-анов? Здесь  отлично
готовят... Пест! Человек!
     От большого  куска горячего жареного мяса я опьянел, как от вина. Глаза
у меня смыкались. Веранда с
     143


     огнями, с синим  табачным  дымом и  с  пестрой  скачкой болтовни, плыла
куда-то вбок, мимо меня, и я точно сквозь сон слышал:
     .  --  Пожалуйста,  кушайте еще, господа.'.. Не стесняйтесь. Ну,  что я
могу с собой поделать, когда я так люблю искусство!..
     XIII
     Но приближался  момент  развязки. Питание  одним  чаем с черным  хлебом
отзывалось на мне болезненно. . Я стал раздражителен и часто, чтобы сдержать
себя, убегал с репетиций куда-нибудь подальше в сад. Кроме того, я давно уже
распродал все мое белье.
     Самойленко 'продолжал терзать  меня.  Знаете, иногда  бывает в закрытых
учебных заведениях,  что учитель вдруг ни  с  того  ни с  сего  возненавидит
какого-нибудь  замухрышку-ученика:  возненавидит  за  бледность   лица,   за
торчащие  уши, за  неприятную  манеру  дергать плечом,  -- и  эта  ненависть
продолжается целые года.  Так  именно относился ко мне  Самойленко.  Он  уже
успел  оштрафовать  меня  в  общей  сложности  на  пятнадцать  рублей  и  на
репетициях  обращался  со  мною  по  крайней  мере как  начальник  тюрьмы  с
арестантом. Иногда, слушая его грубые замечания, я  опускал  веки и  видел у
себя  перед  глазами  огненные  круги.   Валерьянов  теперь  уже  совсем  не
разговаривал со мной и при  встречах  убегал от меня со скоростью страуса. Я
служил уже полтора месяца и до сих пор получил всего-навсего один рубль.
     Однажды утром я проснулся с больной головой,  с металлическим вкусом во
рту и  с тяжелой,  черной, беспричинной злобой в душе.  В таком настроении я
пошел
     на репетицию.
     Не помню,  что  мы ставили,  но  помню  хорошо, что  в  моей руке  была
толстая,  сложенная  трубкой  тетрадь.  Роль  свою  я  знал,  как и  всегда,
безукоризненно. В ней, между прочим-, стояли слова: "Я это заслужил".
     И вот пьеса доходит до этого места.
     -- Я это заслужил, -- говорю я.
     Но Самойленко подбегает ко мне и вопит:
     144


     -- Ну кто же  так говорит по-русски?  Кто  так говорит? Я это заслужил!
Надо говорить