пустила его, но  с тех пор  уже
много дней подряд видела она повсюду -- во дворце, в храме, на улицах -- два
влюбленных, покорных, тоскующих глаза, которые покорно провожали ее.
     Темные  брови  царицы  сдвинулись,  и  ее  зеленые длинные  глаза вдруг
потемнели  от страшной  мысли. Едва  заметным движением  руки  она приказала
кастрату опустить вниз опахало и сказала тихо:
     -- Выйдите все. Хушай, ты пойдешь и позовешь  ко мне Элиава, начальника
царской стражи. Пусть он придет один.
     305


XI
     Десять  жрецов  в белых одеждах, испещренных красными пятнами, вышли на
середину  алтаря.  Следом за  ними  шли  еще двое  жрецов, одетых  в женские
одежды. Они должны  были изображать  сегодня  Неф-тис и Изиду,  оплакивающих
Озириса.  Потом из  глубины алтаря  вышел некто в белом хитоне  без  единого
украшения, и глаза всех женщин и мужчин с  жадностью приковались к нему. Это
был-  тот   садаый  пустынник,  который   провел  десять   лет   в   тяжелом
подвижническом искусе на горах  Ливана и  нынче должен был  принести великую
добровольную   кровавую  жертву  Изиде.   Лицо   его,  изнуренное   голодом,
обветренное и обожженное, было строго и бледно, глаза сурово опущены вниз, и
сверхъестественным ужасом повеяло от него на толпу.
     Наконец  вышел и  главный  жрец  храма, столетний  старец с  тиарой  на
голове,  с  тигровой  шкурой на  плечах,  в  парчовом  переднике, украшенном
хвостами шакалов.
     Повернувшись к молящимся,  он старческим голо* сом, кротким и дрожащим,
произнес:
     --  Сутон-ди-готпу. (Царь  приносит жертву.)  И  затем,  обернувшись  к
жертвеннику, он принял  из рук помощника  белого голубя с  красными лапками,
отрезал  птице  голову,  вынул у  нее из груди  сердце  и  кровью ее окропил
жертвенник и священный нож. После небольшого молчания он возгласил:
     -- Оплачемте Озириса, бога Атуму, великого Ун-Нофер-Онуфрия, бога Она!
     Два кастрата в женских одеждах  -- Изида и Неф-тис-  тотчас  же  начали
плач гармоничными тонкими голосами:
     "Возвратись  в  свое   жилище,  о  прекрасный  юноша.  Видеть  тебя  •-
блаженство.
     Изида заклинает тебя, Изида, которая была зачата с тобою в одном чреве,
жена твоя и сестра.
     Покажи нам снова лицо твое,  светлый бог.  Вот Нефтис, сестра твоя. Она
обливается слезами и в го-• рести рвет свои волосы.
     11"
     307


     В  смертельной  тоске  разыскиваем  мы  прекрасное  тело твое.  Озирис,
возвратись в дом свой!"
     Двое  других жрецов присоединили к первым свои голоса. Это Гор и Анубис
оплакивали  Озириса,   и  каждый  раз,  когда  они  оканчивали   стих,  хор,
расположившийся на ступенях лестницы, повторял его торжественным и печальным
мотивом.
     Потом,  с  тем  же  пением, старшие  жрецы вынесли  из святилища статую
богини, теперь уже не закрытую наосом. Но черная мантия, усыпанная золотыми*
звездами,  окутывала богиню с  ног до головы,  оставляя  видимыми  только ее
серебряные ноги,  обвитые змеей, а над головою серебряный диск, включенный в
коровьи  рога. И  медленно, под звон кадильниц и систр,  со  скорбным плачем
двинулась процессия богини Изиды со ступенек алтаря, вниз, в храм, вдоль его
стен, между колоннами.
     Так собирала богиня разбросанные члены  своего  супруга, чтобы  оживить
его при помощи Тоота и Ану-биса:
     "Слава городу Абидосу, сохранившему прекрасную голову твою, Озирис.
     Слава тебе, город Мемфис, где нашли мы правую  руку великого бога, руку
войны и защиты.
     И  тебе,  о  город  Саис,  скрывший  левую  руку  светлого  бога,  руку
правосудия.
     И   ты   будь   благословен,   город   Фивы,   где   покоилось   сердце
Ун-Нофер-Онуфрия".
     Так  обошла  богиня  весь  храм,  возвращаясь  назад  к  алтарю, и  все
страстнее  и   громче  становилось   пение  хора.  Священное   воодушевление
овладевало жрецами и  молящимися. Все части тела  Озириса нашла Изида, кроме
одной, священного' Фаллуса, оплодотворяющего материнское  чрево, созидающего
новую вечную жизнь. Теперь приближался самый великий акт в мистерии .Озириса
и Изиды...
     -- Это ты, Элиав? -- спросила царица юношу, который тихо вошел в дверь.
     В темноте ложи он беззвучно  опустился к ее ногам и прижал к губам край
ее платья. И царица почувствовала, что он плачет от восторга, стыда и же-
     308


     лания. Опустив руку на его курчавую жесткую голову, царица произнесла:
     -- Расскажи мне,  Элиав, все, что ты знаешь о царе и об этой девочке из
виноградника.
     -- О, как ты его любишь, царица! -- сказал Элиав с горьким стоном.
     -- Говори... --.приказала Астис.
     -- Что я могу тебе сказать, царица? Сердце мое разрывается от ревности.
     -- Говори!
     -- Никого еще  не любил царь, как ее. Он не расстается с ней ни на миг.
Глаза его  сияют  счастьем.  Он  расточает  вокруг себя милости и дары.  Он,
авимелех  и  мудрец, он,  как  раб,  лежит около ее  "or  и,  как собака, не
спускает с нее глаз своих.
     -- Говори!
     -- О, как  ты терзаешь меня, царица!  И она...  она -- вся  любовь, вся
нежность и  ласка! Она  кротка и стыдлива,  она ничего  не видит и не знает,
кроме своей  любви. Она не возбуждает  ни в ком  ни  злобы,  ни ревности, ни
зависти...
     -- Говори! --  яростно простонала  царица, и, вцепившись своими гибкими
пальцами  в черные кудри Элиава,  она притиснула его  голову  к своему телу,
царапая его лицо серебряным шитьем своего прозрачного хитона.
     А в  это  время  в алтаре  вокруг изображения  богини,  покрытой черным
покрывалом,  носились  жрецы и  жрицы  в  священном исступлении,  с криками,
похожими на лай, под звон тимпанов и дребезжание систр.
     Некоторые  из них стегали себя многохвостыми плетками из кожи носорога,
другие наносили себе короткими ножами в  грудь и  в плечи  длинные  кровавые
раны, третьи пальцами разрывали себе рты, надрывали себе уши и царапали лица
ногтями. В середине этого бешеного хоровода у  самых ног богини кружился  на
одном месте с непостижимой быстротой  отшельник с гор  Ливана в  белоснежной
развевающейся одежде. Один верховный жрец оставался  неподвижным.  В руке он
держал священный жертвенный
     * 309


     нож из эфиопского обсидиана, готовый передать его в  последний страшный
момент.
     --  Фаллус! Фаллус! Фаллус!  -- кричали в экстазе обезумевшие жрецы. --
Где твой Фаллус, о светлый бог!  Приди, оплодотвори богиню! Грудь ее томится
от желания! Чрево ее, как пустыня в жаркие летние месяцы!
     И вот страшный, безумный, пронзительный крик на мгновение заглушил весь
хор. Жрецы быстро  расступились,  и все  бывшие  в  храме увидели ливанского
отшельника,  совершенно  обнаженного,  ужасного  своим  высоким,  костлявым,
желтым  телом.  Верховный  жрец  протянул  ему нож. Стало  невыносимо тихо в
храме.  И он, быстро нагнувшись,  сделал какое-то движение, выпрямился  и  с
воплем боли и  восторга вдруг бросил к  ногам богини  бесформенный  кровавый
кусок мяса.
     Он  шатался. Верховный  жрец  осторожно  поддержал его,  обвив рукою за
спину, подвел его к изображению Изиды, бережно накрыл его черным  покрывалом
и оставил так на несколько мгновений, чтобы он втайне, невидимо  для других,
мог запечатлеть на устах оплодотворенной богини свой поцелуй.
     Тотчас же вслед за  этим его положили на  носилки  и унесли  из алтаря.
Жрец-привратник вышел  из  храма.  Он ударил деревянным молотком в громадный
медный  круг,  возвещая  всему миру  о  том,  что  свершилась великая  тайна
оплодотворения богини. И высокий поющий звук меди понесся над Иерусалимом.
     Царица  Астис,  еще  продолжая  содрогаться всем  телом, откинула назад
голову  Элиава.  Глаза ее горели напряженным  красным  огнем. И она  сказала
медленно, слово.за словом:
     --  Элиав,  хочешь,  я сделаю тебя  царем Иудеи и Израиля? Хочешь  быть
властителем над всей Сирией и Месопотамией, над Финикией и Вавилоном?
     -- Нет, царица, я хочу только тебя...
     --  Да,  ты  будешь моим властелином. Все  мои  ночи будут принадлежать
тебе. Каждое мое слово, каждый мой взгляд,  каждое дыхание  будут твоими. Ты
знаешь  пропуск. Ты пойдешь сегодня во дворец  и  убьешь их.  Ты  убьешь  их
обоих! Ты убьешь их обоих!
     310


     Элиав хотел что-то сказать. Но царица притянула  его к себе и прильнула
к его  рту своими жаркими  губами  и  языком. Это  продолжалось'  мучительна
долго.  Потом,  внезапно  оторвав  юношу  от себя,  она  сказала  коротко  и
повелительно:
     -- Иди;
     -- Я иду, -- ответил покорно Элиав.
     XII
     И была седьмая ночь великой любви Соломона.
     Странно тихи и  глубоко нежны  были  в эту ночь ласки  царя и Суламифи.
Точно  какая-то  задумчивая  печаль,   осторожная   стыдливость,  отдаленное
предчувствие окутывали легкою тенью их слова, поцелуи и объятия.
     Глядя в окно на небо, где ночь уже побеждала догорающий вечер, Суламифь
остановила свои глаза на яркой голубоватой звезде,  которая трепетала кротко
и нежно.
     -- Как называется эта звезда, мой возлюбленный? -- спросила она.
     --  Это  звезда  Сопдит,  -- ответил царь.  --  Это  священная  звезда.
Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на ней после  смерти
тела.
     -- Ты веришь этому, царь?
     Соломон не ответил. Правая рука  его была под головою Суламифи, а левою
он обнимал ее, и  она чувствовала его ароматное дыхание на себе, на волосах,
на виске. .
     -- Может быть, мы увидимся там с тобою, царь,  после того как умрем? --
спросила тревожно Суламифь.
     Царь опять промолчал.
     ! -- Ответь мне что-нибудь, возлюбленный, -- робко попросила Суламифь.
     Тогда царь сказал:
     1 --  Жизнь  человеческая коротка,  но  время  бесконечно,  и  вещество
бессмертно.  Человек  умирает  и утучняет гниением своего тела землю,  земля
вскарм-
     311


     ливает  колос, колос приносит зерно; человек поглощает хлеб и питает им
свое  тело.  Проходят  тьмы  и  тьмы-тем веков, все  в мире  повторяется, --
повторяются люди,  звери,  камни,  растения.  Во  многообразном  круговороте
времени и вещества повторяемся и мы  с тобою,  моя возлюбленная. Это так  же
верно, как и то, что если мы с тобою наполним большой мешок доверху  морским
гравием и бросим в  него всего лишь один драгоценный сапфир, то,  вытаскивая
много раз из  мешка, ты все-таки рано или поздно извлечешь и  драгоценность.
Мы с тобою встретимся, Суламифь,  и мы не узнаем друг друга, но с тоской и с
восторгом  будут  стремиться  наши  сердца  навстречу,  потому  что  мы  уже
встречались с  тобою, моя кроткая, моя прекрасная Суламифь, но  мы не помним
этого.
     -- Нет, царь, нет! Я помню. Когда ты стоял  под окном моего дома и звал
меня: "Прекрасная  моя, выйди,  волосы мои полны ночной росою!" --  я узнала
тебя,  я вспомнила тебя, и радость и страх овладели моим сердцем. Скажи мне,
мой  царь, скажи,  Соломон: вог, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать
свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь?
     И, прижимая ее к своей груди, царь прошептал, взволнованный:
     -- Не  говори так никогда...  Не говори так, о Сула-мкфь1  Ты избранная
богом, ты настоящая, ты царица души моей.... Смерть не коснется тебя...
     Резкий медный  звук вдруг  пронесся  над Иерусалимом. Он долго заунывно
дрожал  и  колебался в  воздухе, и  когда  замолк, то  долго еще  плыли  его
трепещущие отзвуки.
     -- Это в храме Изиды окончилось таинство, -- сказал царь.
     -- Мне  страшж>, прекрасный мой! -- прошептала Суламифь. -- Темный ужас
проник  в мою душу...  Я не  хочу -- смерти... Я еще  не успела  насладиться
твоими объятиями... Обоими меня... Прижми меня к себе крепче... Положи меня,
как печать, на'сердце твоем, как печать на мышце твоей!..
     312


     --  Не  бойся смерти,  Суламифь! Так же сильна, как и смерть, любовь...
Отгони грустные мысли... Хочешь, я расскажу тебе о  войнах Давида, о пирах и
охотах фараона  Суссакима? Хочешь ты услышать одну  из  тех сказок,  которые
складываются   в  стране  Офир?..  Хочешь,   я  расскажу   тебе   о  чудесах
Вакрамадитья?
     -- Да, мой  царь. Ты  сам  знаешь, что, когда я слушаю тебя, сердце мое
растет от радости! Но я хочу тебя попросить о чем-то...
     --  О Суламифь, -- все,  что хочешь!  Попроси у меня мою жизнь  --  я с
восторгом отдам  ее  тебе.  Я  буду  только жалеть, что  слишком малой ценой
заплатил за твою любовь.
     Тогда Суламифь улыбнулась  в темноте от  счастья  и, обвив царя руками,
прошептала ему на ухо:
     --  Прошу  тебя,  когда   наступит   утро,  пойдем  вместе  туда...  на
виноградник... Туда,  где  зелень и  кипарисы  и кедры,  где  около каменной
стенки ты взял руками  мою душу... Прошу  тебя об этом,  возлюбленный... Там
снова окажу я тебе ласки мои...
     В упоении поцеловал царь губы своей милой.
     Но Суламифь вдруг встала на своем ложе и прислушалась.
     -- Что с тобою, дитя мое?.. Что испугало тебя? -- спросил Соломон.
     -- Подожди, мой милый... сюда идут... Да... Я слышу шаги...
     Она замолчала. И было так тихо, что они различали биение своих сердец.
     Легкий  шорох послышался  за дверью, и вдруг она распахнулась  быстро и
беззвучно.
     -- Кто там? -- воскликнул Соломон.
     Но  Суламифь уже спрыгнула  с ложа, одним движением метнулась навстречу
темной фигуре человека  с блестящим мечом  в руке.  И тотчас же,  пораженная
насквозь коротким,  быстрым ударом,  она со слабым,  точно удивленным криком
упала на пол.
     Соломон  разбил  рукой  сердоликовый  экран,  закрывавший  свет  ночной
лампады. Он увидал  Элиава, который  стоял  у двери, слегка наклонившись над
телом девушки, шатаясь, точно пьяный. Молодой воин
     313


     под взглядом Соломона поднял голову и, встретившись глазами с гневными,
страшными  глазами царя, побледнел и  застонал. Выражение отчаяния  и  ужаса
исказило' его черты. И вдруг, согнувшись,  спрятав в плащ голову,  он робко,
точно испуганный шакал, стал  выползать  из комнаты. Но  царь остановил его,
сказав только три слова:
     -- Кто принудил тебя?'
     Весь трепеща и щелкая зубами, с глазами, побелевшими от страха, молодой
воин уронил глухо:
     -- Царица Астис...
     -- Выйди,  -- приказал Соломон.  -- Скажи  очередной страже,  чтобы она
стерегла тебя.
     Скоро по бесчисленным комнатам дворца забегали люди с огнями. Все покои
осветились. Пришли врачи, собрались военачальники и друзья царя.
     Старший врач сказал:
     --  Царь,  теперь не  поможет ни  наука, ни бог.  Когда  извлечем  меч,
оставленный в ее груди, она тотчас же умрет.
     Но в это время Суламифь очнулась и сказала со спокойною улыбкой:
     -- Я хочу пить.
     И, когда  напилась,  она  с нежной,  прекрасной улыбкою остановила свои
глаза  на царе и уже больше не  отводила их; а он стоял на коленях  перед ее
ложем,  весь обнаженный, как и она, не замечая, что его колени купаются в ее
крови и что руки его обагрены алою кровью.
     Так, глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила с трудом
прекрасная Суламифь:
     -- Благодарю тебя,  мой царь, за все: за твою любовь, за твою  красоту,
за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому
источнику. Дай мне поцеловать  твои  руки, не отнимай их от моего рта до тех
пор., пока последнее дыхание не отлетит от  меня. Никогда не было и не будет
женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой  царь,  мой  возлюбленный,  мой
прекрасный.  Вспоминай изредка о  твоей  рабе,  о  твоей обожженной  солнцем
Суламифи.
     314


     И царь ответил ей глубоким, медленным голосом:'
     -- До тех пор, пока люди будут  любить  друг друга, пока красота души и
тела  будут самой лучшей и  самой сладкой мечтой в мире, до тех пор, клянусь
тебе,  Суламифь, имя  твое  во многие века будет произноситься с умилением и
благодарностью.
     К утру Суламифи не стало.
     Тогда царь  встал,  велел дать  себе  умыться и надел  самый  роскошный
пурпуровый хитон, вышитый золотыми  скарабеями,  и  возложил  на свою голову
венец из кроваво-красных рубинов.  После этого он  подозвал к  себе  Ванею и
сказал спокойно:
     -- Ванея, ты пойдешь и умертвишь Элиава. Но старик закрыл лицо руками и
упал ниц перед царем.
     -- Царь, Элиав -- мой внук!
     -- Ты слышал меня, Ванея?
     -- Царь, прости  меня, не угрожай мне своим гневом, прикажи это сделать
кому-нибудь  другому.  Элиав, выйдя из дворца, побежал в храм и схватился за
рога жертвенника. Я стар, смерть моя близка, я  не смею взять на  свою  душу
этого двойного преступления.
     Но царь возразил:
     -- Однако,  когда я  поручил  тебе умертвить моего брата Адонию,  также
схватившегося за священные рога жертвенника, разве ты ослушался меня, Ванея?
     -- Прости меня! Пощади меня, царь!
     -- Подними лицо твое, -- приказал Соломон.
     И когда Ванея поднял голову и увидел глаза царя, он быстро встал с пола
и послушно направился к выходу.
     Затем,  обратившись  к  Ахиссару, начальнику и  смотрителю  дворца,  он
приказал:
     --  Царицу  я не хочу предавать смерти,  пусть  она живет, как хочет, и
умирает,  где хочет.  Но никогда  она  не увидит  более моего лица. Сегодня,
Ахиссар, ты снарядишь караван и проводишь царицу до гавани в Иаффе, а оттуда
в Египет, к фараону Суссакиму. Теперь пусть все выйдут.
     315


     И, оставшись один лицом к лицу с телом Сула-мифи, он долго глядел на ее
прекрасные черты. Лицо ее было  бело, и никогда оно не  было так красиво при
ее жизни. Полуоткрытые  губы, которые  всего час тому назад целовал Соломон,
улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще  влажные, чуть-чуть поблескивали
из-под них.
     Долго  глядел царь на свою мертвую возлюбленную, потом тихо прикоснулся
пальцами  к ее лбу, уже "ачавшему терять теплоту жизни,  и медленными шагами
вышел из покоя.
     За   дверями   его   дожидался  первосвященник  Аза-рия,  сын  Садокии.
Приблизившись к царю, он спросил:
     -- Что нам делать с телом этой женщины? Теперь суббота.
     И вспомнил царь, как много лет тому назад скончался его отец и лежал на
песке,  и уже начал быстро разлагаться. Собаки, привлеченные запахом падали,
уже бродили  вокруг него с горящими от голода и  жадности  глазами. И, как и
теперь, спросил его первосвященник, отец Азарии, дряхлый старик:
     -- Вот  лежит твой отец, собаки могут растерзать  его  труп... Что  нам
делать? Почтить ли память царя и осквернить субботу,  или соблюсти  субботу,
но оставить труп твоего отца на съедение собакам?
     Тогда ответил Соломон:
     -- Оставить. Живая собака лучше мертвого льва.
     И когда теперь, после слов первосвященника, вспомнил он  это, то сердце
его сжалось от печали и страха.
     Ничего не ответив первосвященнику, он пошел дальше, в залу судилища.
     Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и  Ахия, уже лежали на
циновках, по обе стороны трона, держа  наготове свертки папируса, тростник и
чернила. При входе  царя они встали и поклонились ему до  земли. Царь же сел
на  свой  трон  из слоновой кости  с золотыми украшениями, оперся локтем  на
спину золотого льва и, склонив голову на ладонь, приказал:
     316


     -- Пишите!
     "Положи меня, как печать, на сердце твоем, как перстень на руке  твоей,
потому  что крепка, как смерть, любовь, и жестока, как  ад, ревность: стрелы
ее -- стрелы огненные".
     И, помолчав так долго, что писцы в тревоге затаили дыхание, он сказал:
     -- Оставьте меня одного.
     И весь день, до первых вечерних теней, оставался
     • царь один на один со своими мыслями, и никто не
     осмелился войти в громадную, пустую залу судилища.


МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ
     Море в  гавани  было грязно-зеленого  цвета, а  дальняя песчаная  коса,
которая  врезалась  в него на горизонте,  казалась нежно-фиолетовой. На молу
пахло тухлой рыбой и смоленым канатом. Было шесть часов вечера.
     На  палубе прозвонили в третий раз.  Пароходный гудок засипел, точно он
от простуды никак не мог сначала выдавить из