ведь  ты  единственный  оставшийся  в  живых  Майнау,  на
благородство которого я по лагаюсь с полным сознанием  и  гордостью,  потому
что оно составляет  характеристическую  черту  нашего  рода...  Кстати,  мне
пришло на ум пересмотреть бумаги, посредством которых дядя Гиз-берт на  одре
болезни объяснился с  окружавшими  его  лицами...  Я  живо  вспомнил  его  в
Волькерсгаузене, когда увидел его великолепный портрет, написанный масляными
красками, и с ужасом заметил, что он очень пострадал от  сырости  и  пыли  и
теперь требует реставрации. Читая его бумаги,  кажется,  будто  слышишь  его
прощальное приветствие.
   - Ты можешь видеть их. Но разве ты этого сейчас желаешь?
   - Они, верно, сохраняются в ящике редкостей? - небрежно  заметил  Майнау,
указывая на письменный стол в стиле рококо. -  Если  бы  ты  потрудился  его
отпереть...
   Гофмаршал торопливо встал со своего кресла, ковыляя,  побрел  к  столу  и
отпер ящик, в котором сохранялась записка графини Трахенберг. Осторожно взял
он своими тонкими пальцами розовую бумажку и с коварной улыбкой  показал  ее
герцогине.
   - Блаженные воспоминания, ваше высочество,  душистый  розовый  листок,  и
больше ничего, а между тем он стоил мне несколько  тысяч!  -  воскликнул  он
смеясь и бросил записку назад в ящик; после того  он  вынул  сверток  бумаг,
перевязанный черной лентой. - Вот, мой друг!  -  сказал  он,  передавая  его
Майнау, который тотчас же развязал его.
   - А  вот  тут  наверху  лежит  распоряжение  дяди  Гизберта  относительно
Габриеля!  -  воскликнул  Майнау,  вынимая  из  середины  свертка  маленькую
бумажку. - Это, верно, последнее письменное выражение его воли?
   - Да,  это  была  последняя  его  воля,  -  с  невозмутимым  спокойствием
подтвердил гофмаршал, возвращаясь к своему креслу.
   Майнау взял еще несколько бумаг и разложил их рядом на столе.
   - Странно! - заметил он. - Это последнее распоряжение, как я слышал, было
написано за несколько часов до его смерти, а между  тем  здесь  тот  же  его
неизменный своеобразный почерк, - приближение смерти не уменьшило  твердости
его руки! Тем лучше, иначе легко можно было бы усомниться  в  неподдельности
этой записки, написанной без законных свидетелей.
   Герцогиня с любопытством взяла у него из рук бумажку.
   - Характерный почерк, но его трудно  разбирать,  -  заметила  она.  -  "Я
предназначаю Габриеля для духовного звания; он должен поступить в  монастырь
и молиться там за свою глубоко падшую мать", - читала она, запинаясь.
   - Не хочешь ли и ты, Юлиана,  взглянуть  на  эти  последние  распоряжения
умершего? - небрежно обратился Майнау к молодой женщине, которая  стояла  за
пустым креслом, положив руки на его спинку.
   Очевидно, он хотел пристыдить ее; Лиана чувствовала это и потому даже  не
подняла глаз. Никто из  присутствующих  не  угадывал  значения  этой  сцены,
только для нее каждое слово было метко направленным ударом ножа.  Зачем  она
была так неосторожна, что приподняла завесу, на которую  указала  ей  Лен?..
Майнау держал перед нею две записки, и она, не дотрагиваясь до  них  руками,
внимательно  сравнивала  их  между  собою.  Это  был  одинаковый  почерк  до
мельчайших подробностей, и притом такой  оригинальный,  такой  своеобразный,
что подделка его была бы немыслима, и все же...
   Вошедший лакей подал Майнау на серебряном подносе визитную карточку и тем
положил конец неловкому положению.
   - Ах, да! - воскликнул гофмаршал, слегка ударив себя по лбу. - Я совсем и
забыл,  Рауль!..  Час  тому  назад  сюда  приезжал  молодой  человек  и  так
непринужденно вышел из экипажа, точно имел намерение  здесь  остаться...  Он
даже утверждал, что приехал по твоему приказанию, и, если бы мне  не  выпало
на долю несказанное счастье встретить ее высочество, я принял бы его,  чтобы
узнать, в чем дело.
   - Действительно, он здесь останется, дядя: это  новый  наставник  Лео,  -
равнодушно ответил Майнау, тщательно складывая бумаги.
   Гофмаршал наклонился вперед, будто не расслышал слов племянника.
   - Я, кажется,  не  так  понял  тебя,  любезный  Рауль,  -  проговорил  он
медленно, точно взвешивая каждое слово. - Неужели ты  действительно  сказал:
новый наставник Лео?.. Быть может, я так долго спал или был болен  горячкою,
что ничего об этом не знаю?
   Майнау саркастически улыбнулся.
   -  Эта  перемена,  дядюшка,  подготовлялась  не  месяцами.   Мне   раньше
предлагали этого молодого человека, и теперь, когда он  мне  понадобился,  я
вызвал его сюда. К счастью, он был свободен и  приехал  двумя  днями  раньше
назначенного мною срока. Это мне потому только неприятно,  что  я  хотел  по
крайней мере за день предупредить тебя о его приезде.
   - Это мало изменило бы мою волю, и я скажу тебе, что этот свалившийся как
снег на голову молодой человек не останется в Шенверте.
   Майнау еще держал в руках развернутые  бумаги,  намереваясь  положить  их
обратно в письменный стол; при последних неслыханно дерзких  словах  старика
он вдруг повернулся к нему; дамы опустили глаза при виде искаженного  гневом
прекрасного лица Майнау.
   Гофмаршал не смутился, хотя внутренне страшно волновался, что видно  было
по  выставленному  вперед  подбородку  и  по  пальцам,  судорожно  сжимавшим
пунцовый носовой платок.
   - Могу  ли  я  по  крайней  мере  узнать,  что  побудило  тебя  к  такому
внезапному.., государственному перевороту? - спросил он.
   - Ты сам бы мог ответить себе на это, дядя, -  сказал  Майнау,  сдерживая
гнев. - Я уезжаю надолго, как уж давно известно всем  и  каждому;  баронесса
едет в Рюдисдорф; она не будет больше заниматься с Лео.  -  Последние  слова
Майнау произнес с такою холодностью, что герцогиня подняла глаза  и  бросила
торжествующий взгляд на молодую женщину, которая тихо и спокойно  продолжала
стоять на прежнем месте. - И что для меня всего важнее, - продолжал  Майнау,
- мы не можем требовать от господина священника,  чтобы  он  и  зимою  также
часто посещал Шенверт с целью давать Лео уроки закона Божия.
   - Ну, уж этого я понять не могу, да, я думаю, ты и  сам  не  веришь  этой
причине! Ты  отлично  знаешь,  что  его  преподобие  еще  недавно  предлагал
преподавать Лео и другие предметы.
   - О, это я хорошо помню, - сухо возразил Майнау, -  но  я  так  боюсь  не
правильного преподавания всеобщей и естественной  истории,  что  ты  найдешь
весьма естественным, если я выскажу ему свою благодарность за такую  доброту
и такое самоотвержение.
   - Господин барон! - воскликнул священник, вскочив с места.
   - Что угодно вашему преподобию? - медленно спросил Майнау  и  смерил  его
гневным взглядом.
   Это выражение презрения было до того ясно,  что  придворный  священник  в
бешенстве сделал резкое движение, но гофмаршал  схватил  обеими  руками  его
руку, стараясь снова усадить его.
   - Рауль, я не понимаю тебя! Как можешь ты  так  оскорблять  духовника  ее
высочества, да еще  в  присутствии  самой  герцогини!  -  воскликнул  старик
задыхающимся голосом.
   - Оскорблять?.. Разве я говорил о подложных  векселях  или  о  чем-нибудь
подобном?..  Спрашиваю  тебя  самого:  разве  католический  богослов   может
излагать вещи так, как они  существуют  на  самом  деле?  Не  должен  ли  он
настойчиво отрицать многое, что ясно как день и непреложно, как  дважды  два
четыре, чтобы остаться верным своему учению?
   Гофмаршал всплеснул руками и откинулся на спинку кресла.
   - Бога ради, Рауль, я еще никогда не слыхал от тебя ничего подобного.
   - Ах, да, - возразил, пожимая плечами, Майнау, - ты прав: я  в  эти  вещи
никогда не вмешивался. Досадно только на слабые доводы и оружие  противника,
который в крайнем случае укрывается за своим щитом с девизом: "Для Бога  нет
ничего невозможного", да и что за охота  умышленно  раздражать  себя,  когда
любишь Божий мир  и  хочешь  наслаждаться  им?..  Это  миролюбие  нарушил  я
вследствие неудавшегося проекта уничтожить  колдунью  в  индийском  саду,  -
проекта,  едва  не  лишившего  зрения  моего  сына.  Я  не  доверяю   такому
преподаванию закона Божия, при котором свободно вырастают подобные  плевелы,
и нахожу, что нужно, не теряя времени, приступить к радикальному образованию
молодой головы, потому что старых голов, которых не одна тысяча тяготит нашу
землю, уже невозможно переделать.
   - Как вы несправедливы, барон Майнау! Неужели вы в самом деле так думаете
о святой простоте?  -  воскликнула  святоша  фрейлина,  не  будучи  более  в
состоянии удержаться, чтобы не вмешаться в разговор. - Не сами ли вы недавно
заявляли, что любите ее в женщинах?
   - Я подтверждаю это и сегодня,  фрейлейн,  -  ответил  он  своим  обычным
небрежным тоном. - Прекрасное, ясное, обрамленное шелковистыми кудрями чело,
которое не мудрствует, беззаботно болтающий пурпуровый ротик, - как это  все
привлекательно для нас, мужчин!.. Да, я люблю таких женщин, но не  отдаю  им
предпочтения.
   - А когда локоны  поседеют  и  на  пурпуровых  губках  перестанет  играть
беззаботная улыбка, тогда игрушку бросают в угол, не так ли, барон Майнау? -
резко  спросила  герцогиня,   небрежно   играя   своим   хлыстиком,   причем
бриллиантовые глаза на тигровой головке сверкали всеми цветами радуги.
   - А разве эти женщины желали бы чего-нибудь другого, ваше  высочество?  -
спросил Майнау с холодною улыбкой.
   - Да, теперь понятно, почему многие из женщин берутся за латынь, ботанику
и химию, которыми так  мучили  нас  в  юном  возрасте,  -  резко  засмеялась
герцогиня. - Говорят, что я все-все очень легко схватываю, а может быть, это
следствие с летами пробуждающегося во мне внутреннего стремления  самой  все
испробовать... Что  бы  вы  сказали,  барон  Майнау,  если  бы  я  по  вашем
возвращении с Востока  встретила  вас  латинскою  речью,  повела  бы  вас  в
лабораторию и угостила бы вас разными образчиками моих ученых занятий?
   - У! Синий  чулок  в  неряшливой  одежде  с  непричесанными  волосами!  -
воскликнул, засмеявшись, Майнау. - Ваше высочество, я питаю к таким женщинам
врожденную антипатию;  но  мне  иногда  кажется,  что  могут  быть  женщины,
которые, подобно мужчинам, собственным разумом  стараются  изучить  тайны  и
чудеса природы, которые  при  светлом  взгляде  и  непреодолимом  стремлении
самостоятельно думают и следят за всеми явлениями на нашей  планете,  причем
это стремление ставят на второй план, чувствуя, что главная задача их  жизни
состоит в том, чтобы охранять спокойствие "семейного очага" и держать бразды
домашнего правления нежными, милостивыми, но твердыми руками.
   - Дорогой барон Майнау, может  быть,  найдется  такой  великий  художник,
который нарисует вам такую  женщину!  -  воскликнула  фрейлина  и  принялась
насмешливо хихикать, между тем как герцогиня резким  движением  поднялась  с
места.
   Как только Майнау и священник заспорили, Лиана обняла Лео и отошла с  ним
в нишу самого отдаленного окна. Буря разразилась проливным  дождем,  который
немилосердно хлестал в окна; сквозь  сгустившийся  туман  виднелись  вершины
деревьев, которые, подобно  прикованным  привидениям,  гнулись  под  напором
ветра, а на лужайках стояли огромные лужи воды. Молния уже  давно  перестала
сверкать; но там, у стола, к которому теперь молодая женщина стояла  спиною,
собралась страшная гроза: этот необыкновенный человек вдруг  восстал  против
незаметной, но крепко удерживаемой опеки, которую он до  сих  пор  безмолвно
игнорировал, потому что хотел невозмутимо наслаждаться жизнью; да, он  пошел
еще дальше - он отказался от прежних воззрений, и  кто  знает,  было  ли  то
следствием того же каприза,  по  которому  он  избрал  себе  в  жены  бедную
протестантку, или же в нем действительно совершился внутренний переворот?
   Молодая  женщина  не  обернулась  даже  и  тогда,  когда   услыхала   шум
отодвигаемых стульев и твердые шаги священника, величественно направившегося
к стеклянной двери; вслед за этим  Майнау  подошел  к  письменному  столу  и
громко задвинул ящик. Почти в то же время зашелестело платье,  нежный  запах
жонкиля - любимых духов герцогини - повеял в  нише,  и  чья-то  рука  обняла
талию молодой женщины.
   - Ваш образ пленителен, прекрасная женщина, - шипела ей на ухо герцогиня,
- но вы напрасно хлопочете, - я берусь устроить этими  белыми,  нежными,  но
твердыми руками все так, что все ваши старания разобьются о  предпринимаемое
путешествие.
   Губы, произносившие эту угрозу, были бледны и судорожно сжаты, и  молодая
женщина буквально окаменела при виде искаженного гневом лица герцогини.
   Оставь мою маму! Ты делаешь ей больно! -  воскликнул  Лео,  протиснувшись
между обеими женщинами, но герцогиня уже отступила.
   - Не бойся, голубчик, я на это не  способна!  -  сказала  она  с  веселым
смехом  и  подошла  к  зеркалу,   чтобы   поправить   шляпку   и   подколоть
распустившиеся от ветра локоны; фрейлина поспешила к ней на помощь.
   Между тем Лиана,  отойдя  от  окна,  подошла  к  Майнау;  ее  сердце  еще
трепетало от испуга.
   - Никогда не позволяй этой женщине дотрагиваться  до  тебя,  я  этого  не
хочу, - приказал он мрачно и таким глухим голосом, что только она одна могла
его слышать.
   - Боже мой,  что  за  погода!  Как  несносно!  Моему  Арминиусу  придется
переночевать в Шенверте, - воскликнула в эту минуту  герцогиня;  она  стояла
спиною к залу, но в зеркале были видны ее сверкающие глаза. - Не  будете  ли
вы так добры, барон Майнау,  отправить  меня  домой!  Я  должна  ехать,  уже
поздно.
   Майнау вызвался сам отвезти ее, так как никому не доверял  своих  бешеных
серых рысаков.  Он  вышел,  чтобы  отдать  приказания  относительно  отъезда
герцогини и вместе с тем поздороваться с вновь прибывшим наставником Лео.
   Как ни в чем не бывало герцогиня подсела к сердито молчавшему  гофмаршалу
и начала с ним болтать, стараясь вовлечь в разговор и  священника,  пока  не
возвратился Майнау в дождевом плаще и рысаки не подъехали с громким  ржаньем
к крыльцу, где ожидали ее выхода два лакея с раскрытыми дождевыми зонтиками.
   - Хотите ехать со мною? - спросила она священника.
   Он  отговорился  партией  шахмат,  которую  обещал  сыграть   вечером   с
гофмаршалом, и спокойно  отступил  назад,  когда  Майнау  резко  и  с  шумом
распахнул возле него стеклянную дверь.
   Прекрасная герцогиня, обязательно всем поклонившись, выпорхнула  из  зала
под руку с Майнау, а гофмаршал, кряхтя, возвратился к своему креслу.
   - Пожалуйста, заприте дверь, - сказал он брюзгливо священнику,  опускаясь
на подушки. - Вы бы не должны были и давеча отворять ее, дорогой друг; я  не
смел протестовать, потому что, кажется, герцогиня  этого  желала,  но  сырой
воздух свинцом лег на мои ноги: завтра я буду совершенно болен;  к  тому  же
гнев и досада сдавливают мне горло... Пожалуйста, отвезите меня в мою теплую
спальню; там я отдохну и подожду, пока  затопят  камин,  а  то  здесь  стало
ужасно холодно... Ну, Лео, ты  пойдешь  со  мною!  -  крикнул  он  мальчику,
прижавшемуся к молодой женщине.
   - Я хотел бы остаться с мамой, она совсем одна, - сказал ребенок.
   - Мама никогда не  бывает  одна:  она  принимает  "духов  природы"  и  не
нуждается в нас, - ответил, лукаво подмигивая, старик. - Пойдем со мной!
   Он схватил за руку сопротивлявшегося мальчика и  потащил  его  за  собою,
между тем как священник вывозил за дверь его кресло.

Глава 20

   Молодая женщина снова подошла к  окну.  Стук  колес  отъехавшего  экипажа
замирал вдали. Теперь он въехал в лес: чудные рысаки бежали крупной рысью  и
уносили дорогой экипаж, где, утопая в мягких белых атласных подушках, сидела
эта прелестная женщина с лицом медузы. Она любила его со всем пылом  бешеной
страсти, забывая свое герцогское достоинство и всю свою гордость; возле него
она была не больше как страстно обожающая  женщина,  терзаемая  ревностью...
Зачем связал он свою судьбу с судьбой бедной девушки из Рюдисдорфа? Зачем не
искал он ее царственной руки? Он был бы принят с распростертыми объятиями  и
мог бы быть счастлив с нею, так как и он не был равнодушен к ней: встреча  в
лесу в день свадьбы живо воскресла пред молодой женщиной - тут была какая-то
тайна. "Старания ваши разобьются о предпринимаемое путешествие",  -  шепнула
ей герцогиня, и Лиана еще  чувствовала  на  своей  шее  и  щеке  ее  горячее
дыхание... Какое  же  старание  должно  разбиться?  Она  все  делала,  чтобы
выполнить свои обязанности, но, благодарение Богу, гордость не изменила  ей:
она не шевельнула ни одним пальцем, чтобы приобрести  любовь  Майнау.  Думая
так,  герцогиня  ошиблась;  в  одном  она  была  права,   предполагая,   что
путешествие окончательно порвет слабо завязанный узел, даже  если  бы  Лиана
отказалась от своего решения уехать отсюда... Как ужасно ее положение! Когда
он после продолжительного отсутствия вернется домой, никто  и  не  вспомнит,
что когда-то была привезена сюда графиня Трахен-берг, чтобы  провести  здесь
целый ряд горестных дней среди  ежедневных  пыток  и  оскорблений;  он  сам,
путешествуя, стряхнет с себя тягостное воспоминание, чтобы овладеть  наконец
рукой, которая протягивалась к нему с таким страстным томлением.
   Невольно прижала молодая женщина судорожно сжатую руку к  сердцу:  отчего
же оно вдруг так болезненно заныло? Неужели так ужасно быть отвергнутой ради
другой?..  Ей  вспомнилось,  как  Майнау  запретил  ей  допускать  герцогиню
прикасаться к себе; какие побудительные причины он  имел  на  это?  Конечно,
одну ревность. Он просто не мог переносить, когда ей, его жене,  оказывались
знаки  благоволения...  Она  закрыла  лицо   руками,   ею   вдруг   овладела
необъяснимая слабость. Медленно отошла  она  от  окна,  чтобы  уйти  в  свою
комнату. Проходя мимо письменного стола,  она  остановилась  как  вкопанная:
ключ  был  еще  в  ящике!  Майнау  забыл  вынуть  его,  а  разгневанному   и
раздосадованному гофмаршалу и в голову не пришло  потребовать  его  назад...
Сердце молодой женщины сильно  забилось:  тут  лежала  бумажка,  от  которой
зависела вся судьба Габриеля; ей хотелось еще хоть раз взглянуть на нее, так
как она знала, что для таких документов  недостаточно  исследования  простым
глазомером, а нужно рассматривать их с помощью микроскопа.  Но  чтобы  снова
иметь эту бумажку в своих руках, нужно было отодвинуть ящик с редкостями,  а
это была чужая собственность, и ключ оставался здесь случайно..,  честно  ли
будет с ее стороны вынуть бумагу? Нет, она опять положит  ее  невредимой  на
прежнее место; не сам ли  Майнау  требовал  от  нее,  чтобы  она  хорошенько
вгляделась в написанное, и не для этой ли цели  взял  у  гофмаршала  бумаги?
Быстро решившись, выдвинула она ящик: розовая записка ее матери лежала перед
нею и, нечаянно коснувшись ее, она, как ужаленная змеей,  отняла  руку.  Она
взяла лежавшую сверху бумажку: это именно и была та, которую она искала.
   Едва переводя дух, сбежала она вниз в свои комнаты и положила бумажку под
микроскоп,  бывший  верным  помощником  при  ее   занятиях...   И   невольно
содрогнулась, под неумолимым стеклом ужаснейший подлог становился  ясен  как
день.  Каждая  старательно  выведенная   буква   была   сперва   прорисована
карандашом,  чего  нельзя  было  заметить  невооруженным  глазом,  и  теперь
выступало с беспощадной очевидностью. Работа была трудная - обманщик  должен
был отдельно срисовывать каждую букву, чтобы составить необходимые  слова...
Но кто бы мог это сделать? И для чего? Записка была  написана  без  законных
свидетелей,  значит,  этим  подлогом  хотели  заставить  молчать   человека,
имевшего сильный голос в этом деле, и это был Майнау. Он сам говорил ей, что
сначала действовал в пользу мальчика... Было  ли  то  сделано  из  корыстных
видов, или тут примешивался еще религиозный фанатизм - сказать было  трудно.
Но в записке было написано еще: "Женщина непременно  должна  принять  святое
крещение для спасения ее души".
   Молодая женщина бросилась на кушетку. Ее сердце усиленно  бил