чат какие-то черные, отягощенные снегом прутья, и  сквозь
них  слабо рисуются  далекие  крыши, нахлобучившиеся,  точно  белые  толстые
шапки,  над низенькими синими  домишками, а  еще дальше,  за железнодорожным
мостом,  густо алеет  между белым  снегом  и темным небом тоненькая  полоска
зари.
     Праздники  выбили  подпрапорщика  из  привычной  наладившейся  колеи  и
отуманили его  мозг  своей светлой, тихой, задумчивой грустью. Утром он спал
до одиннадцати часов, спал насильно,  спал в счет будущих и прошедших буден,
спал  до  тех пор,  пока у  него не распухла голова,  не осип голос,  а веки
сделались  красными и тяжелыми. Ему даже казалось, что он видел в первый раз
в своей жизни какой-то сон, но припомнить его не смог, как ни старался.
     После  чая  он  надел праздничные сапоги французского лака  и бесцельно
гулял  по  городу,  заложивши руки в карманы. Зашел для чего-то в отворенный
ко-
     360


     стел и посидел немного на  скамейке. Там было пусто, просторно, холодно
и гулко. Орган протяжно повторял одни и те же три  густые ноты, точно он все
собирался и  никак  не  мог  окончить  финал мелодии. Пять-шесть стариков  и
десяток старух, все  похожие  на нищих, уткнувшись в молитвенники, тянули  в
унисон  дребезжащими  голосами  какой-то бесконечно  длинный  хорал.  "Панна
Мария, панна  Мария, кру-у-ле-е-ва", --  расслышал подпрапорщик  слова и про
себя внутренне  усмехнулся  с  пренебрежением.  Слова  чужого  языка  всегда
казались  ему такими нелепыми  и  смешными,  точно  их  произносят так себе,
нарочно, для баловства, вроде того, как семилетние дети иногда  ломают язык,
выдумывая  диковинные созвучия: "каляля-маляля-паляля". И  обстановка чужого
храма--кисейные  занавески  на  открытом  алтаре,  дубовая  резная  кафедра,
скамейки, орган, раскрашенные статуи, бритый ксендз, звонки, исповедальня --
все это не возбуждало в нем никакого уважения, и он чувствовал себя так, как
будто бы зашел в никому не принадлежащий, большой и холодный каменный сарай.
"Молятся, а сидят! -- подумал он презрительно. -- Сволочь!"
     Он презирал все, что не входило в обиход его узкой жизни или чего он не
понимал. Он презирал науку, литературу, все  искусства и культуру,  презирал
столичную  жизнь,  а  еще  больше заграницу,  хотя  не  имел о них  никакого
представления,  презирал бесповоротно всех  штатских,  презирал  прапорщиков
запаса с высшим  образованием, гвардию и генеральный  штаб, чужие религии  и
народности,  хорошее воспитание и даже простую  опрятность, глубоко презирал
трезвость,   вежливость  и  целомудренность.  Он  был  из  семинаристов,  но
семинарии не окончил, и так как ему не удалось занять пса-ломщичьей вакансии
в большом городе, то он и поступил  вольноопределяющимся  в полк и, с трудом
окончив юнкерское училище, сделался подпрапорщиком. Теперь ему было двадцать
шесть  лет. Он был высокого роста, лыс, голубоглаз, прыщав и  носил  длинные
светлые прямые усы.
     Из костела он зашел к  поручику Штейну, поиграл  с ним в шашки  и выпил
водки. У Штейна все лицо было
     361


     изуродовано давнишней запущенной болезнью.  Старые зажившие язвы белели
лоснящимися рубцеватыми пятнами, на новых были  приклеены черные кружочки нз
ртутного  пластыря; никого из молодых офицеров не  удивляло и  не  коробило,
когда Штейн вслух называл эти украшения мифологическими прозвищами:  поцелуй
Венеры, удар шпоры Марса, туфелька Дианы и т. д. Прежде, только что выйдя из
военного  училища, он был очень красив -- милой белокурой, розовой, стройной
красотой  холеного мальчика из  хорошего дома.  Но  и  теперь  он  продолжал
считать  себя красавцем: длительное, ежедневное разрушение лица было ему так
же незаметно,  как  влюбленным супругам  -- новые черты постепенной старости
друг в друге.
     Штейн,  поминутно  подходя  к  зеркалу, оправлял  заклейки  на  лице  и
ожесточенно бранил  командира полка,  который  на днях  посоветовал ему  или
лечиться  серьезно,  или  уходить из  полка. Штейн находил  это  подлостью и
несправедливостью  со  стороны  полковника.  Весь полк болен этой  же  самой
болезнью. Разве Штейн виноват в том, что она  бросилась ему именно в лицо, а
не в  ноги или не  на мозг, как другим? Это  свинство!  В  третичном периоде
болезнь вовсе не заразительна -- это всякий дурак  знает. А  службу он несет
не хуже любого в полку.
     Он долго, все  повторяя, говорил об этом. Потом стал жаловаться Слезкин
на  свою  участь:  на нищенское под-прапорщичье  содержание,  на то, что его
привлекают к суду за разбитие барабанной перепонки  у рядового Гре-ченки, на
то, что его вот уже четвертый год маринуют з звании подпрапорщика,  и на то,
что к нему придирается ротный командир, капитан Бутвилович. При том оба пили
водку и закусывали поджаренным, прозрачным свиным салом.
     II
     К двум часам подпрапорщик вернулся домой.  Вестовой принес ему обед  из
ротного котла:  горшок  жирных  щей, крепко заправленных  лавровым  листом и
красным перцем, и пшенной каши в деревянной миске. Подавая
     362


     на стол,  вестовой .уронил хлеб, и  Слезкин дважды ударил  его по лицу.
Денщик же таращил на него большие бесцветные глаза  и старался не  моргать и
не мотать головой при ударах.
     Из носа у него потекла кровь.
     -- Поди умойся, болван! -- сердито крикнул на него подпрапорщик.
     За  обедом  Слезкин выпил  в одиночку  очень много водки и  потом,  уже
совершенно насытившись, все еще продолжал через силу медленно и упорно есть,
чтобы хоть этим убить время. После обеда он лег спать с таким ощущением, как
будто бы его живот был туго, по самое горло, набит крупным,  тяжелым  мокрым
песком.
     Спал  он до сумерек. Он  и  теперь еще чувствует  от сна легкий  озноб,
вместе  с  тупой,  мутной  тяжестью  во  всем  теле, и  каждую минуту зевает
судорожно, с дрожью.
     Аристотель,  о, о, о,  о-ный, Мудрый философ,  Мудрый  философ,  Продал
пантало, о, о, о-ны --
     поет  подпрапорщик  старинную,  семинарскую   песню  и  лениво,   двумя
аккордами  вторит себе на гитаре, которую он выпросил на  время праздников у
батальонного  адъютанта,  уехавшего в город. Равнодушная,  терпеливая  скука
окутала его душу. Ни одна мысль не проносится в его  голове,  и нечем занять
ему пустого времени, и некуда идти, и  жаль бестолково уходящих  праздников,
за  которыми  опять  потянется  опротивевшая  служба,  и  хочется, чтобы  уж
поскорее прошло это длительное праздничное томление.
     Читать  Слезкин  не  любит.  Все,  что пишут в  книгах, -- неправда,  и
никогда ничего подобного не бывает в жизни. Особенно то, что пишут  о любви,
кажется ему наивной  и слащавой  ложью,  достойной всякого, самого  срамного
издевательства.  Да он  и не помнит ровно  ничего  из  того, что он пробовал
читать,  не  помнит ни заглавия, ни  сути, разве  только  смутно  вспоминает
иногда военные рассказы Лавра Короленки  да  кое-что из сборника армянских и
еврейских анекдотов. В свободное
     363


     время он  охотней перечитывает  Строевой устав и Наставление к обучению
стрельбе.
     Прродал пантало, о, о, оны За сивухи штоф, За сивухи што-о-оф.
     "Напрасно я завалился после обеда, -- думает подпрапорщик и  зевает. --
Лучше бы мне было пройтись по  воздуху, а сейчас бы лечь --  вот время бы  и
прошло  незаметно.  Господи,  ночи какие  длинные! Хорошо теперь в городе, в
собрании.  Бильярд... Карты... Светло... Пиво  пьют,  всегда  уж  кто-нибудь
угостит...  Арчаков-ский анекдоты рассказывает и представляет жидов... Эх!..
Пойти бык кому-нибудь? Нанести визит?"  -- соображает подпрапорщик  и опять,
глядя в снежное окно, зевает, дрожа головой и плечами. Но пойти не к кому, и
он сам это хорошо знает. Во всем местечке только и общества, кроме офицеров,
что  ксендз, два священника  местной  церкви,  становой  пристав и несколько
почтовых  чиновников. Но ни  у  кого изнихСлезкин  не бывает: чиновников  он
считает гораздо ниже себя,  а у пристава он в прошлом  году на пасхе  сделал
скандал.  Правда,  в  третьем году подпрапорщик  Ухов  уговорил  его сделать
визиты окрестным попам и помещикам, но сразу же вышло нехорошо. Приехали они
в  незнакомый польский дом, засыпанный снегом, и прямо ввалились в гостиную,
и тут же стали раскутывать башлыки, натаяв вокруг  себя лужи. Потом пошли ко
всем по очереди представляться, суя лопаточкой мокрые, синие, холодные руки.
Потом  сели  и  долго  молчали,  а  хозяева  и  другие  гости,  также молча,
разглядывали их с изумлением. Ухов, наконец, крякнул, покосился на пианино и
сказал:
     -- А мы больше туда, где, знаете, фортепиано...' Опять все  замолчали и
молчали чрезвычайно долго. Вдруг Слезкин, сам не зная зачем, выпалил:
     -- А я психопат! -- И умолк.
     Тогда хозяин дома, породистый поляк высокого роста,  с орлиным носом  и
пушистыми седыми усами, подошел к ним и преувеличенно-любезно спросил:
     -- Може, Панове хотят закусить с дороги?
     361


     И он проводил их во флигель к своему  управляющему, а  тот --  крепкий,
как бык, узколобый, коренастый мужчина -- в полчаса напоил подпрапорщиков до
потери сознания и бережно доставил на помещичьих лошадях в местечко.
     Да и непереносно тягостно для Слезкина сидеть в многолюдном обществе  и
молчать в ожидании,  пока позовут к закуске. Ему совершенно непостижимо, как
это  люди целый час  говорят, говорят,  --  и  все про разное,  и так  легко
перебегают с мысли на мысль. Слезкин если и говорит когда, то только о себе:
о том, как  заколодило ему с  производством, о том,  что он сшил себе  новый
мундир, о подлом отношении  к нему ротного  командира, да и этот разговор он
ведет только за водкой.  Чужой смех ему  не смешон, а досаден,  и всегда  он
подозревает, что  смеются  над  ним.  Он и сам понимает,  что  его  унылое и
презрительное молчание в обществе  тяготит и раздражает всех присутствующих,
и потому, как дико-застенчивый, самолюбивый и, несмотря на внешнюю грубость,
внутренне  трусливый  человек, он  не  ходит в гости, не  делает  визитов  и
знается только с двумя-тремя холостыми, пьющим офицерами:
     Цезарь, сын отва, а, а, аги, И Помпеи герой, И Помпеи герой, Прродавали
шпаа, а, аги Тою же ценой, Тою же цено-о-ой.
     В  сенях  хлопает дверь и что-то  грохочет,  падая.  Вхо-. дит денщик с
лампой. Он воротит голову от света и жмурится.
     -- Это ты там что уронил? -- сердито спрашивает Слезкин.
     Денщик испуганно вытягивается.
     -- Так что тибаретка упала.
     -- А что еще надо прибавить? -- грозно напоминает подпрапорщик.
     -- Виноват, ваше благородие... Тибаретка упала, ваше благородие.
     Лицо денщика выражает животный страх и напряженную готовность к побоям.
От удара за обедом и кро-
     365


     вотечения  нос у него  посинел и распух. Слезкин  смотрит на денщика  с
холодной ненавистью.
     --  Тибаретка!  --  хрипло передразнивает он его.  --  Ссволлочь!  Неси
самовар, протоплазма.
     От  тоски  ему хочется  ударить  денщика  сзади,  по  затылку, но  лень
вставать. И он  без всякого удовольствия  тянет все тот  же, давно надоевший
мотив:
     Папа Пий девя, я, ятый И десятый Лев, И десятый Лев...
     Денщик приносит  самовар.  Подпрапорщик  пьет чай вприкуску до тех пор,
пока в чайнике не  остается лишь светлая  теплая  водица. Тогда  он запирает
сахар и осьмушку чая в шкатулку на ключ и говорит денщику:
     -- Тут еще осталось. Можешь допить. Денщик молчит.
     -- Ты! Хам! -- рявкает на него Слезкин. -- Что надо сказать?
     -- Покорно  благодарю, ваше  благородие! --  торопливо  лепечет солдат,
помогая подпрапорщику надеть шинель.
     -- Забыл? Ссвинния! Я т-тебя выучу. Подыми перчатку, холуй!
     По  его  званию,  его  надо   бы   величать   всего   только  "господин
подпрапорщик", но  он  раз  навсегда приказал вестовому называть  себя "ваше
благородие".  В  этом  •самовозвеличении есть  для Слезкина  какая-то тайная
прелесть.
     ш
     Он выходит на улицу. Круглая зеркальная луна стоит над местечком. Из-за
темных плетней лают собаки. Где-то далеко на дороге звенят бубенчики. Видно,
как на железнодорожном мосту ходит часовой.
     "Что бы такое сделать?"  -- думает Слезкин.  Ему вспоминается, как  три
года  тому  назад   пьяный  поручик  Тиктин  добрался  вброд  до  полосатого
пограничного столба, на котором с одной стороны написано "Россия",
     366


     а  на другой  "Oesterreich"  ', зачеркнул  мелом, несмотря на  протесты
часового, немецкую надпись и надписал сверху: "Россия". "Да, вот  это  было,
что  называется, здорово пущена  пуля! -- улыбается с удовольствием Слезкин.
-- Взял и одним почерком пера завоевал целое государство.  Двадцать суток за
это просидел  на  гауптвахте  в  Киеве.  Молодчага.  Сам  начальник  дивизии
хохотал. А то бы еще хорошо взять  прийти  в  роту и скомандовать: "В ружье!
Братцы, вашего подпрапорщика обидели жиды. Те жиды, которые распяли Христа и
причащаются  на  пасху  кровью  христианских  мальчиков. Неужели вы, русские
солдаты,  потерпите подобное надругательство над честью офицерского мундира?
За мной! Не оставим камня на камне от проклятого жидовского кагала!"
     -- Эх! -- глубоко и жалостно вздыхает Слезкин. -- Или вот, если бы бунт
какой-нибудь случился... усмирение...
     Он  поворачивает  на  главную улицу. Густая  черная  толпа  с  веселыми
криками  и смехом  валит ему  навстречу. "Ишь  чертова жидова!"  -- думает с
ненавистью  подпрапорщик. Слышатся звуки  нестройной  музыки и  глухие удары
бубна.  Что-то  вроде балдахина  на  четырех  палках  колышется  над толпой,
постепенно   приближаясь.  Впереди,   стесненные   людьми,  идут  музыканты.
Кларнетист  так смешно засунул  себе в рот пищик, точно  он его  насасывает,
щеки его  толстого лица надуваются и опадают, голова неподвижна, но глаза  с
достоинством вращаются  налево и направо. Долговязый скрипач, изогнув  набок
свою худую, обмотанную  шарфом шею, прижался подбородком к скрипке и на ходу
широко  взмахивает смычком. Тот  же, который играет на  бубне, высоко поднял
кверху свой  инструмент  и  приплясывает,  и  вертится,  и делает  смеющимся
зрителям забавные гримасы.
     Подпрапорщик останавливается. Мимо него быстро пробегают, освещаемые на
секунду светом  фонаря,  женщины,  мужчины, дети, старики и старухи. Молодые
женщины все до одной красивые и все смеются, и часто,
     (Австрия" (нем.).
     367



     проносясь мгновенно мимо Слезкина, прекрасное лицо, с блестящими белыми
зубами и радостно сияющими глазами, поворачивается  к нему ласково и весело,
точно эта милая женская улыбка предназначается именно ему, Слезкину.
     --   А-а!  И  вы,   пане,  пришли  посмотреть  на  свадьбу?  --  слышит
подпрапорщик знакомый голос.
     Это  Дризнер,  подрядчик,  поставляющий  для  батальона  мясо  и дрова,
маленький, толстенький, подслеповатый,  но очень зоркий и живой  старикашка.
Он  выбирается из  толпы, подходит  к  Слезкину  и  здоровается  с  ним.  Но
подпрапорщик  делает  вид,  что не  замечает протянутой  руки  Дризнера. Для
человека,  который не сегодня-завтра может стать  обер-офицером, унизительно
Подавать руку еврею.
     -- Ну, не правда ли, какой веселый шлюб? -- говорит несколько смущенно,
но  все-таки  восторженно  подрядчик.  --  Шлюб,  это  по-нашему  называется
свадьба. Молодой Фридман -- знаете галантерейный и посудный магазин?  -- так
он берет за себя  вторую дочку Эп-штейна. Шестьсот  рублей приданого! Накажи
меня бог, шестьсот рублей наличными!
     Подпрапорщик презрительно кривит губы. Шестьсот рублей! В полку офицеру
нельзя до двадцати восьми лет жениться иначе, как внеся реверс в пять тысяч.
А  если он, Слезкин, захочет, он  и все  десять тысяч  возьмет,  когда будет
подпоручиком. Офицеру всякая на шею бросится.
     Свадебное шествие переходит  через площадь и  суживается кольцом  около
какого-то  дома,  ярко  и  подвижно  чернея  на  голубом  снеге.  Слезкин  с
подрядчиком  машинально  идут  туда   же,  пропустив  далеко   вперед   всех
провожатых.
     --  А может, пану  любопытно поглядеть на  самый шлюб?  --  заискивающе
спрашивает Дризнер, заглядывая сбоку и снизу в лицо подпрапорщика.
     Гордость борется в душе Слезкина со скукой. И он спрашивает неуверенно:
     -- А это... можно?
     --  Ох, да  сколько  заугодно.  Вы  прямо  доставите  им  удовольствие.
Пойдемте, я вас проведу.
     368


     -- Неловко... незнаком... -- мямлит Слезкин.
     -- Пожалуйста,  пожалуйста.  Без всяких церемо-ниев.  Эпштейн -- так он
даже швагер '  моему брату. Прошу вас, идите только за мной. Постойте трошки
вот тутечки. Я тольки пройду на минуточку в дом и зараз вернусь.
     Через  небольшое  время  он выбирается  из толпы в  сопровождении  отца
невесты  -- полного,  румяного,  седобородого  старика,  который  приветливо
кланяется и дружески улыбается Слезкину.
     --  Пожалуйста,  господин офицер. Очень, очень приятно. Вы не поверите,
какая это  для  нас  честь.  Когда  у  нас  такое  событие, мы рады  всякому
порядочному гостю. Позвольте, я пройду вперед.
     Он  боком  буравит толпу, крича  что-то  по-еврейски  на  публику  и не
переставая время от  времени издали улыбаться и делать пригласительные жесты
Слезкину.
     Дризнер, очень довольный тем, что он входит  на свадьбу с такой  видной
особой, как подпрапорщик, почти офицер, тянет Слезкина за рукав и шепчет ему
на ухо:
     -- А у пана есть деньги? Слезкин морщится.
     -- Разве тут надо платить за вход?
     -- Ой, пане, -- какое же за вход! Но вы знаете... Там вам вина поднесут
на подносе... потом музыкантам... и там еще что... Позвольте вам  предложить
три  рубля?  Мы потом  рассчитаемся.  Я  нарочно  даю  вам мелкими. Ну,  что
поделаешь, если уж такой у нас глупый обычай... Проходите вперед, пане.
     1У
     Свадебный  бал   происходил  в  большом   пустом   сарае,   разделенном
перегородкой   на  две   половины.  Раньше  :  здесь  помещался  склад  яиц,
отправляемых за границу.
     Вдоль   стен,  вымазанных   синей   известкой,   стояли   скамейки,   в
передней'комнате несколько  стульев и стол для музыкантов, в  задней десяток
столов, составленных
     1 Шурин (от нем. Schwager).
     13 А, Куприн, г. 4 ' 369



     в  длинный  ряд  для ужина,--  вот  и вся обстановка. Земляной пол  был
плотно  утрамбован. По  стенам  горели  лампы. Было очень светло и тепло,  и
черные стекла окон покрылись испариной.
     Дризнер подбежал к  музыкантам и что-то  шепнул им. Дирижер с флейтой в
руках   встал,  шлепнул  ладонью  по  столу   и  крикнул:  "Ша!"   Музыканты
изготовились,  кося  на него глазами.  "Ейн,  цвей,  дрей!"  --  скомандовал
дирижер. И вот, приложив флейту ко рту, он одновременно взмахнул и головой и
флейтой. Музыка грянула какую-то первобытную польку.
     Но, проиграв  восемь тактов, музыканты вдруг опустили свои инструменты,
и все хором запели тот же мотив в унисон, козлиными фальшивыми голосами, как
умеют петь одни только музыканты:
     Па-н Слезкин, добрый пан, Добрый пан, добрый пан, Музыкантам гроши дал,
Гроши дал, гроши дал...
     --  Ну, вы им  дайте  что-нибудь, пане,  --  шепнул  ДриЗ'Нер, хитро  и
просительно прищуривая глаз.
     -- Сколько же? -- спросил угрюмо Слезкин.
     -- Пятьдесят... ну, тридцать копеек... Сколько уж сами захочете.
     Подпрапорщик  великодушно  швырнул  на  стол три серебряные  монеты  по
гривеннику.
     Уже много было народу в  обеих комнатах, но все прибывали новые  гости.
Почетных и  богатых людей встречали  тем  же тушем, что  и  Слезкина.  Между
прочим,  пришел   шапочно  знакомый  Слезкину  почтовый  чиновник  Миткевич,
постоянный  посетитель  всех  свадеб,  "балков"  и "складковых"  вечеринок в
окрестностях, отчаянный танцор и  ухаживатель, светский молодой  человек. Он
был в рыжей барашковой папахе набекрень, в николаевской шинели с капюшоном и
с собачьим воротником, с дымчатым пенсне на носу. Выслушав хвалебный туш, он
вручил дирижеру рубль и