но он поднял голову и посмотрел на меня моими  глазами,
какими они у меня были в невинную пору детства. Фиа знала. Энн Мюллер знала.
Но не мы, мужчины. Мы не стоили того, чтобы нам  сказали.  Так  думаете  вы,
женщины, и храните свои тайны, и мстите нам за унижение, за то, что  Господь
не создал и вас по своему образу и подобию. Витторио знал, но молчал, ибо  в
нем слишком много от женщины. Великолепная месть.
   Читай же молитву, Ральф де Брикассар, шевельни губами,  сотвори  крестное
знамение, напутствуй по-латыни душу усопшего. Он был твой сын. Ты любил  его
больше, чем любил его мать. Да, больше! Потому что он был  повторением  тебя
самого, только лучше, совершеннее.
   In Nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti... <Во имя отца и  сына  и
святого духа (лат.)>.
   В церкви полно народу; здесь все, кто только мог приехать. Целыми семьями
- Кинги, О'Роки и Дэвисы, Пью, Маккуины и Гордоны, Кармайклы и  Хоуптоны.  И
все Клири, и все дрохедские. Надежда рухнула, свет  померк.  Перед  ними,  в
большом свинцовом гробу, сплошь осыпанном розами, покоится  преподобный  Дэн
О'Нил. Почему всякий раз, как приезжаешь в Дрохеду, цветут розы? Октябрь  на
дворе, весна в разгаре. Немудрено, что цветут розы. Самое время.
   Sanctus... Sanctus... Sanctus... <Свят.., свят.., свят... (лат.)>.
   Знай, врата рая отворятся тебе. Мой Дэн, прекрасный мой сын.  Так  лучше.
Не хотел бы я, чтобы ты стал таким, как я. Не знаю, для чего  я  говорю  над
тобой эти слова. Ты в этом не нуждаешься, никогда не нуждался.  То,  чего  я
мучительно доискивался, давалось тебе само. И не ты несчастлив  -  несчастны
мы, те, кто остался. Пожалей нас и помоги нам, когда настанет и наш час.
   Ite, Missa est... Requiescant in pace...  <Идите,  месса  окончена...  Да
почиют в мире (лат.)>.
   По лугу, мимо призрачных эвкалиптов,  и  роз,  и  перечных  деревьев,  на
кладбище. Спи спокойно, Дэн, ибо только лучшие умирают  молодыми.  Зачем  мы
скорбим?  Тебе  посчастливилось,  что  ты  так  рано  ускользнул   от   этой
безрадостной жизни. Быть может, это и есть ад - долгий срок земного рабства.
Быть может, сужденные нам адские муки мы терпим, когда живем...
   День подошел  к  концу,  посторонние  после  похорон  разъехались,  свои,
дрохедские, точно тени бродили по дому, избегая друг друга;  кардинал  Ральф
вначале взглянул на Мэгги - и не в силах был снова  посмотреть  ей  в  лицо.
Джастина уехала с младшими Кингами, Боем и Джин, чтобы поспеть  на  вечерний
самолет до Сиднея и потом захватить  ночной  самолет  на  Лондон.  Ральф  не
помнил, чтобы хоть раз услышал в  этот  день  ее  низкий  колдовской  голос,
встретил взгляд этих странных, очень светлых глаз. С той минуты,  когда  она
встретила его и Мэгги в Афинах, и до тех пор,  пока  не  уехала  с  молодыми
Кингами, она была точно призрак, ни на миг не сбросила маски. Почему она  не
вызвала Лиона Хартгейма, не попросила его приехать? Уж  наверно  она  знает,
как он ее любит, как бы хотел быть с нею в тяжелый для нее час. Мысль эта не
раз мелькала у Ральфа и перед отъездом из Рима, и после, но  усталый  ум  не
задерживался на ней, и сам он Лиону не позвонил. Странные они люди здесь,  в
Дрохеде. Не любят ни с кем делить свое горе, предпочитают оставаться наедине
со своей болью.
   После ужина, к которому никто не притронулся, только Фиа и Мэгги остались
с кардиналом в гостиной. Все трое  молчали;  оглушительно  тикали  бронзовые
часы на мраморной каминной доске, и Мэри Карсон с портрета взглядом  бросала
через всю комнату безмолвный вызов бабушке Фионы. Фиа и Мэгги  сидели  рядом
на кремовом диване, чуть касаясь плеча плечом;  кардинал  Ральф  не  помнил,
чтобы когда-нибудь прежде ему случалось видеть их так близко друг  к  другу.
Но они не говорили ни слова, не смотрели ни друг на друга, ни на него.
   Он пытался понять, в чем же виноват. Слишком много было всего, вот в  чем
беда. Гордость, честолюбие, подчас  неразборчивость  в  средствах.  И  среди
всего этого расцвела любовь к Мэгги. Но он не знал главного, чем  увенчалась
эта любовь. А какая разница, если бы он и знал, что Дэн - его сын? Можно  ли
было любить мальчика сильней, чем он любил? И разве, знай он,  что  это  его
сын, он поступал бы иначе? Да! -  кричало  его  сердце.  Нет,  -  насмехался
рассудок.
   Он ожесточенно набросился на себя. Глупец! Как было не понять, что  Мэгги
не способна вернуться к Люку. Как было сразу не понять,  кто  отец  ребенка.
Она так гордилась Дэном! Все, что она сумела у тебя взять, вот  как  сказала
она тебе в Риме. Что ж, Мэгги, в нем  ты  взяла  самое  лучшее.  О  Господи,
Ральф, как ты мог не признать в нем сына? Ты должен был понять это, когда он
пришел к тебе взрослым, если уж не раньше. Она  ждала,  чтобы  ты  увидел  и
понял, ей так мучительно хотелось, чтобы ты увидел, пойми ты это,  -  и  она
пришла бы к тебе, приползла на коленях. Но ты был слеп. Ты ничего  не  желал
видеть. Ральф Рауль, кардинал де Брикассар - этот титул, вот что  было  тебе
желанно, желанней, чем она, желанней, чем твой сын. Желанней, чем сын!
   В комнате давно уже слышались слабые вскрики, шорохи, шепот, часы  тикали
в такт его сердцу. А потом уже не в такт. Он сам выбился из ритма.  Мэгги  и
Фиа всплыли, поднялись на ноги, с испуганными лицами плавали они  в  густом,
неощутимом тумане, что-то говорили, а он не слышал. И вдруг понял.
   - А - а - а! - крикнул он.
   Он почти не сознавал боли, всем существом ощущал только руки  Мэгги,  что
обхватили его, чувствовал, как припал к ней головой.
   И все  же  ему  удалось  чуть  повернуть  голову  и  посмотреть  на  нее,
встретиться с ней глазами. Он пытался выговорить - прости меня, - и  увидел,
что она давно простила. Она знала,  что  взяла  самое  лучшее.  А  потом  он
попытался сказать ей какие-то прекрасные слова, которые навек бы ее утешили,
но понял, что и это не нужно. Она такая, она все вынесет. Все! И  он  закрыл
глаза, и наконец-то пришло облегчение: Мэгги простила.
 
ЧАСТЬ VII 
 
1965 - 1969 
 
ДЖАСТИНА 
 
Глава 19 
 
   Сидя у себя в Бонне за письменным столом с чашкой утреннего кофе, Лион из
газеты узнал о  смерти  кардинала  де  Брикассара.  Политическая  буря,  что
бушевала уже несколько недель, пошла наконец на убыль, и он настроился  было
в свое удовольствие посидеть за книгой, предвкушая радость скорой встречи  с
Джастиной; в последнее время он не получал от нее вестей, но не беспокоился.
Это так на нее похоже, она еще отнюдь не готова признать, что накрепко с ним
связана.
   Но при известии о смерти кардинала мысли о Джастине разом вылетели у него
из головы. Десять минут спустя он уже сидел за рулем и гнал свой  "мерседес"
новейшей марки к автостраде. Несчастному старику Витторио будет так одиноко,
а на нем и в лучшую пору лежит тяжкое бремя. Машиной быстрее всего; пока  бы
он ждал рейсового самолета, пока добирался бы здесь до аэропорта, а  там  из
аэропорта, он уже приедет в Ватикан. И по крайней  мере  так  чем-то  занят,
что-то зависит от тебя самого - не  последнее  соображение  для  человека  с
характером Лиона Хартгейма.
   От кардинала Витторио он узнал обо всем, что случилось,  и  потрясен  был
настолько, что поначалу даже не задумался, отчего Джастина его не вызвала.
   - Он пришел ко мне и спросил, знал ли я, что  Дэн  его  сын,  -  произнес
слабый голос, а слабые руки все гладили дымчатую шерсть кошки Наташи.
   - Что вы ему сказали?
   - Сказал, что догадался. Большего я ему сказать не мог. Но какое  у  него
было лицо! Какое лицо! Я не удержался от слез.
   - Разумеется, это его и убило. В последний раз, когда я его видел, я  так
и подумал, что он нездоров, и посоветовал ему показаться врачу, но он только
засмеялся.
   - На  все  воля  божья.  Думаю,  я  не  встречал  больше  людей  с  такой
истерзанной душой, как у Ральфа де Брикассара. В смерти  он  обретет  покой,
которого не находил при жизни.
   - А мальчик, Витторио! Какая трагедия!
   - Вы думаете? А по-моему, это скорее прекрасно. Я  уверен,  Дэн  встретил
смерть с радостью, не удивительно, что Господь не медлил  долее  и  поспешил
принять его в лоно свое. Да, я скорблю, но не о Дэне. Скорблю о его матери -
вот чьи страдания, должно быть, безмерны!  И  о  его  сестре,  о  дядьях,  о
бабушке. Нет, о нем я не скорблю. Преподобный  отец  О'Нил  всю  свою  жизнь
сохранял едва ли не совершенную  чистоту  духа  и  помыслов.  Что  для  него
смерть? - всего лишь вступление в жизнь вечную. Для всех  нас  этот  переход
будет не столь легким.
   Из своего отеля Лион послал в Лондон телеграмму, но она  не  должна  была
выдать его гнев, обиду, разочарование. В ней  говорилось  только:  "Вынужден
вернуться в Бонн буду в Лондоне субботу точка почему не сообщила  мне  люблю
Лион".
   На столе в его кабинете в  Бонне  ждало  спешное  письмо  от  Джастины  и
заказной пакет из Рима, как пояснил секретарь, от  поверенных  кардинала  де
Брикассара. Этот пакет Лион вскрыл первым - и узнал, что, в придачу к прочим
своим многочисленным обязанностям, он, по завещанию  Ральфа  де  Брикассара,
становится директором компании "Мичар Лимитед". И еще - попечителем Дрохеды.
Он был и раздосадован, и странно растроган - так вот каким способом кардинал
говорит ему, что он, Лион, в конце концов оправдал надежды и  в  годы  войны
кардинал не напрасно за него молился.  Лиону  он  вручил  дальнейшую  судьбу
Мэгги О'Нил и ее родных. По  крайней  мере  так  истолковал  это  сам  Лион:
завещание кардинала составлено было в самых сухих деловых выражениях. Да оно
и не смело быть иным.
   Он кинул эту бумагу к обычной  не  секретной  корреспонденции,  требующей
немедленного ответа, и распечатал письмо Джастины. Начало холодное, никакого
обращения:
   "Спасибо за телеграмму. Ты не представляешь, как я рада, что в  последнее
время мы оказались оторваны друг от друга, мне невыносимо было бы, если б ты
очутился рядом. Когда я думала о тебе, у меня была только  одна  мысль:  как
хорошо, что ты ничего не знаешь. Наверно,  тебе  трудно  это  понять,  но  я
просто не могу тебя видеть. На горе неприятно смотреть. Ливень, и если б  ты
был свидетелем моего горя,  мне  нисколько  не  полегчало  бы.  Пожалуй,  ты
скажешь -  это  лишь  доказывает,  как  мало  я  тебя  люблю.  Люби  я  тебя
по-настоящему, меня бы потянуло к тебе, так? А получается все наоборот.
   И потому я предпочитаю, чтобы мы раз и навсегда  с  этим  покончили.  Мне
нечего дать тебе, и я ничего не хочу от тебя. Я усвоила урок, теперь я знаю,
как дорог становится человек, если проведешь рядом с ним двадцать шесть лет.
Я не вынесу, если придется еще раз пережить такое, а ты ведь  сам  сказал  -
помнишь? - или поженимся, или ничего не будет. Вот я и выбираю  -  пусть  не
будет ничего.
   Я получила письмо от матери, старик кардинал умер через  несколько  часов
после моего отъезда из Дрохеды. Странно. Оказалось,  его  смерть  -  большой
удар для мамы. Она, конечно, ничего не говорит, но  я  ведь  ее  знаю.  Хоть
убей, не понимаю, почему все вы так его любили - и мама, и Дэн, и ты. Мне он
всегда не нравился, по-моему, он был невыносимо елейный. И  я  не  собираюсь
отказываться от своего мнения только потому, что он умер.
   Ну вот. Вот и все. Я все обдумала. Ливень. Мой  выбор  сделан,  у  нас  с
тобой ничего больше не будет. Всего наилучшего".
 
*** 
 
   Она подписалась, как всегда,  крупно,  с  нажимом  -  "Джастина",  письмо
написано было новым фломастером, она так  радовалась  этому  подарку  Лиона,
орудие как раз по ней  -  каждый  штрих  получается  такой  густой,  четкий,
решительный.
   Лион не стал складывать листок и прятать в бумажник,  но  и  не  сжег,  а
поступил с ним, как со всеми письмами, не требующими  ответа  -  едва  успев
дочитать, сунул в электрическую машинку - резалку для ненужных бумаг. Он был
глубоко несчастен - да, думал он, смерть Дэна разом  все  оборвала,  никакие
чувства в Джастине уже не проснутся. Несправедливо это. Он так долго ждал.
   На субботу и воскресенье он все же полетел в Лондон, но не затем, чтобы с
ней повидаться, хоть он ее увидел. Увидел на сцене, любимой женою Шекспирова
мавра. Дездемоной. Потрясающе. Нет, ничего он не может ей дать, чего не дала
бы сцена, во всяком случае, не теперь. Вот так, моя  умница!  Все  излей  на
сцене.
 
*** 
 
   Но она не могла все излить на  сцене,  она  была  слишком  молода,  чтобы
сыграть Гекубу. Просто лишь на сцене удавалось найти покой и забвение. И она
только твердила себе: все пройдет, время исцеляет все раны, - но не верила в
это. Почему так больно и ничуть не становится легче? Пока Дэн был жив,  она,
по правде говоря, не так уж много о нем думала, когда они не бывали  вместе,
а ведь с тех пор, как они выросли и  избрали  противоположные,  в  сущности,
призвания, они редко бывали вместе. Но вот его не  стало  -  и  в  ее  жизни
разверзлась пропасть, и ничем никогда эту зияющую пропасть не заполнить.
   Всего мучительней всякий раз спохватываться на невольном порыве, на мысли
- не забыть бы рассказать про это Дэну, вот он  посмеется...  А  так  бывает
постоянно, и мучение длится, длится без конца. Если бы все, связанное с  его
смертью, было не так ужасно, быть может, Джастина оправилась бы  скорее,  но
эти чудовищные несколько дней  никак  не  тускнели  в  памяти.  Отчаянно  не
хватает Дэна, невыносимо опять и опять напоминать себе то, во что невозможно
поверить, - Дэн умер, Дэна не вернуть.
   И еще: конечно же, она слишком мало ему помогала. Все, кроме нее,  видно,
думали, что он - совершенство и не ведает тревог, которые мучают других,  но
она-то знала, его  преследовали  сомнения,  он  терзался,  воображая,  будто
ничего он не стоит, не понимал, что видят в нем люди, кроме красивого лица и
ладного тела. Бедный Дэн, он никак не мог понять, что его любят за доброту и
чистоту. Ужасно вспоминать, что ему уже не поможешь - поздно.
   Джастина горевала и о матери. Если смерть Дэна едва не убила меня, каково
же маме? Подумаешь об этом - и хоть кричи, беги на край света от мыслей,  от
воспоминаний. Вставали перед  глазами  дядья,  какие  они  были  в  Риме  на
посвящении Дэна - прямо раздувались от гордости, словно голуби  дутыши.  Вот
это хуже всего  -  видеть  мать  и  всех  дрохедских  навсегда  безутешными,
опустошенными.
   Будь честной, Джастина. Если по совести, это ли хуже всего? Не  точит  ли
тебя куда сильней другое? Никак не удается отогнать мысли о  Лионе,  а  ведь
этим она предает Дэна. В угоду своим желаниям она отправила  Дэна  в  Грецию
одного, а если б поехала с ним, возможно, он остался бы жив. Да, именно так.
Дэн погиб оттого,  что  она,  эгоистка,  поглощена  была  Лионом.  Брата  не
вернешь, поздно, но если никогда больше не видеть  Лиона,  этим  можно  хоть
как-то искупить свою вину, ради этого стоит терпеть и тоску, и одиночество.
 
*** 
 
   Так проходили недели, месяцы. Год, два года. Дездемона,  Офелия,  Порция,
Клеопатра. С самого начала Джастина льстила себя надеждой - она держится как
надо, ничем не выдает, что мир ее рухнул; она так тщательно следила за  тем,
чтобы говорить, смеяться, общаться с людьми в точности как раньше. Разве что
в одном она переменилась - стала добрее, чужое горе ранило  ее  теперь,  как
свое. Но в общем с  виду  она  осталась  все  той  же  прежней  Джастиной  -
легкомысленная, порывистая, дерзкая, независимая, язвительная.
   Дважды она пыталась заставить себя съездить в Дрохеду навестить своих; во
второй раз даже взяла билет на самолет. И  каждый  раз  в  последнюю  минуту
что-нибудь ужасно важное и неотложное мешало поехать, но втайне  она  знала:
подлинная помеха - сознание вины и трусость.  Нет  сил  посмотреть  в  глаза
матери, тогда вся горькая правда неминуемо выйдет наружу, и скорее всего - в
бурном взрыве горя, чего она до сих пор умудрялась избежать.  Пускай  все  в
Дрохеде, особенно мама, и  впредь  утешаются  верой,  что  хотя  бы  с  нею,
Джастиной, все хорошо, что ее рана все же не опасна. Итак, от Дрохеды  лучше
держаться подальше. Много лучше.
 
*** 
 
   Мэгги поймала себя на том, что вздыхает, и подавила вздох. Если б так  не
ныли все кости, она оседлала бы лошадь, но сегодня от одной мысли о  поездке
верхом боль еще усиливается. Как-нибудь в другой раз,  когда  не  так  будет
мучить артрит.
   Она услышала - подъезжает машина,  стучит  молоток  у  парадной  двери  -
бронзовая голова барана, доносятся невнятные голоса, голос матери, шаги.  Не
все ли равно, ведь это не Джастина.
   - Мэгги, - позвала Фиа, выглянув на веранду, - у нас гость.  Может  быть,
войдешь в комнаты?
   У гостя вид весьма достойный, он не первой молодости,  хотя,  пожалуй,  и
моложе, чем кажется. Какой-то ни на кого не похожий, она  таких  никогда  не
встречала, вот только чувствуется в нем та  же  сила  и  уверенность,  какой
обладал когда-то Ральф. Когда-то. В далекие, невозвратимые времена.
   - Мэгги, это - мистер Лион Хартгейм,  -  сказала  Фиа,  отошла  к  своему
креслу, но не села.
   - О! - вырвалось у Мэгги, так странно вдруг  увидеть  того,  кто  занимал
когда-то немалое место в  письмах  Джастины.  Но  тут  же  она  вспомнила  о
приличиях:
   - Пожалуйста, садитесь, мистер Хартгейм.
   Он тоже смотрел на нее с изумлением.
   - Но вы ничуть не похожи на Джастину, - сказал он растерянно.
   - Да, мы совсем не похожи. - И Мэгги села напротив него.
   - Я вас оставляю, Мэгги, мистер Хартгейм сказал, что ему надо  поговорить
с тобой наедине. Когда вам захочется чаю, позвони,  -  распорядилась  Фиа  и
вышла.
   - Значит, вы и есть друг  Джастины  из  Германии,  -  недоуменно  сказала
Мэгги. Он достал портсигар.
   - Вы позволите?
   - Да, конечно.
   - Не угодно ли и вам, миссис О'Нил?
   - Нет, спасибо. Я не курю. - Она расправила складки платья на коленях.  -
Вы так далеко от родины, мистер Хартгейм. Вас привели в Австралию дела?
   Он улыбнулся: что-то она сказала бы, знай она, что он, в сущности, и есть
хозяин Дрохеды. Но он не намерен ей это говорить, пускай все  здесь  думают,
что их благополучие зависит от совершенно постороннего человека, которому он
поручил роль посредника.
   - Пожалуйста, миссис О'Нил, называйте меня просто  Лион.  -  Он  произнес
свое имя почти как Ливень, как звала его  Джастина,  и  невесело  подумал  -
наверно, эта женщина не скоро станет так непринужденно  к  нему  обращаться,
она явно не из тех, что чувствуют себя легко с чужими. - Нет,  у  меня  нету
никаких официальных дел в Австралии,  но  меня  привела  сюда  очень  веская
причина. Я хотел видеть вас.
   - Меня?! - изумилась Мэгги.  И,  словно  чтобы  скрыть  смущение,  тотчас
заговорила о другом:
   - Мои братья часто вас вспоминают. Вы были так добры  к  ним,  когда  они
приезжали в Рим на посвящение Дэна. - Имя Дэна прозвучало  естественно,  без
надрыва, словно она нередко его произносила. - Надеюсь, вы погостите  у  нас
несколько дней и повидаетесь с ними.
   -  Охотно,  миссис  О'Нил,  -  с   легкостью   согласился   он.   Встреча
оборачивалась как-то неожиданно, Мэгги  почувствовала  себя  неловко:  чужой
человек прямо говорит, что явился за двенадцать тысяч миль только ради того,
чтобы повидаться с ней, и, однако, не торопится  объяснить,  зачем  это  ему
понадобилось. В конце концов он, пожалуй, даже ничего,  но  почему-то  перед
ним немного робеешь. Быть может, он вывел ее из  равновесия  просто  оттого,
что она таких никогда еще не встречала. Внезапно Джастина представилась ей в
совершенно новом свете - ее дочь запросто водит знакомство с такими  людьми,
как этот Лион М„рлинг Хартгейм! Впервые Мэгги наконец  подумала  о  Джастине
как о равной.
   Хоть она и немолода, и совсем седая, а все еще очень красива, думал Лион,
встречая ее вежливо-внимательный взгляд; и все же странно, до чего не похожа
на Джастину, вот Дэн - тот был вылитый кардинал де Брикассар! Как ей, должно
быть, одиноко! И все же ее не так жаль, как Джастину: она явно сумела  вновь
обрести некоторое