иальной  обеспеченности  нашего дела (причиной  его  вовсе не  было мое
праздное любопытство). 'Лорд Чальсбери, который уже давно,  как мне кажется,
дарит меня своим доверием, вдруг быстро повернулся на  седле  лицом ко мне и
спросил неожиданно:
     -- Ведь вы знаете мистера Найдстона?
     -- Конечно, сэр.
     -- Не правда ли, прекрасный человек?
     -- Превосходный.
     -- И не правда ли, в деловом смысле сухой и немного формалист?
     --  Да, сэр. Но также и со способностью к большому душевному  подъему и
даже к пафосу.
     606


     -- Вы наблюдательны, мистер- Диббль',  =*- ответил  учитель. -- Да, так
знайте же, что этот  чудак вот уже в продолжение пятнадцати лет  упорно, как
магометанин  в свою Каабу,  верит  в меня и мою  идею. Подумайте только,  он
лондонский  стряпчий. Он не только ничего не берет с  меня за мои поручения,
но недавно предложил мне распоряжаться  его собственным  капиталом, в случае
надобности, как я захочу. Д  я глубоко  уверен в том, что он не единственный
чудак в старой Англии. Поэтому будем бодры.
     12 декабря. В первый раз  лорд Чальсбери обратил  мое внимание на силу,
которая  приводит  в  движение часовой  механизм,  вращающий  лабораторию по
солнцу. Это наивно, просто и остроумно. По  склону кратера потухшего вулкана
скользит вдоль крутых, почти отвесных, рельс базальтовый окованный монолит в
две тысячи пудов  весом,  на стальном тросе  в  мужскую ляжку  толщиной. Эта
тяжесть  приводит  в  движение механизм. Ее работы  хватает  ровно на восемь
часов, а рано утром старый слепой мул поднимает эту часовук) гирю при помощи
другого троса и системы блоков опять наверх без всякого усилия для себя.
     20 декабря. Сегодня  мы долго сидели с лордом  Чальсбери после  обеда в
оранжерее  среди одурманивающего запаха нарциссов, померанцев и тубероз.  За
последнее время патрон очень осунулся, и глаза его-как будто  начали  терять
свой прекрасный  юношеский блеск. Объясняю это переутомлением, потому что мы
в эти  дни очень много работаем.  Я уверен, что он ни о чем не догадывается.
Он вдруг, странно поворачивая, по своему обыкновению, разговор, заговорил:
     --  Наша  с  вами работа  самая бескорыстная и честная  на  свете. Ведь
думать о  счастии  своих  детей или внуков  так  вполне  естественно  и  так
эгоистично. Но  мы  с  вами  думаем  о  жизни  и счастии человечества  таких
отдаленных  времен будущего, в  которых не будут знать не только о нас, но и
наших поэтах, королях и завоевателях, о нашем языке и религии, об очертаниях
и  даже  названиях наших стран.  "Не ближнему, а дальнему", не так ли сказал
ваш  теперешний  любимый  философ?  В  этом  бескорыстном,  чистом  служении
отдаленному
     607



     грядущему я почерпаю свою гордую уверенность и силы.
     3  я н в  а р я. Ездил сегодня в  Квито принимать пришедшие из Лооздона
заказы. С мистером  де  Мои де Риком отношения  становятся холодными,  почти
враждебными.
     Февраль.  Мы сегодня  закончили работу по заключению всех наших труб  в
футляры с  понижающими температуру  растворами. Лед-соль  дает-21°,  твердая
углекислота   плюс  эфир  --   минус   80°,   кислород   --118°,   испарение
углекислоты-130°, атмосферическое давление мы  способны, кажется, развить до
бесконечности.
     Апрель. Мой  помощник  продолжает не на шутку  интересовать  меня.  Он,
кажется, какой-то славянин. Не то русский, не то поляк и, кажется, анархист.
Он интеллигент, хорошо говорит  по-английски,  но, кажется,  предпочитает не
говорить ни  на каком языке, а молчать. Вот его  наружность: он высок,  худ,
сутуловат в плечах; волосы  прямые  и длинные и так падают  на лицо, что лоб
имеет форму трапеции,  суженной кверху; нос, вздернутый кверху, с огромными,
открытыми, волосатыми,  но  очень нервными  ноздрями. А  глаза у него ясные,
серые,  до  безумия  дерзкие. Он  слышит  и понимает все,  что мы  говорим о
счастии  будущих  поколений,  и  часто  усмехается  добродушно-презрительной
улыбкой, которая напоминает  мне выражение  лица большого старого  бульдога,
наблюдавшего развозившихся той-терьеров. Но к учителю он относится -- это  я
не только знаю, но  чувствую всей душой --  с безграничным обожанием. Совсем
наоборот  поступает мой коллега де Мон  де Рик. Он часто говорит учителю  об
идее жидкого солнца с таким неестественным восторгом, что я вчуже краснею от
стыда и боюсь, не насмехается ли электротехник над патроном. Но он ничуть не
интересуется  им,  как человеком,  и самым  неприличным  образом и  именно в
присутствии его жены пренебрегает  его  положением мужа и хозяина дома, хотя
это у него выходит, вероятно, против расчета и здравого смысла, под влиянием
исказившейся воли, а может быть, и ревности.
     608


     М а и. Да здравствуют три талантливых поляка -- Врублевский, Ольшевский
и  Витковский и  завершивший  их опыты  Дэвар. Сегодня мы,  обратив гелий  в
жидкое состояние и мгновенно уменьшив давление, довели температуру в главном
цилиндре до  --272°, и стрелка электрических весов впервые подвинулась не на
один,  а на целых пять  миллиметров. Безмолвно, в одиночестве, я  становлюсь
пред вами на колени, дорогой мой наставник и учитель.
     26 июня. По-видимому, де Мон де Рик поверил  в жидкое солнце, и  теперь
-- уже без слащавого  заигрывания  и наигранного восхищения. По крайней мере
сегодня  за обедом он отличился удивительной .фразой. Он сказал, что, по его
мнению, жидкому солнцу предстоит громадная будущность в качестве взрывчатого
вещества или приспособления для мин и огнестрельных ружей.
     Я возразил, правда, довольно грубо, на немецком языке:
     --  Так говорит прусский лейтенант. Но лорд Чальсбери возразил кратко и
примирительно:
     -- Мы мечтаем не о разрушении, а о созидании.
     27  и  ю  н  я. Пишу  впопыхах, и  руки у меня дрожат.  Вчера  ночью  я
задержался  в  лаборатории до двух часов. Была спешная работа  по  установке
охладителей. Я  возвращался  к себе.  Очень  ярко светил месяц. На  мне были
теплые  сапоги  из  тюленьей  кожи, и  шаги мои  по обледенелой  дорожке  не
издавали никакого звука. Дорога у меня  шла все время в тени. Почти  у самых
моих дверей я остановился, потому что услышал голоса.
     -- Зайдите  же, дорогая Мери, ради бога, зайдите ко мне хоть на минуту.
Почему  вы  каждый раз  боитесь этого?  И  каждый  раз убеждаетесь, что вашп
страхи напрасны?
     Я тотчас же увидал их обоих при ярком,  южном свете луны. Он обнимал ее
за  талию, а  ее  голова  покорно лежала на его плече. О,  как они оба  были
прекрасны в это мгновение!
     609



     -- Но ваш товарищ... -- робко произнесла леди Чальебери.
     -- Какой  же он мне товарищ? -- беспечно рассме* ялся де Мон де Рик. --
Это  только  скучный и сентиментальный сурок, который  каждый день аккуратно
ложится спать  в десять часов, чтобы проснуться в шесть. Мисс Мери,  идемте,
умоляю вас.
     И оба  они, не размыкая объятий, взошли на  крыльцо, освещенное голубым
сиянием луны, и скрылись за дверью.
     28 июня, вечером. Сегодня утром я пришел к  мистеру де- Мон де Рику, не
принял  его  протянутой  руки,  не сел  на указанный им стул  и  сказал  ему
спокойно:
     -- Сэр, я должен высказать вам свое мнение о вас. Я полагаю, сэр, что в
том месте, где мы должны  бы были с вами работать  радостно и самоотверженно
на  пользу  человечества,  вы  ведете себя  самым  недостойным  и бесстыдным
образом. Вчера в два часа ночи я видел, как вы вошли к себе домой.
     --  Вы  подглядывали,  негодяй?--закричал  деМон  де Рик,  и глаза  его
заблестели фиолетовым огнем, как у кошки ночью.
     -- Нет, я  сам очутился в наиболее  неприятном положении,  какое только
может придумать воображение. Я не выдал своего присутствия единственно из-за
того>,  чтобы не  причинить страданий не вам, а другому человеку. И  это тем
более дает мне право сказать вам теперь один на один, что вы, сэр, настоящий
подлец и гадина.
     -- Вы заплатите мне за это кровью, с оружием в руках, -- крикнул де Мон
де Рик, вскакивая и разрывая ворот своей сорочки.
     -- Нет, --  твердо ответил я. -- Во-первых, у  нас  к этому нет повода,
кроме того, что я назвал вас подлецом, но без свидетелей, а второе, вот что:
я нахожусь при деле огромной, мировой важности и не считаю возможным уйти от
него из-за вашей дурацкой пули, пока дело не  дойдет до конца. В-третьих, не
проще ли вам сейчас же, захватив  лишь необходимый багаж, сесть  на  первого
попавшегося мула, спуститься вниз, в
     610


     Квито, а затем прежней дорогой вернуться в гостепри-' имную Англию? Или
и там вы украли чью-нибудь честь или чьи-нибудь деньги, господин подлец?
     Он прыгнул к  столу и судорожно схватил с него хлыст  из гиппопотамовой
кожи.
     -- Я изобью вас, как собаку! -- заревел он.
     Тогда  во  мне  проснулась  старая  боксерская   школа.  Не  давая  ему
опомниться, я обманул его левой рукой,! а кулаком правой нанес быстрый  удар
в нижнюю че-| люсть между ухом и подбородком. Он завыл, завер-:  телся,  как
волчок, и из носу у него хлынула черная кровь.
     Я вышел.
     29 и ю н я. -- Отчего я сегодня не видел  целый  день мистера де Мон де
Рика? -- вдруг спросил лорд Чальсбери.
     -- Кажется, ему нездоровится, -- ответил я, внимательно глядя в землю.
     Мы сидели с ним на северном  склоне вулкана. Было девять часов  вечера,
луна  еще  не  исходила.  Около  нас  стояли  два  негра  носильщика  и  мой
таинственный помощник Петр. На спокойной  темной синеве неба едва рисовались
тонкие линии электрических проводов, установленных нами за сегодняшний день.
А на большом возвышении,  сооруженном  из  камня,  покоился приемник  No  6,
прочно укрепленный среди  базальтовых глыб и готовый каждую секунду привести
в движение затворы.
     -- Приготовьте шнур,  -- приказал лорд  Чальсбери, -- прокатите катушку
вниз,   я   слишком  устал  и  взволнован,  поддержите  меня,  помогите  мне
спуститься.  Вот  здесь  как  будто  хорошо.  И  мы  не  рискуем  ослепнуть.
Подумайте,  дорогой Диббль, подумайте, милый мой  мальчик, сейчас мы с вами,
во имя  славы  и радости будущего  человечества, озарим  весь  мир солнечным
светом, сгущенным в газ. АПо! Зажгите стопин.
     Быстро побежала  вверх огненная змея  пороховой нитки и скрылась вверху
над нами, за краем глубокого  уступа, под которым мы сидели. Мой напряженный
слух уловил мгновенное щелканье соединившихся контактов и пронзительный визг
моторов. По нашим расчетам, солнечный газ должен был выходить из кювета,
     611



     рядом  последовательных  взрывов, приблизительно  около  шести тысяч  в
секунду.  И в тот же момент над  нами взошло ослепительное солнце, навстречу
которому зашелестели внизу  деревья, зарозовели облака,  засверкали  дальние
крыши и  окна домов города Квито и громким криком разразились  наши домашние
петухи в поселке.
     А когда свет так же мгновенно погас, как и  загорелся, учитель  щелкнул
секундомером, посветил на него карманным электрическим фонариком и сказал:
     -- Время горения одна  минута одиннадцать секунд. Это настоящая победа,
мистер Диббль. Ручаюсь вам, что через год  мы наполним громадные  резервуары
жидким и  густым, как ртуть, золотым солнцем  и  заставим  его светить  нам,
греть нас и еще приводить в движение все наши машины.
     А  когда мы вернулись около полуночи домой,  то  мы узнали, что за наше
отсутствие  леди Чальсбери  и мистер де 'Мон де Рик  еще засветло, тотчас же
после  нашего ухода, пошли  как  будто  для  прогулки,  а  потом на  заранее
оседланных мулах спустились вниз, в Квито.
     Лорд Чальсбери и тут остался верен себе. Он ска
     зал без. горечи, но с печалью и страданием: ^
     -- Ах, зачем они  не сказали мне об этом? Зачем ложь? Разве я не видел,
что они любят друг друга? Я не стал бы им мешать.
     Тут  кончаются  мои  записки,  впрочем,  так попорченные  водою,  что-я
восстановил их лишь  с большим трудом и не совсем ручаюсь за их точность. Да
и в дальнейшем  я не  ручаюсь за свою память. Ведь это и  всегда так бывает:
чем ближе к развязке, тем путаннее воспоминания.
     Около двадцати пяти дней мы напряженно работали в лаборатории, наполняя
все  новые и  новые кюветы золотым  солнечным газом. За это  время мы успели
придумать  остроумные  регуляторы  к  нашим солнцепри-емникам.  Мы  снабдили
каждый из них часовым механизмом и таким же простым указателем времени, как
     612


     у будильника. Перемещая известным  образом указатели трех  циферблатов,
мы  достигли  возможности получить  свет  через  любой  промежуток  времени,
растянуть время его горения  и  его  интенсивность  от  слабого получасового
мерцания  до  мгновенного взрыва  --  все зависело от  часового  завода.  Мы
работали без увлечения,  точно нехотя, но надо сказать, что  этот период был
самым  плодотворным  за  все время моего пребывания на Каямбэ.  Но  все  это
окончилось внезапно, фантастично и страшно.
     Однажды, в начале августа, ко мне в  лабораторию зашел лорд  Чальсбери,
еще более усталый  и постаревший, чем в предыдущие  дни;  он  сказал  мне  с
брезгливым спокойствием:
     -- Милый друг, я чувствую, что близится моя смерть, и во мне проснулись
старые предрассудки. Хочу умереть и быть похороненным в Англии. Оставляю вам
немного  денег, все дома,  машины,  землю и  мастерские. Денег  вам  хватит,
соразмерно с теми расходами,  которые я имел, года  на два-три. Вы  моложе и
энергичнее  меня, и, может быть,  у вас  что-нибудь выйдет.  Милый  наш друг
мистер Найдстон поддержит  вас  с  радостью  в  любую  минуту.  Подумайте же
хорошенько.
     Этот человек  давно стал  мне  дороже  отца,  матери,  брата, жены  или
сестры. И поэтому я ответил ему с глубоким убеждением:,
     -- Дорогой сэр, я не оставлю вас ни на одну секунду.
     Он обнял меня и поцеловал в лоб.
     На другой  день он  созвал всех  служащих  и, заплатив  каждому из  них
двухгодовое жалованье, сказал, что  дело его на  Каямбэ пришло к концу и что
всем им он приказывает сегодня же спуститься с Каямбэ вниз, в долины.
     Они   ушли  веселые,  неблагодарные,  предвкушавшие   сладкую  близость
пьянства и  разврата  в бесчисленных  притонах, которыми кишит  город Квито.
Один лишь мой помощник, молчаливый славянин,-- не то албанец,
     613



     не то сибиряк, -- долго не хотел уходить от своего хозяина. "Я останусь
при  вас до моей или вашей смерти", -- сказал он. На лорд Чальсбери поглядел
на него убедительно, почти строго, и сказал:
     -- Я еду в Европу, мистер Петр.
     -- Все равно, и я с вами. ,
     -- Но ведь вы знаете, что вам грозит там, мистер Петр.
     -- Знаю. Веревка. И, однако, все равно я не покину  вас. Я  все время в
душе смеялся над вашими сентиментальными заботами о счастии людей миллионных
столетий, но никому не говорил  об этом,  но, узнавши  близко вас самого,  я
также узнал, что чем ничтожнее человечество, тем ценнее человек, и поэтому я
привязался к вам,  как старый,  бездомный, озлобленный, го-лодный, шелудивый
пес  к первой руке, приласкавшей его  искренно. И поэтому же я  остаюсь  при
вас. Баста.
     Я  с  изумлением  и  с восторгом глядел на этого  человека, которого  я
раньше считал окончательно не способным на какие-нибудь возвышенные чувства.
Но учитель сказал ему мягко и повелительно:
     -- Нет, вы уйдете. И сейчас же. Мне дорога ваша дружба, мне дорога ваша
неутомимая работа.  Но я еду умирать  к  себе  на  родину. И ваши  возможные
страдания только отяготят мой уход из  мира. Будьте мужчиной, Петр. Возьмите
деньги, обнимите меня на прощание, и расстанемся.
     Я  видел, как они  обнялись и  как суровый Петр  несколько  раз  горячо
поцеловал  руку  лорда  Чальсбери,  а  потом  бросился  прочь   от  нас,  не
оборачиваясь назад, почти бегом, и скрылся за ближайшими зданиями.
     Через три дня мы  шли на знакомом мне пароходе "Гонзалес" из Гваякиля в
Панаму.  Море  было  неспокойно,  но  ветер   дул   попутный,  и  в  подмогу
слабосильной машине  капитан  распорядился поставить  паруса.  Мы  с  лордом
Чальсбери все  время не покидали каюты. Его  состояние внушало мне серьезные
опасе-
     614
     Я поглядел на учителя: он, закрыв лицо руками, плакал...


     ния, и временами я даже думал, что он мешается в уме.  Я глядел на него
с беспомощной жалостью. Особенно поражало меня то, что  через каждые две-три
фразы он непременно возвращался мыслями  к  оставленному им на Каямбэ кювету
No 216 и  каждый раз, вспоминая о нем,  твердил,  стискивая руки: "Неужели я
забыл,  ах,  неужели я  мог  забыть?" Но  потом речь  его  становилась опять
печальной и возвышенной.
     -- Не  думайте, --  говорил он, -- что маленькая личная драма заставила
меня сойти  с  того пути трудов, упорных изысканий  и вдохновений, который я
терпеливо  прокладывал  в   течение  всей  моей  сознательной   "жизни.   Но
обстоятельства дали  толчок моим размышлениям.  За последнее время я  многое
передумал и переоценил,  но только в иной плоскости,  чем раньше. Если бы вы
знали, как тяжело в шестьдесят пять лет перестраивать  свое мировоззрение. Я
понял, вернее,  почувствовал, что не  стоит будущее человечество ни  забот о
нем,  ни  нашей  самоотверженной  работы.  Вырождаясь  с  каждым  годом, оно
становится все более дряблым, растленным и жестокосердым. Общество подпадает
власти самого жестокого деспота в мире -- капитала.  Тресты,  играя  в своих
публичных  притонах  на  мясе,  хлебе, керосине,  сахаре,  создают поколения
сказочных  полишинелей-миллиардеров  и  рядом миллионы  голодных оборванцев,
воров и убийц. И так будет вечно. И моя идея продлить солнечную  жизнь земли
станет достоянием кучки негодяев, которые будут  править  ею или употреблять
мое жидкое солнце на  пушечные снаряды и бомбы безумной силы... Нет, не хочу
этого... Ах, боже мой,  этот кювет! Ах, неужели я  забыл!  Неужели! -- вдруг
воскликнул лорд Чальсбери, хватаясь за голову.
     -- Что вас так тревожит, дорогой учитель? -- спросил я.
     -- Видите ли, милый  Генри... Я опасаюсь того, что •  сделал маленькую,
но,-- может, очень роковую...
     Больше я  ничего не  слышал. На  востоке вдруг вспыхнуло огромное,  как
вселенная,  золотое, огненное  пламя.  И  небо  и  море  точно  потонули  на
мгновение в нестерпимом сиянии. Тотчас же вслед за этим оглуши-
     615


     тельный гром и какой-то горячий вихрь свалил меня на палубу.
     Я  потерял сознание и пришел  в  себя, только  услышав  над собою голос
учителя.
     -- Что? -- спрашивал лорд Чальсбери. -- Вас ослепило?
     -- Да, я ничего не вижу, кроме радужных кругов  перед глазами. Ведь это
катастрофа,  профессор?  Зачем  вы сделали или допустили это?  И разве вы не
предвидели этого?
     Но он мягко положил мне на плечо свою маленькую прекрасную белую руку и
сказал  глубоким  нежным  голосом  (и  от  этого  прикосновения  и  от этого
уверенного тона его слов я сразу стал спокоен):
     -- Неужели  вы  не  верите мне?  Подождите, зажмурьте  крепко  глаза  и
закройте их ладонью  правой руки и держите так, пока я не перестану говорить
или пока  у  вас не пройдет в  глазах световое мелькание,  потом, прежде чем
открыть глаза,  наденьте очки, которые  я вам  сейчас сую в  левую руку. Это
очень  сильные консервы.  Слушайте, мне казалось, что  вы успели узнать меня
гораздо лучше за это короткое  время, чем знали меня самые близкие люди. Уже
ради только вас, моего настоящего друга, я не взял бы на свою совесть такого
жестокого и бесцельного опыта,  который грозит  смертью нескольким  десяткам
тысяч  людей. Да и  то  сказать,  чего стоит  существование  этих развратных
негров, пьяных индейцев и вырождающихся  испанцев? Образуйся сейчас на месте
республики Эквадор с  ее сплетнями, торгашеством и революциями сплошная дыра
в  преисподнюю, от  этого ни на грош ни потеряют  ни наука, ни искусство, ни
история.  Немножко жаль моих умных, терпеливых,  милых  мулов. Правда, скажу
вам по совести, я ни на секунду не