дающую струю.
   - Прекрасная, свежая вода - не правда ли, графиня? - спросил он.
   Досель голос его был мягок и звучен - теперь, точно с криком попугая,  им
снова овладело мрачное настроение.
   - Какими чудесными свойствами обладает этот источник, - продолжал  он.  -
Графиня Штурм окропляет им себе лоб и  руки  и  тем  смывает  с  себя  следы
соприкосновения с миром, вне которого она стоит!.. Она может смело вернуться
теперь в Белый замок и предстать пред строгими взорами - она  безукоризненно
аристократична, как и прежде!
   Гизела побледнела и невольно отошла от него.
   - Я опять внушаю вам боязнь, графиня?
   - Нет, в эту минуту вы говорите под влиянием неприязни, но  не  в  порыве
вспыльчивости, как прежде... Меня может страшить только слепой гнев.
   - Вы видели меня в припадке вспыльчивости? - в тоне его слышалось немалое
смущение.
   - Разве решилась бы я войти в дом, если бы  не  дрожала  за  беспомощное,
неразумное созданьице, которое было у меня на руках? - спросила она.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 17

   Графиня пошла по одной из тех дорожек, на  которые  ей  указал  Зиверт  и
которые вели к Аренсбергу.
   С возрастающей краской стыда и смущения глядела она на свои белые, гибкие
руки,  к  которым  первый  раз  прикоснулись  губы   мужчины.   При   других
обстоятельствах, переступи кто-нибудь границы, очертанные  ею  вокруг  себя,
она, наверно, без дальнейших размышлений окунула бы руку в воду, -  на  этот
раз ей и в голову не пришло подобное "очищение". Где был  в  эту  минуту  ее
пытливый ум, с которым она привыкла глядеть на вещи?..
   Она шла не с поникшей головой  -  взор  ее  устремлен  был  вверх.  Между
ветвями деревьев мелькало синее небо, золотистые лучи солнца скользили вдоль
толстых стволов, теряясь в свежем пестреющем мхе.
   Светило ли солнце ярче, чем прежде? Лучше ли пели птицы,  перепархивающие
над ее головой? Нет, все было по-прежнему, все было так же старо, как и  тот
источник чувств, волновавших молодую душу, так же старо, как и сама любовь!
   "Ах, как прекрасен мир!" - думала молодая графиня, идя по тропинке.
   Когда Гизела пришла на луг, там уже никого не было, кроме старого Брауна,
который укладывал в корзину  посуду.  Он  доложил  своей  госпоже,  что  его
превосходительство получил телеграмму и с обеими дамами ушел в Белый замок.
   Гизела первый раз в жизни посмотрела  на  старого  служителя.  Она  очень
хорошо помнила, что раньше у него были черные волосы, а теперь  он  сед  как
лунь - эта перемена совершалась на ее глазах, постепенно,  без  того,  чтобы
она когда-нибудь ее заметила... И у папа много было седых прядей на голове и
в бороде, но об этом она подумала, нисколько не расстраиваясь, тогда как вид
седой головы старика вдруг пробудил в ней чувство какого-то участия к нему.
   - Милый Браун, пожалуйста, дайте мне стакан молока!  -  сказала  она  так
мягко, что самой показался странным тон ее голоса.
   Старый слуга в недоумении поглядел ей в лицо.
   - Что, молоко все выпито? - спросила она, ласково улыбаясь.
   Человек бросился со всех своих старых ног к импровизированному  буфету  и
принес оттуда на серебряном подносе стакан молока.
   - Скажите, Браун, есть у вас семейство? Я до сих пор  этого  не  знаю,  -
продолжала она, поднося к губам стакан.
   - О, ваше сиятельство, не извольте  беспокоиться,  -  проговорил  старик,
недоумевая все более и более.
   - Но мне хотелось знать это, - Если вы желаете знать, ваше сиятельство, -
проговорил он, поднимая глаза, - у меня есть жена  и  дети.  Двое  из  детей
живы, четверых похоронил...  Была  еще  у  меня  внучка,  ваше  сиятельство,
славная девочка, радость всей моей жизни...
   И вдруг старик заплакал.
   - Бога ради, Браун, что с вами? - вскричала пораженная молодая девушка. -
Нет, нет, останьтесь! - продолжала она, когда старик,  видимо  встревоженный
невольно нарушенным им этикетом, хотел удалиться. - Я желаю знать,  что  так
глубоко огорчает вас.
   - Вот уже три недели, как мы похоронили нашего  ребенка,  -  произнес  он
дрожащими  губами,  стараясь  принять   снова   почтительный   вид.   Гизела
побледнела.
   Правду сказал старик на террасе Лесного дома! Сердце ее как  камень,  она
бесчувственна к людям, окружающим ее! Этот человек, который век свой являлся
перед ней ежедневно в своей пестрой ливрее, не снял ее и в тот  день,  когда
дорогое его сердцу существо  лежало  в  гробу,  как  машина,  исполняя  свою
ежедневную службу, в то время как сердце его разрывалось от горя!
   Она подумала, что прислуга долгое время должна была носить глубокий траур
по бабушке... Что дает право знатным людям  ставить  других  людей  в  такое
неестественное  положение?..  С  высоты  своего  холодного,   изолированного
величия они бросают бедному люду кусок хлеба и  за  это  требуют  полнейшего
самоотречения от человека! И в эту-то жестокую игру барства играла и она  до
сих пор, - да еще почище других!
   Со всей искренностью и чувством, каким  обладало  ее  сердце,  стала  она
утешать старика.
   Но луч света, осветивший ее душу, потух.
   В ушах ее раздавались мрачные обвинения старого солдата, и весь  обратный
путь она не переставала думать, с какой это потерянной,  проклятой  женщиной
сравнивал ее старик? Разгадка была далеко-далеко от нее! Каким образом могла
она применить эти слова к своей  дорогой  покойной  бабушке,  как  можно  ее
высокое положение в свете назвать "пронырством"?
   Мрачная и расстроенная, вошла она в Белый замок.
   Начавшаяся в нем вчера суетливая деятельность, казалось, достигла  теперь
какого-то  лихорадочного  возбуждения.  Суета  не  ограничивалась   покоями,
приготовляемыми для его светлости, но  распространялась  по  всему  дому,  с
верхнего этажа до нижнего.
   Наверху, в первой комнате, в которую вошла молодая графиня, стояла Лена с
пылающими щеками среди  целой  груды  белья  и  платья  и  укладывала  их  в
чемоданы.
   Прежде чем Лена успела что-либо  сообщить  своей  госпоже,  с  удивлением
остановившейся у порога, из боковой двери показался министр в  сопровождении
госпожи фон Гербек. Он был очень взволнован; в  руках  его  был  карандаш  и
записная книжка, очевидно, как вспомогательное средство при таких неожиданно
нахлынувших занятиях.
   - Ах, милое дитя, - обратился он к молодой девушке; голос его был  нежен,
это  был  прежний  снисходительный  папа!  -  Я  в  ужаснейшем   затруднении
относительно тебя! Полчаса тому назад я получил телеграмму от князя, где  он
извещает меня, что завтра вечером он прибудет  в  Аренсберг,  и  со  свитой,
несравненно более многочисленной, нежели он  предполагал!..  Я  положительно
вне себя, ибо нахожусь в необходимости - ах, Боже мой, как неприятна мне вся
эта история! - прервал он сам себя, с выражением нетерпения махнув  рукой  в
воздухе.
   Госпожа фон Гербек очень кстати подоспела к нему на помощь.
   - Но, Боже мой, ваше превосходительство не должны  по  этому  поводу  так
беспокоиться! - вскричала  она.  -  В  подобных  вещах  наша  графиня  очень
благоразумна.
   И обратясь к молодой девушке, она продолжала, указывая в то же  время  на
Лену.
   - Вы легко догадаетесь, в чем дело, милая графиня!.. Прошу вас, успокойте
папа, видите, в каком он  затруднении,  что  должен  с  вами  расстаться  на
несколько дней, отпуская вас от себя! Замок слишком мал и тесен, чтобы можно
было многим в нем поместиться, - не правда ли, мы  от  всей  этой  суматохи,
которая наступает с прибытием сюда высокого гостя, уедем, и  сегодня  же,  в
Грейнсфельд?
   Гизела почувствовала что-то вроде ужаса... Почему вдруг ее сердце  заныло
при мысли, что она должна покинуть Аренсберг?..  И  вот  в  душе  ее,  почти
бессознательно, пронеслась мысль о Лесном доме.
   - Я, папа, готова ехать хоть сию минуту! - сказала он спокойным тоном.
   - Ты  понимаешь,  дитя  мое,  что  я  уступаю  лишь  самой  настоятельной
необходимости? - спросил министр ласково.
   - Совершенно понимаю, папа!
   - О, как я тебе благодарен,  Гизела!..  Но  уже  доверши  свою  дружбу  и
любезность - извини меня и мама, что  мы  не  можем  оставить  тебя  сегодня
обедать. Мама с мадемуазель Сесиль завалены туалетами и держат совет -  мама
будет обедать у себя в комнате, а мне едва ли останется время,  чтобы  сесть
за стол... Я уже отправил повара в Грейнсфельд, - ты  найдешь  там  комфорт,
какой только возможен при подобной поспешности.
   - Итак, остается только приказать  заложить  экипаж,  -  сказала  молодая
девушка. - Лена, не будете ли вы так любезны распорядиться этим?
   Горничная почти поражена была этой просьбой быть "любезной", госпожа  фон
Гербек стояла буквально разинув рот и бросая  в  то  же  время  уничтожающие
взгляды на "обласканную ни с того ни с сего" субретку.
   Гизела спокойно надела шляпу и перчатки, которые она  только  что  сняла,
войдя в комнату.
   - Но ты, разумеется, сходишь к маме, не правда ли, мое  дитя?  -  спросил
министр, полностью игнорируя  эту  мгновенную  перемену  в  обращении  своей
падчерицы. - Подумай, милочка, очень  возможно,  что  князь  пробудет  здесь
более недели, и все это время мы не будем тебя видеть!
   - Но это от тебя лишь зависит, пап. Я, от желания  совершить  прогулку  в
Грейнсфельд! - возразила девушка. - Госпожа фон Гербек рассказывала мне, что
князь нередко заезжал туда к бабушке.
   Сонливые веки вдруг глубоко опустились, скрыв совершенно  выражение  глаз
его  превосходительства,  губы  же  сложились  в  насмешливо-сострадательную
улыбку.
   - Милочка, это опять одна из твоих ребяческих фантазий, - сказал он. -  С
какой стати его светлость пойдет в дом семнадцатилетней девочки,  которая  -
извини меня - не представлена еще ко двору?
   - Визит этот дает мне случай быть представленной ко двору, - проговорила,
несколько оживляясь, Гизела. - Бабушка, так  строго  державшаяся  привилегий
нашей касты и исполнявшая соединенные с  ними  обязанности,  была  бы  очень
удивлена, что это до сих пор не исполнено, - ей не было  еще  и  шестнадцати
лет, когда она была уже при дворе.
   Министр пожал плечами - приближенным его было очень хорошо известно:  это
призрак того, что его превосходительство выходит  из  терпения,  хотя  он  и
казался спокойным.
   - Рассуди сама, мое дитя, какую бы  роль,  в  твои  шестнадцать  лет,  ты
играла при дворе? - произнес  от  холодно.  -  Кроме  того,  я  должен  тебе
сознаться, меня удивляет смелость,  с  которой  ты  ставишь  себя  наряду  с
бабушкой, - блестящей, прославленной графиней Фельдерн!
   Он поднял веки и бросил выразительный, чтобы не сказать враждебный взгляд
на девушку.
   - Ты не имеешь и понятия, какие препятствия заграждают тебе путь туда!  -
прибавил он еще с большим ударением. - Со временем ты узнаешь, только...
   Вошел слуга и доложил, что присутствие его превосходительства  необходимо
в приготовляемых для князя комнатах.
   - Итак, да хранит тебя Господь, милое дитя!
   - проговорил  поспешно  министр,  совершенно  изменив  тон,  обращаясь  к
Гизеле. - Смотри же, не соскучься в Грейнсфельде.
   И  он  наклонился,  чтобы  поцеловать  в  лоб  девушку,  но  она   быстро
отшатнулась и смерила его суровым, испытующим взглядом.
   - Дурочка! - усмехнулся министр, ласково  дотронувшись  пальцем  до  щеки
девушки, острые  белые  зубы  как-то  хищнически  мелькнули  из-за  бледных,
искривившихся губ, глаза, точно пламя маяка во время бури,  сверкали  из-под
опущенных век.
   Он вышел, а  Гизела  с  госпожой  фон  Гербек  отправилась  проститься  с
прекрасной мачехой.
   Баронесса занимала покои, в  которых  жила  молодая  графиня  еще  будучи
ребенком, и из окон которых представлялся самый лучший вид на окрестности.
   Ее превосходительство  приняла  падчерицу  в  своей  уборной.  Девушка  с
гувернанткой на одну минуту в нерешимости  остановились  у  дверей,  ибо  на
самом деле было трудно пробраться к хозяйке.  Вся  комната  заставлена  была
картонками, ящиками с разными принадлежностями туалета,  целое  облако  газа
расстилалось по мебели и по полу.
   Баронесса стояла перед трюмо и  примеряла  новый  туалет  -  занятие,  во
всяком случае, нельзя сказать чтобы легкое, ибо на лице камеристки выступили
крупные капли пота.
   Парижский  портной  желал,  очевидно,  как  нельзя  более  угодить  вкусу
красивой барыни - головой убор, украшавший  ее  волосы,  представлял  свежую
зелень, весенние цветы; зеленая, шелковая материя заткана  была  желудями  и
шуршаньем своим напоминала отдаленный шелест священных  дубов.  На  лице  ее
играла торжествующая, самодовольная улыбка.
   - Ах, душечка моя Гизела, благодари Бога, что ты  не  на  моем  месте,  -
вскричала она, обращаясь к  падчерице.  -  Посмотри  только,  что  я  должна
терпеть, - мадмуазель Сесиль целый час мучает меня, бедное созданье!  Я  еле
держусь на ногах!
   Однако маленькие ножки еще совсем не были так утомлены,  как  уверяла  их
прекрасная обладательница, ибо она, грациозно приподнимая платье,  кокетливо
вытягивала то одну, то другую ногу.
   - Не правда ли, какой великолепный туалет? - обратилась она с  улыбкой  к
госпоже фон Гербек.
   Гувернантка  восторженно  начала  восхищаться  мастерским   произведением
парижского  художника,  Между  тем  обе  дамы  кое-как  пробрались  ближе  к
баронессе.
   - Что скажешь ты на то, моя милочка, что мы принуждены отпустить тебя  от
себя в Грейнсфельд? - спросила она. Гизела ничего не отвечала.
   - Ты оскорбилась, мое сердце? - продолжала она жалостным и вместе  с  тем
досадливым тоном. - Но иначе как было нам поступить?.. Мы и без  того  будем
как сельди в бочонке в этом противном  гнезде,  которое  на  взгляд  кажется
таким просторным и вместительным, а на самом деле так тесно  и  представляет
так мало комфорта!
   Между тем камеристка открыла различные футляры и начала буквально осыпать
бриллиантами волосы и платье своей госпожи.
   Это было  поистине  колоссальное  количество  драгоценностей,  накоплению
которых способствовали многие члены какой-нибудь фамилии, затрачивая на  это
баснословные суммы денег.
   - А, бабушкины бриллианты! - вскричала с простодушным  изумлением  Гизела
при виде камней.
   Вслед за этим восклицанием баронесса вдруг слегка вскрикнула,  приподняла
плечи и топнула ножкой.
   -  Сколько  раз  я  вам  говорила,  мадемуазель  Сесиль,  чтобы   вы   не
дотрагивались  до  моих  плеч  своими  пальцами!   -   проговорила   она   с
неудовольствием, обращаясь к француженке. - Ваши руки холодны, как  лягушка!
Опытная камеристка должна уметь одевать так, чтобы почти не  касаться  того,
кого одевает!
   Как бы для того, чтобы  выручить  из  беды  бедную  горничную  и  отвлечь
внимание  от  ее  рассерженной  барыни,  Гизела  взяла  в   руки   осыпанный
бриллиантами браслет. Действительно, если это было сделано с намерением,  то
она вполне достигла своей цели.
   Делая выговор, баронесса ни на минуту  не  теряла  из  виду  падчерицы  и
бабушкиных бриллиантов, и теперь с обжигающим взором  следила  за  движением
руки молодой девушки.
   -  Ах,  душечка,  это  причиняет  мне  сердцебиение!  -  проговорила  она
нервно-дрожащим голосом, протягивая руку к браслету.  -  Ты  можешь  спорить
сколько тебе угодно, но руки твои к несчастью  еще  очень  слабы  и,  уронив
браслет, ты испортишь мне драгоценность.
   Гизела с удивлением устремила свои спокойные карие глаза на мачеху.
   - Но, мама, - сказала она улыбаясь и жестом руки как бы защищая взятый ею
браслет, - если папа доверил тебе на  время  бриллианты,  то,  полагаю,  это
обстоятельство не отняло у меня еще права брать их в свои руки. К тому же  я
положительно не понимаю, каким образом камни находятся здесь. Сколько раз  я
просила у папа медальон с портретом  моей  покойной  мамы,  который  бабушка
носила  на  бархатной  ленте.  Папа  постоянно  отказывал  мне  в  этом  под
предлогом, что по завещанию бабушки все  бриллианты  должны  находиться  под
замком до моего совершеннолетия.
   - Совершенно верно, мое сокровище,  -  возразила  баронесса  медленно,  с
язвительностью. - Эта статья завещания имеет силу для тебя, но не для  меня,
и потому ты позволишь мне положить браслет на его место, чтобы таким образом
последняя воля графини Фельдерн была в точности исполнена.
   Несколько озадаченная, Гизела, ничего не возражая,  отдала  браслет;  она
была еще так неопытна и ее права в отношении собственности до сих пор  очень
мало ее интересовали. Потому в настоящую  минуту  она  не  могла  судить  об
образе действий своей мачехи; лучшим же помощником ее  превосходительства  в
этом случае  было  непобедимое  отвращение  падчерицы  к  тяжелым,  холодным
камням, от прикосновения к которым у девушки пробегала дрожь по всему телу.
   Между тем экипаж был подан.
   Госпожа фон  Гербек  глубоко,  с  облегчением  вздохнула,  когда  молодая
графиня церемонным поклоном простилась с мачехой. Ее прощание с  баронессой,
наоборот, было очень словообильно.
   - Кстати, еще словечко, малютка! - вскричала ее превосходительство, когда
Гизела была уже у дверей.
   Молодая девушка остановилась, нисколько не желая,  по-видимому,  вторично
преодолевать мишурные препятствия, разбросанные на полу.  Свет  из  углового
окна падал прямо на нее и освещал эту  юную,  полную  решимости  и  смелости
женскую фигуру.
   - Зная, что ты ездишь верхом, я не буду иметь ни минуты покоя, когда тебя
не будет здесь! - сказала баронесса. - Не правда ли, ты дашь  мне  слово  не
садиться на лошадь все время, пока будешь в Грейнсфельде?
   - Нет, мама, я не могу этого обещать, ибо не могу исполнить.
   Баронесса закусила губу.
   - Ах, дитя, как ты жестока! - пожаловалась она. - Таким образом при  всех
беспокойствах, которые мне предстоят, я буду еще постоянно мучаться, что  ты
в один прекрасный день сломишь себе шею, скача по горам и долинам!
   - Я езжу совсем не так дико и необузданно,  мама,  и  Сара  очень  доброе
животное!
   - Я бы охотно этому поверила, но это может успокоить меня лишь ненадолго.
Как только подумаю о неровной дороге между Аренсбергом и Грейнсфельдом,  так
меня мороз по коже пробирает! Что касается лично меня, я всегда отказывалась
сопровождать верхом папа куда бы то ни было.
   На жирном лице гувернантки появилась двусмысленная улыбка.
   - Успокойтесь,  ваше  превосходительство,  -  сказала  она,  выразительно
взглянув на баронессу.
   - Наша милая графиня, без всякого сомнения, будет избирать  другое  место
для своих поездок - я не думаю, чтобы она особенно стала настаивать на  этой
местности между Аренсбергом  и  Грейнсфельдом,  ибо  действительно,  как  вы
изволили сказать, ваше превосходительство, дорога эта очень ухабиста.
   Баронесса благосклонно поблагодарила ее кивком головы.
   - Ну, хоть это по крайней мере утешение!
   - проговорила она со вздохом. - Хоть это дает мне  надежду  не  встретить
тебя когда-нибудь мчащуюся  по  этой  ужасной  дороге,  недобрая,  маленькая
упрямица! Так ты обещаешь мне это, моя дорогая Гизела?
   Молодая девушка согласилась с видимым нетерпением.
   Эта нежность, не вызывавшая с ее стороны ни искры  сочувствия,  была  для
нее невыносима.
   - Ну, так с Богом, мое дитя! - проговорила баронесса, обращая снова  лицо
свое к зеркалу.
   Гизела  вышла.  За  ней  последовала  гувернантка,  еще  раз  почтительно
склонившись пред ее превосходительством.
   Дверь затворилась, и баронесса, как бы в утомлении, опустилась на  кресло
и закрыла  глаза  рукой.  При  этом  элегантной  парижской  куафюре  грозила
опасность быть окончательно смятой, что, казалось, нисколько не  заботила  в
эту минуту ее превосходительство.
   Камеристка с отчаянием сложила руки, причем взор ее со злобой остановился
на злой госпоже.
   Баронесса  оставалась  в  прежней  позе.   Два   года   тому   назад   ее
обворожительное    немецкое    превосходительство,    буквально    осыпанное
бриллиантами, появилось впервые на одном парижском балу и с той  незабвенной
минуты прозвано был