аговорил он, идя навстречу  священнику.  -  Вот
жуть, а? Как гром среди ясного неба! Не ждал я, что она вот так помрет,  она
же вчера вечером была совсем здоровая! Боже милостивый,  что  ж  мне  теперь
делать?
   - Вы уже видели ее?
   - Видел. Господи помилуй!
   - Тогда сами понимаете, что надо делать. Никогда еще я  не  видал,  чтобы
труп так быстро разлагался. Поскорей уложите  ее  в  какой-нибудь  приличный
ящик, не то через  несколько  часов  придется  ее  сливать  в  бочку  из-под
керосина. Завтра с утра пораньше надо ее похоронить. Не теряйте времени,  не
украшайте  гроб;  прикройте  его  хоть  розами   из   сада,   что   ли.   Да
поторапливайтесь, приятель! Я еду в Джилли за облачением.
   - Возвращайтесь поскорей, ваше преподобие! - взмолился Пэдди.
   Но его преподобие отсутствовал дольше, чем требовалось только  для  того,
чтобы заехать в церковный дом. Сначала он повел  свою  машину  по  одной  из
самых богатых улиц города и остановил ее у шикарного  особняка,  окруженного
искусно разбитым садом.
   Гарри Гоф как раз садился ужинать, но,  услыхав  от  горничной,  кто  его
нежданный посетитель, вышел в приемную.
   - Не угодно ли отужинать с  нами,  ваше  преподобие?  У  нас  солонина  с
капустой и отварным картофелем под соусом из  петрушки,  и  в  кои  веки  не
слишком соленая.
   - Нет, Гарри,  спешу.  Я  только  заехал  сказать  вам  -  сегодня  утром
скончалась Мэри Карсон.
   - Господи Иисусе! Да я же там был вчера  вечером!  Она  выглядела  совсем
здоровой!
   - Знаю. Около трех часов я проводил ее  наверх,  и  она  была  совершенно
здорова, но, по-видимому, умерла, как только легла в  постель.  Миссис  Смит
нашла ее мертвой сегодня в шесть вечера. Но смерть наступила гораздо раньше,
и это было ужасно; днем, в самый зной, комната стояла закупоренная, жара как
в инкубаторе. Дай бог мне забыть, на что  она  была  похожа!  Отвратительно,
Гарри, никакими словами не передать!
   - Ее хоронят завтра?
   - Иначе невозможно.
   - Который час? Десять? В такую жару нам приходится ужинать на ночь глядя,
прямо как испанцам, но звонить людям  по  телефону  еще  совсем  не  поздно.
Хотите, я займусь этим вместо вас, ваше преподобие?
   - Спасибо, вы очень добры, для меня это большое облегчение. Я  приехал  в
Джилли только переодеться. Когда собирался на этот раз в Дрохеду,  мне  и  в
голову не приходило,  что  предстоят  похороны.  И  надо  как  можно  скорей
вернуться в Дрохеду, я им там нужен. Заупокойная месса завтра в девять утра.
   - Скажите Пэдди, что я привезу с собой ее завещание,  хочу  огласить  его
сразу после похорон. Вам она тоже кое-что оставила, ваше преподобие,  хорошо
бы и вам присутствовать.
   - Боюсь, тут возникает  небольшое  осложнение,  Гарри.  Видите  ли,  Мэри
написала новое завещание. Вчера, после того как она  простилась  с  гостями,
она вручила мне запечатанный конверт и взяла с меня слово, что я его вскрою,
как только своими глазами увижу ее мертвой. Я так и  сделал  и  обнаружил  в
конверте новое завещание.
   - Мэри написала новое завещание? Сама, без меня?!
   - Похоже, что так. Мне кажется, она давно его обдумывала,  но  чего  ради
держала это в секрете, понятия не имею.
   - И это завещание у вас при себе, ваше преподобие?
   - Да.
   Отец, Ральф достал из-за пазухи сложенные во много  раз  листы  бумаги  и
подал юристу.
   Гарри Гоф, нимало не раздумывая, тут же  начал  читать.  Дочитал,  поднял
глаза - и в его взгляде много было такого, чего священник  предпочел  бы  не
увидеть. Восхищение, гнев - и толика презрения.
   - Что ж, ваше преподобие, поздравляю! Стало быть, вы все-таки  заполучили
этот жирный кусок.
   Гарри Гоф не был католиком, а потому мог себе позволить так выразиться.
   - Поверьте, Гарри, для меня это еще неожиданней, чем для вас.
   - Это единственный экземпляр?
   - Насколько я понимаю, единственный.
   - И она дала его вам только вчера вечером?
   - Да.
   - Почему же вы не уничтожили его, чтоб бедняга Пэдди мог получить то, что
принадлежит ему  по  праву?  У  католической  церкви  нет  никаких  прав  на
имущество Мэри Карсон.
   Прекрасные глаза отца Ральфа смотрели безмятежно кротко.
   - Но разве годится так поступать, Гарри? Ведь это все принадлежало  Мэри,
и она могла распорядиться своей собственностью, как хотела.
   - Я посоветую Пэдди опротестовать завещание.
   - Я тоже думаю, что вам следует дать  ему  такой  совет.  На  том  они  и
расстались. К утру, когда народ съедется  на  похороны,  весь  город  и  вся
округа  будут  знать,  куда  пойдут  деньги  Мэри  Карсон.  Жребий   брошен,
отступление отрезано, и уже ничего нельзя изменить.
 
*** 
 
   Только под утро, в четыре часа, отец Ральф  миновал  последние  ворота  и
въехал на Главную усадьбу, - он вовсе не спешил возвращаться. И усилием воли
гнал от себя всякие мысли, ни о чем он не думал. Ни о Пэдди и  Фионе,  ни  о
Мэгги, ни о том зловонном и  отвратительном,  что  уже  (он  горячо  на  это
надеялся) положено в гроб. Зато и взглядом, и сознанием вбирал он эту ночь -
серебряные  призраки  мертвых  деревьев,   одиноко   встающие   среди   чуть
поблескивающих лугов, и  густые,  черней  самого  мрака,  тени,  отброшенные
каждой рощицей, и полную луну, плывущую в небесах, словно детский  воздушный
шарик. Один раз он остановил машину, вылез, подошел к  изгороди  и  постоял,
опершись на туго натянутую проволоку, вдыхая смолистый  запах  эвкалиптов  и
колдовской аромат полевых цветов. Как прекрасна  эта  земля,  такая  чистая,
такая равнодушная к судьбам тех, кто воображает, будто правит ею. Пусть  они
и приложили к ней руки, но в конечном счете она сама ими правит. Пока они не
научились повелевать погодой и  по  своей  воле  вызывать  дождь,  побеждает
земля.
   Он поставил машину за домом, немного поодаль, и медленно пошел к крыльцу.
Все окна ярко освещены; от комнаты экономки слабо доносятся голоса -  миссис
Смит и обе горничные-ирландки читают молитвы.  Под  темным  шатром  глицинии
шевельнулась какая-то тень; отец Ральф круто  остановился,  мороз  пошел  по
коже. Она совсем выбила его из колеи, старая паучиха! Но  оказалось,  просто
это Мэгги терпеливо ждала, когда он вернется. Одетая как для поездки верхом,
в бриджах и сапожках, сама жизнь, отнюдь не призрак с того света.
   - Ты меня испугала, - сказал он сухо.
   - Простите, отец Ральф, я нечаянно. Просто мне  не  хотелось  в  комнаты,
туда пошли папа и мальчики, а мама пока еще дома, с малышами. Наверно,  надо
было пойти молиться с Минни и Кэт и миссис Смит, а только мне не хочется  за
нее молиться. Это грешно, да?
   У него не  было  ни  малейшего  желания  говорить  о  покойнице  что-либо
хорошее.
   - По-моему, не грешно, Мэгги, а вот лицемерие - грех. Мне тоже не хочется
за нее молиться. Она была.., не очень-то хорошая  женщина.  -  Он  мимолетно
ослепительно улыбнулся. - И уж если ты согрешила, говоря  такие  слова,  мой
грех много тяжелее. Мне полагается  равно  любить  всех  людей,  тебя  столь
тяжкий долг не обременяет.
   - Вам нехорошо, отец Ральф?
   - Нет, почему. - Он посмотрел на окна и вздохнул. - Просто не хочу я идти
в дом. Не хочу быть с ней под одной крышей, пока не настал день и не  изгнал
демонов тьмы. Может быть, я сейчас оседлаю  лошадей  и  проедемся,  пока  не
рассвело?
   Рука Мэгги на мгновенье коснулась его черного рукава.
   - Я тоже не хочу идти в дом.
   - Подожди минуту, я оставлю сутану в машине.
   - Я пойду к конюшне.
   Впервые она пыталась говорить с ним как равная, как взрослая;  он  ощутил
перемену в ней так же ясно, как ощущал благоухание роз в  великолепном  саду
Мэри Карсон. Розы. Пепел роз. Розы, всюду розы. Лепестки  на  траве.  Летние
розы - белые, алые, чайные. Густой  сладкий  аромат  в  ночи.  Нежно-розовые
розы, обесцвеченные лунным светом, почти пепельные. Пепел розы, пепел  розы.
Я от тебя отрекся, моя Мэгги. Но ты ведь  стала  опасна,  понимаешь  ли,  ты
стала мне опасна. И потому я раздавил тебя  каблуком  моего  честолюбия;  ты
значишь для меня не больше, чем измятая роза, брошенная в траву. Запах  роз.
Запах Мэри Карсон. Розы и пепел, пепел и розы.
   - Пепел роз, - сказал он, садясь в  седло.  -  Давай  уедем  подальше  от
запаха роз. Завтра в доме от них некуда будет деться.
   Он ударил каблуками каурую кобылу и пустил ее вскачь по  дороге  к  реке,
оставив Мэгги позади,  его  душили  непролитые  слезы.  Если  б  можно  было
разрыдаться! Ибо лишь теперь, вместе с запахом цветов, которые скоро украсят
гроб Мэри Карсон, его оглушило сознание  неизбежности.  Придется  уехать,  и
очень скоро. Слишком  много  нахлынуло  мыслей  и  чувств,  и  все  они  ему
неподвластны.  Когда  станут  известны  условия  этого  не   правдоподобного
завещания, его ни на день не оставят в Джилли, немедленно отзовут в  Сидней.
Немедленно! Он бежал от своей боли, никогда еще он такого не  испытывал,  но
боль не отставала. Нет,  это  не  смутная  угроза  в  далеком  будущем,  это
случится немедленно. Ему ясно представилось лицо Пэдди - с какой гадливостью
он посмотрит и отвернется. Нет, теперь его, преподобного де Брикассара,  уже
не будут радушно встречать в Дрохеде, и никогда больше он не увидит Мэгги.
   А потом удары  копыт,  бешеная  скачка  стали  возвращать  ему  привычное
самообладание. Так лучше, так лучше, так лучше.  Мчаться  без  оглядки.  Да,
конечно же,  тогда  боль  ослабеет,  надежно  запрятанная  в  дальней  келье
архиепископских покоев, боль будет слабеть, слабеть, и наконец самый  отзвук
ее померкнет в  сознании.  Да,  пусть,  так  будет  лучше.  Это  лучше,  чем
оставаться в Джилли и видеть, как она меняется у него на  глазах  -  тяжкая,
нежеланная перемена!  -  а  потом  однажды  еще  пришлось  бы  обвенчать  ее
неизвестно с кем. Нет, с глаз долой - из сердца вон.
   Тогда зачем же он сейчас с ней, скачет по роще, по дальнему берегу  реки,
среди самшита и кулибы. Кажется, он вовсе  не  думал  зачем,  ощущал  только
боль. Не боль своего предательства - было не до того. Только боль неминуемой
разлуки.
   - Отец  Ральф!  Отец  Ральф!  Я  не  могу  так  быстро!  Подождите  меня,
пожалуйста!
   Голос звал его к долгу и к действительности. Медленно,  как  во  сне,  он
повернул лошадь и удержал на месте, так что она заплясала от  нетерпения.  И
подождал, чтобы Мэгги его  догнала.  В  этом  вся  беда.  Мэгги  всегда  его
догонит.
   Совсем близко бурлил Водоем, над его широкой чашей  клубился  пар,  пахло
серой, крутящаяся трубка, похожая на корабельный винт, извергала в эту  чашу
кипящие струи. По окружности высоко поднятого искусственного озерца,  словно
спицы от  оси  колеса,  разбегались  во  все  стороны  по  равнине  нещедрые
оросительные канавки, края их густо поросли неестественно  яркой  изумрудной
травой. А края озерца были серые, скользкие, илистые, и в этом иле  водились
пресноводные раки.
   Отец Ральф рассмеялся.
   - Пахнет прямо как в аду, правда, Мэгги? Сера тут же у нее под боком,  на
задворках ее собственного дома. Она должна бы признать этот запах, когда  ее
туда доставят, осыпанную розами, правда? Ох, Мэгги...
   Вышколенные лошади стоят смирно, хотя  поводья  отпущены;  поблизости  ни
одной ограды, ни деревца ближе, чем  в  полумиле.  Но  на  берегу,  в  самом
дальнем месте от бьющей снизу струи, где вода прохладнее, лежит бревно.  Его
тут положили, чтоб было где присесть зимой купальщикам, обсушить и  вытереть
ноги.
   Отец Ральф опустился  на  бревно,  Мэгги  тоже  села,  но  чуть  поодаль,
повернулась боком и смотрела на него.
   - Что случилось, отец Ральф? Странно слышать из ее уст вопрос, с  которым
он сам столько раз обращался к ней. Он улыбнулся.
   - Я продал тебя, моя Мэгги, продал за тринадцать миллионов сребреников.
   - Продали? Меня?
   - Просто образное выражение. Неважно. Сядь поближе. Может быть, не  скоро
мы сможем опять поговорить с глазу на глаз.
   - Это пока не кончится траур по тетушке? - Мэгги подвинулась  по  бревну,
села рядом. - А какая разница, почему нельзя видеться, если траур?
   - Я не о том, Мэгги.
   - А, значит, потому, что я уже становлюсь взрослая и люди станут про  нас
сплетничать?
   - И не об этом. Просто я уезжаю.
   Вот оно: встречает удар, не опуская глаз,  принимает  на  себя  еще  одну
тяжесть. Ни вскрика, ни рыданий, ни бурного протеста.  Только  чуть  заметно
сжалась, будто груз лег на плечи неловко, вкривь, и еще  трудней  будет  его
нести. Да на миг перехватило дыхание, это даже не вздох.
   - Когда?
   - На днях.
   - Ох, отец Ральф! Это будет еще трудней, чем тогда, с Фрэнком.
   - А для меня трудно, как никогда в жизни. У меня нет никакого утешения. У
тебя по крайней мере есть твои родные.
   - А у вас есть ваш Бог.
   - Хорошо сказано, Мэгги! Ты и вправду становишься взрослая!
   Но с истинно женской  настойчивостью  она  вернулась  мыслью  к  вопросу,
который не удалось задать, пока они скакали эти три мили.  Он  уезжает,  без
него будет очень, очень трудно, но все равно ей надо получить ответ.
   - Отец Ральф, там, в конюшне, вы сказали "пепел роз".  Это  вы  про  цвет
моего платья?
   - Может быть, отчасти. Но, пожалуй, я больше думал о другом.
   - О чем?
   - Тебе этого не понять, моя Мэгги. О  том,  как  умирает  мысль,  которой
нельзя было родиться и уж тем более нельзя было позволить ей окрепнуть.
   - Все на свете имеет право родиться,  даже  мысль.  Он  повернул  голову,
посмотрел испытующе.
   - Ты знаешь, о чем я, правда?
   - Наверно, знаю.
   - Не все, что рождается на свет, хорошо, Мэгги.
   - Да. Но уж если оно родилось, значит, так было суждено.
   - Ты рассуждаешь хитроумно, как иезуит. Сколько тебе лет?
   - Через месяц будет семнадцать, отец Ральф.
   - И все семнадцать тебе дались  нелегко.  Что  ж,  от  тяжких  трудов  мы
взрослеем не по годам. О чем ты думаешь, Мэгги,  когда  у  тебя  есть  время
подумать?
   - Ну, о Джимсе и Пэтси, - и обо всех мальчиках, о папе с мамой, о Хэле  и
тете Мэри. Иногда про то, как у меня будут дети. Мне  очень  хочется  детей.
Про то, как я езжу верхом, про овец. Обо всем думаю, о чем говорят  мужчины.
Про погоду, про дождь, про огород, про кур, про  то,  что  мне  надо  делать
завтра.
   - А не мечтаешь выйти замуж?
   - Нет, но, наверно, это нужно, раз мне хочется детей. Нехорошо маленькому
расти без отца.
   Несмотря на свою боль, он  улыбнулся:  как  причудливо  смешались  в  ней
неведение и высоконравственные понятия. Порывисто повернулся к ней, взял  ее
за подбородок, посмотрел в упор. Как тут быть, какие найти слова?
   - Мэгги, совсем недавно я осознал нечто  такое,  что  должен  был  понять
раньше. Ты ведь не все мне  сказала,  когда  рассказывала,  о  чем  думаешь,
правда?
   - Я... - начала она и умолкла.
   - Ты не сказала, что думаешь и обо мне, так? Если  б  ты  не  чувствовала
себя виноватой, ты бы и меня назвала вместе со своим отцом. Вот я  и  думаю,
может быть, хорошо, что я уезжаю, как по-твоему? Ты уже слишком большая  для
девчоночьей влюбленности, но еще не совсем взрослая в свои почти семнадцать,
ведь так? Мне нравится, что ты еще мало разбираешься в жизни, но я знаю, как
может страдать девочка из-за детского увлечения, я  и  сам  когда-то  немало
намучился из-за своих детских увлечений.
   Казалось, она хотела заговорить,  потом  опустила  заблестевшие  от  слез
глаза и тряхнула головой, высвобождаясь.
   - Послушай, Мэгги, это просто такая полоса, веха на пути  к  тому,  чтобы
стать взрослой. Когда ты станешь взрослой, ты встретишь того,  кому  суждено
стать твоим мужем, и тогда будешь слишком занята устройством своей  жизни  и
если изредка вспомнишь меня, то лишь как старого друга, который помогал тебе
пройти через мучительные потрясения, неизбежные для каждого, кто  становится
взрослым. Только не привыкай к романтическим мечтам обо мне, это не годится.
Я никогда не смогу относиться к тебе так, как будет относиться муж. Я совсем
не думаю о тебе в этом смысле, Мэгги, понимаешь? Когда я говорю,  что  люблю
тебя, это не значит - люблю как мужчина. Я не мужчина, я священник. Так  что
не забивай себе голову мечтами обо мне. Я уезжаю и сильно сомневаюсь, что  у
меня будет время снова приехать сюда, хотя бы ненадолго.
   Плечи ее опустились, словно груз оказался слишком тяжел, но  она  подняла
голову и посмотрела ему прямо в лицо.
   - Не беспокойтесь, я не стану забивать себе голову мечтами о вас. Я знаю,
что вы - священник.
   - И я не уверен, что ошибся в выборе призвания. Оно утоляет во мне  жажду
того, чего не мог бы мне дать ни один человек на свете, даже ты.
   - Знаю. Это видно,  когда  вы  служите  мессу.  У  вас  какая-то  власть.
Наверно, вы тогда себя чувствуете самим господом Богом.
   - Когда все в храме затаят  дыхание,  Мэгги,  я  чувствую  каждый  вздох!
Каждый день я медленно умираю и каждое утро,  когда  служу  мессу,  рождаюсь
заново. Но почему? Оттого ли, что я - пастырь, избранный богом, или  оттого,
что слышу, как моя паства в благоговейном трепете затаила дыхание, знаю свою
власть над каждым человеком в храме?
   - Разве это важно? Просто вы так чувствуете.
   - Тебе, пожалуй, неважно, а мне важно. Меня одолевают сомнения.
   Но она опять заговорила о том, что было важно ей.
   - Не знаю, как я буду без вас, отец Ральф. Сначала Фрэнк,  теперь  вы.  С
Хэлом это как-то по-другому, я знаю, он умер и уже не может вернуться. А  вы
и Фрэнк живы! Я всегда буду гадать, как вы там, что делаете, хорошо ли  вам,
может, я могла бы чем-нибудь помочь. Мне даже придется гадать, живы  ли  вы,
правда?
   - И со мной будет так же, Мэгги, я уверен, и с Фрэнком то же самое.
   - Нет. Фрэнк нас забыл.., и вы забудете.
   - Я тебя никогда не забуду, Мэгги, до самой смерти не забуду.  А  жить  я
буду долго, очень долго, это будет мне наказанием. - Он встал,  помог  и  ей
подняться на ноги, легонько, ласково обнял ее. - Что  ж,  простимся,  Мэгги.
Больше мы не увидимся наедине.
   - Если бы вы не были священником, отец Ральф, вы бы на мне женились?
   Почтительное обращение сейчас резануло его.
   - Не величай меня все время отцом! Меня зовут Ральф!
   Но это не было ответом на ее вопрос.
   Он обнимал ее, но вовсе не собирался  поцеловать.  Запрокинутого  к  нему
лица  было  не  разглядеть  -  луна  уже  зашла,  стало  совсем  темно.   Он
почувствовал, его груди внизу касаются острые маленькие груди..,  волнующее,
удивительное  ощущение.  И  еще  удивительней  -  так  естественно,   словно
давным-давно привыкла к мужским объятиям, она вскинула руки и крепко  обвила
его шею.
   Никогда еще ни одну женщину он не целовал как любовник, не хотел этого  и
сейчас, и Мэгги уж наверно тоже этого не  хочет,  думал  он.  Ждет,  что  он
ласково чмокнет ее в щеку, мимолетно обнимет - как простился бы с нею Пэдди,
если б уезжал надолго. Она чуткая и  гордая;  и,  должно  быть,  он  жестоко
обидел ее,  когда  бесстрастно  взвешивал  и  оценивал  ее  заветные  мечты.
Несомненно, она так же, как и он сам, жаждет  покончить  с  этим  прощанием.
Утешит ли ее, если она поймет, что он терзается куда сильней,  чем  она?  Он
наклонил голову, хотел коснуться губами ее щеки, но Мэгги стала на цыпочки и
не то чтобы ухитрилась, просто так уж вышло - коснулась губами его  губ.  Он
вздрогнул, словно от ядовитого укуса, но тотчас  опомнился,  снова  наклонил
голову, попытался что-то сказать прямо в эти  нежные  сомкнутые  губы  -  и,
пытаясь ответить, они разомкнулись. И словно ни единой косточки не  осталось
в ее теле, оно  обернулось  жаркой,  податливой  темнотой;  одной  рукой  он
обхватил ее талию, другой - плечи, его ладонь легла ей на затылок,  зарылась
в ее волосы, он прижал ее лицо к своему, будто боялся, что она ускользнет  -
вот сейчас, сию минуту, а он еще не успел понять и осмыслить, что же это  за
невероятное чудо - Мэгги. Это она и не она, неведомая,  совсем  не  прежняя,
ведь та Мэгги, его Мэгги не была женщиной, он не ощущал и не мог  ощутить  в
ней