с  простыми,
обыкновенными людьми, которые не заняты изо дня в день политикой,  делами  -
духовными или военными. Даже молиться ему теперь нелегко, сам Бог, казалось,
отошел в даль многих световых лет, будто отстранился от людей  -  пусть  их,
раз им так вздумалось, разрушают мир, который он для них сотворил.  И  Ральф
как о самом целительном снадобье тосковал о встрече  с  Мэгги  -  побыть  бы
вдоволь с нею, с Фионой или хоть с кем-то, кого не занимают судьбы  Ватикана
и Рима.
   Он бродил беспокойно, бесцельно и, наконец, внутренней лестницей прошел в
величественную  базилику  -  собор  святого  Петра.  Вход  ныне  запирали  с
наступлением сумерек, и это еще красноречивей, чем  марширующие  по  римским
улицам роты солдат в серой немецкой форме, говорило о том, сколь  ненадежно,
тревожно спокойствие Рима. Зияющую пустоту  громадной  апсиды  едва  освещал
слабый призрачный отблеск; архиепископ шел по каменным плитам,  и  шаги  его
гулко отдавались в тишине, замерли, когда он преклонил колена пред  алтарем,
потом зазвучали вновь. И вдруг, в миг затишья меж двумя отзвуками шагов,  он
услышал короткий вздох. Тотчас в руке его  вспыхнул  электрический  фонарик,
луч устремился в сторону  звука  -  архиепископ  ощутил  не  столько  испуг,
скорее, любопытство. Здесь он у себя и этот  свой  мир  может  защищать  без
страха.
   В луче фонаря перед ним предстало прекраснейшее,  что  создал  за  многие
века резец ваятеля, - "Пиета" Микеланджело.  А  ниже  этих  двух  недвижных,
ошеломленных светом лиц  -  еще  одно  лицо,  не  мрамор,  но  живая  плоть,
изможденная, прочерченная резкими тенями, словно лик мертвеца.
   - Ciao <Привет (ит.)>, - с улыбкой сказал архиепископ. Ответа не было, но
по одежде он понял, что перед ним немецкий солдат, рядовой пехотинец  -  вот
он, простой, обыкновенный человек, которого ему не хватало! Неважно, что это
немец.
   - Wie gent's? <Как дела? (нем.)> - спросил  он,  все  еще  улыбаясь.  Тот
шевельнулся - в полумраке выступил высокий, прекрасной лепки лоб  и  на  нем
блеснули капли пота.
   -  Du  bist  krank?  <Ты  болен?  (нем.)>  -  спросил  архиепископ,   ему
показалось, что паренек (это был почти мальчик) болен.
   - Nein <Нет (нем.)>, - послышался наконец тихий голос. Архиепископ  Ральф
положил фонарик на пол, подошел, взял солдата за подбородок,  приподнял  ему
голову, заглянул в темные глаза, в темноте они казались черными.
   - Что случилось? - спросил он по-немецки и засмеялся.  -  Вот  так-то!  -
продолжал он по-немецки. - Ты этого не знаешь, но я всю жизнь только  тем  и
занимаюсь: спрашиваю людей, что с ними  случилось.  И,  к  твоему  сведению,
из-за этого вопроса я когда-то навлек на себя немало неприятностей.
   - Я пришел помолиться, - сказал паренек низким и глубоким не по  возрасту
голосом с явственным баварским акцентом.
   - И что же, ты не успел выйти и тебя тут заперли?
   - Да, но случилось кое-что поважнее. Архиепископ подобрал с полу фонарик,
- Что ж, всю ночь тебе здесь оставаться нельзя, а ключа от наружной двери  у
меня нет. Идем. - Он направился обратно  к  внутренней  лестнице  в  папские
покои, продолжая мягко, негромко:
   -  Я  и  сам  пришел  сюда  помолиться.  По  милости  твоего   верховного
командования день сегодня выдался не из приятных.  Сюда,  вот  так...  Будем
надеяться, слуги святейшего Папы не  вообразят,  будто  меня  арестовали,  и
поймут, что я сопровождаю тебя, а не ты меня.
   Еще минут десять они шли молча - по коридорам, во двор, через сад,  вновь
внутренними переходами, вверх по лестнице; молодой немец,  видно,  вовсе  не
стремился избавиться от своего спутника, напротив,  жался  поближе  к  нему.
Наконец архиепископ отворил еще одну дверь, впустил  найденыша  в  маленькую
гостиную, скромно и  скудно  обставленную,  повернул  выключатель  и  закрыл
дверь.
   Они  стояли  -  и  теперь,  при  ярком  свете,  разглядели   друг   друга
по-настоящему. Немецкий солдат увидел очень высокого человека  с  прекрасным
лицом и проницательными синими глазами; архиепископ Ральф  увидел  мальчика,
которого обманом заставили надеть солдатскую форму, внушающую страх  и  ужас
всей Европе. Да, это мальчик - никак не старше шестнадцати. Среднего  роста,
еще по-мальчишески худощавый, но длиннорукий, и по всему сложению видно:  из
него выйдет крепкий, сильный мужчина. Лицо  итальянского  типа,  смуглое,  с
благородными  чертами,  на  редкость  привлекательное;  большие  темно-карие
глаза, опушенные  длинными  черными  ресницами,  великолепная  грива  черных
волнистых волос.  Оказалось,  вовсе  он  не  обыкновенный  и  не  заурядный,
несмотря на свою заурядную солдатскую профессию; и как ни хотелось сейчас де
Брикассару  поговорить  именно  со  средним,  обыкновенным  человеком,  этот
мальчик его заинтересовал.
   - Садись, - сказал он, подошел к шкафчику и достал бутылку марсалы. Налил
понемногу в два стакана, один дал гостю, с другим опустился  в  кресло,  сел
так, чтобы спокойно разглядывать это удивительное лицо. - Что ж,  так  плохи
дела, что на фронт посылают детей? - спросил он и закинул ногу на ногу.
   - Не знаю, - сказал мальчик. - Я приютский, так что  меня  все  равно  бы
скоро взяли.
   - Как тебя зовут, дружок?
   - Лион М„рлинг Хартгейм, - гордо ответил мальчик.
   - Прекрасное имя, - серьезно сказал священник.
   - Да, правда? Я сам его себе выбрал. В приюте меня звали  Лион  Шмидт,  а
когда я пошел в армию, я назвался по-другому, мне всегда нравилось это имя.
   - Ты сирота?
   - Монахини меня называли "дитя любви". Архиепископ с трудом удержался  от
улыбки;  теперь,  когда  испуг  прошел,  мальчик  держался  с   удивительным
достоинством и самообладанием. Но отчего он прежде так  испугался?  Явно  не
оттого, что оказался заперт в соборе и что его там застали.
   - Почему ты прежде так испугался, Лион? Мальчик осторожно отпил  вина,  и
лицо его осветилось удовольствием.
   - Хорошо, сладко. - Он сел  поудобнее.  -  Мне  хотелось  поглядеть  храм
святого Петра,  монахини  много  про  него  рассказывали  нам  и  фотографии
показывали. Так что когда нас послали в  Рим,  я  обрадовался.  Мы  приехали
сегодня утром. И я сразу сюда пошел, как только сумел вырваться. - Брови его
сдвинулись. - Только все получилось не так. Я думал, приду в  самый  главный
храм и почувствую, что  Господь  Бог  тут,  совсем  близко.  А  собор  такой
огромный, пусто, холодно. Я совсем не чувствовал, что Бог близко.
   Архиепископ Ральф улыбнулся.
   - Я тебя понимаю. Но, видишь ли, собор святого Петра ведь не церковь.  Не
такая, как другие церкви. Это главный римский храм. Помню, я  сам  очень  не
скоро к нему привык.
   Мальчик кивнул в знак, что слышал, но ждал не этих слов.
   - Я хотел помолиться о двух вещах, - сказал Лион М„рлинг Хартгейм.
   - О том, что тебя пугает?
   - Да. Я думал, в соборе святого Петра моя молитва будет услышана.
   - Чего же ты боишься, Лион?
   - Что меня примут за еврея и что мой полк все-таки пошлют в Россию.
   - Понимаю. Не удивительно, что тебе страшно. А тебя и в самом деле  могут
принять за еврея?
   - Да вы поглядите  на  меня!  -  просто  сказал  мальчик.  -  Когда  меня
записывали в армию, сказали, надо будет все проверить. Я не знаю,  могут  ли
они проверить, но может быть, монахини в приюте что-нибудь  такое  про  меня
знают, а мне не говорили.
   - Если и знают, так никому не  скажут,  -  успокоил  архиепископ.  -  Они
поймут, почему их спрашивают.
   - Вы правда так думаете? Ой, дал бы Бог!
   - А тебя очень смущает, что в твоих жилах, может  быть,  течет  еврейская
кровь?
   - Какая у меня там кровь, это все равно. Я родился немцем, вот что важно.
   - Но у вас на это смотрят по-другому, не так ли?
   - Да.
   - А что насчет России? Уж, наверно, сейчас  нечего  опасаться,  что  твой
полк пошлют в Россию. Вы же в Риме, совсем в другой стороне.
   - Сегодня утром я услышал, наш командир говорил, может быть, нас все-таки
туда отправят. Там дела идут не очень хорошо.
   - Ты еще ребенок, - резко сказал архиепископ Ральф. - Тебе место в школе.
   - Я бы все равно больше в школу не ходил, - с улыбкой возразил мальчик. -
Мне уже шестнадцать, я бы теперь работал. - Он вздохнул. - А хорошо  бы  еще
походить в школу. Учиться - это очень важно.
   Архиепископ коротко засмеялся, потом встал и налил себе  и  мальчику  еще
вина.
   - Не обращай на меня внимания, Лион. Я говорю вздор. Просто разные  мысли
приходят в голову. Это у меня такой час - для  разных  мыслей.  Плоховат  из
меня хозяин, а?
   - Нет, вы ничего, - сказал мальчик.
   - Так. - Архиепископ снова сел в кресло. -  Ну-ка,  объясни,  что  ты  за
человек, Лион М„рлинг Хартгейм. Странная гордость отразилась  в  полудетских
чертах.
   - Я немец и католик.  Я  хочу,  чтобы  Германия  стала  страной,  где  за
национальность и веру никого не преследуют, и если я останусь жив,  я  всеми
силами стану этого добиваться.
   - Я стану молиться за тебя - за то, чтобы ты остался жив и  достиг  своей
цели.
   - Правда, будете молиться? - застенчиво спросил мальчик. - Прямо за меня,
за Лиона М„рлинга Хартгейма?
   -  Ну  конечно.  В  сущности,  ты  меня  кое-чему  научил.  Что  в   моей
деятельности здесь я располагаю  только  одним  оружием  -  молитвой.  Иного
назначения у меня нет.
   - А вы кто? - спросил Лиан и сонно моргнул: от вина веки его отяжелели.
   - Я - архиепископ Ральф де Брикассар.
   - О-о! Я думал, вы просто священник.
   - Я и есть просто священник. Не более того.
   - Давайте уговор! - вдруг сказал мальчик, глаза его  блеснули.  -  Вы  за
меня молитесь, ваше преподобие, а если я буду живой и добьюсь, чего хочу,  я
вернусь в Рим, и вы увидите, как помогли ваши молитвы.
   Синие глаза ласково улыбнулись ему.
   - Хорошо, уговорились. И когда ты вернешься, я скажу тебе, что сталось  с
моими молитвами, по моему мнению. - Архиепископ поднялся.  -  Посиди  здесь,
маленький политик. Я принесу тебе чего-нибудь поесть.
   Они проговорили до поры, когда колокольни и купола  позолотил  рассвет  и
зашумели  за   окном   голубиные   крылья.   Тогда   архиепископ,   которому
благоговейный восторг гостя доставлял истинное удовольствие, провел  его  по
залам папского дворца и выпустил в прохладную утреннюю свежесть. Он этого не
знал, но мальчику и впрямь суждено было отправиться  в  Россию  и  увезти  с
собою странно отрадное  и  утешительное  воспоминание:  что  есть  на  свете
человек, который в Риме, в самом главном храме, каждый день молится за  него
- за Лиона М„рлинга Хартгейма.
 
*** 
 
   Пока Девятую дивизию подготовили к отправке на Новую  Гвинею,  противника
там уже успели разбить наголову. К немалому  разочарованию  этого  отборного
войска, лучшего во  всей  истории  австралийской  армии,  оставалось  только
надеяться, что дивизия еще  покроет  себя  славой  в  других  боях,  выбивая
японцев из Индонезии. После разгрома при Гуадалканале у японцев не  осталось
никакой надежды захватить Австралию. И однако, так же как и немцы, отступали
они нехотя, яростно сопротивлялись. Все их резервы  истощились,  потрепанным
армиям отчаянно не хватало боеприпасов и пополнения, и все же они заставляли
австралийцев и американцев дорого платить за каждый дюйм отвоеванной обратно
земли. Японцы уже оставили порт Буна, Гону, Саламауа и отошли  по  северному
побережью к Лаэ и Финшафену.
   Пятого сентября 1943  года  Девятая  дивизия  высадилась  на  берег  чуть
восточнее Лаэ. Стояла жара, влажность достигала ста процентов, и лило каждый
день, хотя до сезона дождей оставалось еще добрых два месяца.  Во  избежание
малярии солдат пичкали атабрином - от этих маленьких  желтых  таблеток  всех
мутило и слабость одолевала не меньше, чем при настоящей малярии. В  здешней
вечной сырости никогда не просыхали обувь и носки, ступни ног набухали,  как
губка, а между  пальцами  появлялись  кровоточащие  трещины..  Укусы  мух  и
москитов обращались в зудящие воспаленные язвы.
   Еще  в  порту  Морсби  австралийцы  нагляделись  на  жалких,   замученных
болезнями местных жителей - если уж сами  новогвинейцы  в  этом  невыносимом
климате страдали  фрамбезией,  бери-бери  и  малярией,  болезнями  печени  и
селезенки, на что тут было надеяться белым. Встретили они  в  Морсби  и  тех
немногих, кто уцелел после сражения при Кокоде - это были жертвы не  столько
японцев,  сколько  самой  Новой  Гвинеи,  живые  скелеты,  все  в  болячках,
измученные жаром  и  бредом.  На  высоте  девяти  тысяч  футов,  где  легкая
тропическая форма не защищала от  пронизывающего  холода,  пневмония  унесла
вдесятеро больше жизней, чем японские пули и снаряды. В таинственных  чащах,
где по ночам чуть светили призрачным фосфорическим  светом  странные  грибы,
где надо было карабкаться по кручам,  по  скользкой,  липкой  грязи,  а  под
ногами сплетались и путались, выползая из земли, узловатые  корни  и  нельзя
было ни на миг  поднять  головы,  каждый  оказывался  отличной  мишенью  для
вражеского снайпера. Да,  это  было  совсем,  совсем  непохоже  на  Северную
Африку, и Девятая дивизия ничуть не жалела, что оставалась и  выдержала  два
сражения за Эль-Аламейн - зато ей не пришлось пройти путь на Кокоду.
   Город Лаэ расположен на прибрежной лесистой равнине, далеко от  срединной
гористой части острова, которая возвышается на одиннадцать тысяч  футов  над
уровнем моря, и места эти гораздо удобнее для военных действий, чем  Кокода.
В городе  всего-то  несколько  европейских  домов,  заправочная  станция  да
мешанина туземных лачуг. Японцы и здесь, как всегда, дрались храбро,  но  их
было мало. Новая Гвинея изнурила и вымотала их не меньше, чем их противников
австралийцев, и они так же страдали от всяческих болезней. В Северной Африке
воевали при поддержке мощной артиллерии и всевозможной  техники,  и  странно
показалось, что здесь, на Новой Гвинее, нет ни минометов, ни полевых орудий,
только пулеметы да винтовки с постоянно примкнутыми штыками. Джимсу и  Пэтси
даже нравился рукопашный бой, нравилось идти на противника плечом  к  плечу,
оберегая  друг  друга.  Но,  что  и  говорить,  после  сражений  с  немецким
Африканским корпусом все это выглядело ужасно  жалко.  Желтокожие  вражеские
солдаты - мелкие, щуплые, чуть ли не все в очках  и  с  беличьими  торчащими
зубами. Ни красоты, ни выправки, не то что бравые вояки Роммеля.
   Через две недели после  того,  как  Девятая  дивизия  высадилась  в  Лаэ,
японцев на острове  не  осталось.  День  для  новогвинейской  весны  выдался
чудесный. Влажность уменьшилась  на  двадцать  процентов,  белесое,  как  бы
затянутое пеленой пара небо вдруг поголубело, и  засияло  солнце,  и  водная
гладь за городом заиграла яркими красками  -  зеленой,  лиловой,  сиреневой.
Дисциплина соблюдалась не так строго, словно всем сразу дали  увольнительную
и можно играть в крикет, гулять, где вздумается и подшучивать  над  местными
жителями - те, смеясь, показывали  багровые  беззубые  десны,  изуродованные
вечным жеванием бетеля. Джиме и Пэтси пошли бродить за  городом,  в  высокой
траве, она им напоминала Дрохеду - такая же золотистая, будто  выцветшая,  и
такая же высокая, словно в Дрохеде после долгих дождей.
   - Теперь мы уже скоро будем дома, - сказал Джиме.  -  Япошек  поколотили,
фрицев тоже. Вернемся домой, Пэтси, домой, в Дрохеду!  Хоть  бы  уж  скорей,
верно?
   - Ага, - сказал Пэтси.
   Они  шагали  плечом  к  плечу,  тесней,  чем  это  обычно  принято  между
мужчинами, и порой касались друг друга - бессознательно, как человек  тронет
место, которое вдруг зачесалось, или рассеянно проверит, зажила ли царапина.
Как славно, когда в лицо тебе светит настоящее яркое солнце, а  не  какой-то
мутный шар, словно в парной турецкой бане! Опять и опять  близнецы  задирали
головы, жмурились на солнце, раздували ноздри, вдыхая запах разогретых,  так
напоминающих Дрохеду  трав,  и  им  чудилось,  что  они  уже  там,  дома,  в
полуденный зной идут прилечь в тени вилги, переждать самое  пекло,  почитать
книжку, подремать. Перекатишься с боку на бок,  ощутишь  всей  кожей  милую,
дружелюбную землю и почуешь - где-то  в  ее  недрах  словно  бьется  могучее
сердце, так слышит сердце матери спящий младенец...
   - Джиме, смотри! Полосатик! Самый настоящий, дрохедский!  -  У  Пэтси  от
изумления даже язык развязался.
   Быть может, совсем не диво, что полосатые попугаи водятся и  вокруг  Лаэ,
но уж очень счастливый выдался день, очень неожиданно было это  напоминанием
о родине, - и в Пэтси вдруг взыграла буйная  радость.  Он  рассмеялся  и,  с
наслаждением чувствуя, как высокая трава  щекочет  голые  колени,  сорвал  с
головы потрепанную широкополую шляпу и пустился вдогонку за птицей, будто  и
впрямь надеялся поймать ее шляпой, словно бабочку.
   Джиме стоял и  с  улыбкой  смотрел  на  брата.  Пэтси  отбежал  ярдов  на
двадцать, и тут трава вокруг него взметнулась клочьями, срезанная пулеметной
очередью; Джиме видел: брат круто повернулся на одном месте, вскинул руки  к
небу, точно умоляя. От пояса до колен весь он залился яркой алой кровью.
   - Пэтси, Пэтси! - отчаянно закричал Джиме. Каждой  клеточкой  тела  он  в
себе ощутил пули, поразившие брата, - это он сам теряет живую кровь, это  он
умирает. Он рванулся - прыгнуть, бежать, но солдатская выучка  напомнила  об
осторожности, он с  размаху  растянулся  в  траве,  и  тут  снова  застрочил
пулемет.
   - Пэтси, Пэтси, ты цел? - закричал он как дурак, он ведь  видел,  сколько
хлынуло крови.
   Но вот чудо - в ответ слабо донеслось:
   - Ага.
   И Джиме медленно пополз в высокой душистой траве, прислушиваясь, как  она
шуршит на ветру, как шуршит, расступаясь перед ним.
   Наконец он дополз до Пэтси, припал головой  к  его  обнаженному  плечу  и
заплакал.
   - Брось, - сказал Пэтси - Я еще живой.
   - Очень худо? - спросил Джиме, весь дрожа,  стянул  с  брата  пропитанные
кровью шорты и поглядел на окровавленное тело.
   - Во всяком случае помереть я вроде не помру. Со  всех  сторон  подбегали
товарищи, те, что играли в крикет, не успели снять наколенники  и  перчатки;
кто-то побежал обратно за носилками, остальные  молча  двинулись  в  дальний
конец прогалины, на тот пулемет. С пулеметчиком расправились  без  пощады  -
все любили молчуна Харпо. Если с ним  будет  худо,  Джиме  тоже  никогда  не
оправится.
   А день выдался такой чудесный,  полосатый  попугайчик  давно  улетел,  но
другие пичуги чирикали и щебетали  вовсю,  их  заставляла  замолчать  только
настоящая стрельба.
   - Твоему Пэтси дьявольски повезло, - немного погодя сказал Джимсу врач. -
В него попало с десяток пуль, но почти все засели в мякоти  бедер.  Две  или
три угодили повыше, но, видимо,  застряли  в  тазовой  кости  или  в  мышце.
Насколько могу сейчас судить, ни кишки, ни мочевой  пузырь  не  задеты.  Вот
только...
   - Ну, что там? - нетерпеливо прервал Джиме; его все; еще трясло,  он  был
бледен до синевы.
   - Сейчас еще трудно сказать наверняка, и я не  такой  гениальный  хирург,
как некоторые в Морсби. Те  разберутся  и  скажут  тебе.  Дело  в  том,  что
поврежден мочевой канал  и  мелкие  нервы  в  паху.  Безусловно,  его  можно
залатать и заштопать, будет как новенький, кроме этих самых  нервов.  Их,  к
сожалению, не очень-то залатаешь. - Врач откашлялся. - Я что  хочу  сказать,
возможно, он навсегда останется нечувствительным в детородной области.
   Джиме опустил голову, слезы застлали ему глаза.
   - По крайней мере, он остался жив.
   Он получил отпуск, чтобы лететь с братом в порт Морсби и  оставаться  при
нем, пока врачи не решат, что Пэтси вне опасности. Ранение оказалось  такое,
что поистине это можно  считать  чудом.  Пули  рассеялись  по  нижней  части
живота, но ни одна не пробила  брюшину.  Однако  дивизионный  врач  оказался
прав: область таза стала почти нечувствительной. И никто не мог предсказать,
насколько чувствительность восстановится.
   - Не так уж это важно, - сказал  Пэтси  с